Левый берег Стикса - Ян Валетов 44 стр.


Он был очень деловит, покойный Гиббли-Криббли, деловит и профессионален. Но тот албанец, в Белграде, был профессиональнее. Кто теперь, кроме меня, помнит их обоих?

Краснов не отвел взгляда. И глаза его оставались такими же темными, лишенными радужки.

- Если бы у гнева были глаза, - подумал Штайнц, - они были бы такими же. Бесполезно. Он пойдет до конца. Или почти до конца. Мне жаль, но на его месте я бы делал то же самое. Все мы любим и ненавидим одинаково. И все мы - рано или поздно, делаем свой выбор. И открываем свое личное кладбище.

- У тебя есть план? - спросил Краснов настойчиво.

Дитер вздохнул и, наконец, отвел глаза.

- Да, - сказал он устало, - у меня есть план.

Наверное, со стороны это выглядело глупо, но Краснов ничего с собой не мог поделать. Это было не любопытство, а болезненное чувство сомнения в истинности предположений - он все еще надеялся, что все это окажется неправдой. Он хотел убедиться сразу.

Не ждать в загородном доме Штайнца, не исходить тревогой ожидания в зале переговоров банка, а увидеть собственными глазами, как Калинин выходит из терминала прилетов. И сидя за столиком в кафе он не сводил взгляда с раздвижных дверей выхода, откуда с минуты на минуту должны были появиться пассажиры киевского рейса. Самолет, раскрашенный в желто-голубые цвета, давно сел, но высадка занимала достаточно много времени. ЯК-42 не стыковался с выдвижной трубой, и пассажиров к зданию везли автобусами.

Допивая четвертую чашку кофе, Краснов потер виски. Голова побаливала, слезились воспаленные, покрасневшие глаза. Он не спал всю ночь. Не мог и не хотел. В роще, примыкающей к участку, на котором был построен дом Дитера, оглушительно пересвистывались соловьи. Шумел в листве легкий майский ветерок. И, если закрыть глаза, то вполне можно было представить себе, что никто никуда не уезжал. Что за домом, в редколесье, поют украинские соловьи, что на подъездной дорожке застыла белая "астра" Дианы. А в нескольких десятках километров, тяжело дышит, набирая в осклизлые, силикозные легкие тяжелый, пропитанный заводскими дымами и вонью мусорников, воздух, больной тяжелой промышленностью Днепропетровск.

Над рекой и парками воздух был чище, там город с наслаждением втягивал в себя свежую кислородную струю, пахнувшую цветущими каштанами, речной водой и цветом акации. Светились в ночи редкие фонари на мостах, перечеркивающих Днепр дрожащими пунктирами. И издалека, особенно если подъезжать со стороны Харькова, город светился, как и многие западные города - ярко и празднично, создавая иллюзию благополучия.

Но только издалека. Вблизи город мерк, фонари светились только по одной стороне улиц, и то, через два на третий. Бросали блеклые пятна света на асфальт круглосуточные лотки. Возле казино, ресторанов и ночных клубов свет разгорался празднично и ярко. У тротуаров теснились дорогие машины, двери заведений подпирали массивные фигуры парней из "секьюрити" и бойцов "Беркута", зарабатывающих дополнительную копеечку.

Богатые испытывали фортуну. Проститутки томились в барах, ожидая клиентов. Играли ансамбли в прокуренных ресторанных залах, где подпитым клиентам, под шумок, подавали "паленое" спиртное. И седые "лабухи", в плохо сшитых фраках, играли джаз в заведениях по приличней, где народ состоял наполовину из бывших интеллигентов, а только на вторую половину из бандитов и ментов.

Народ гулял и, в общем-то, было весело в майский вечер года 1997-го.

По-своему весело было и обитателям центра, и жителям рабочих кварталов и окраин. И влюбленные, несмотря ни на что, все же бродили по бульварам, оккупируя облезлые скамейки. И в укромных уголках парков, также как и чинном социалистическом прошлом, звучали вздохи и поцелуи. Потому, что была весна.

Правда, были и люди, которые, несмотря на поздний час, трудились, не покладая рук. Или просто - не спали. Это были не только рабочие ночных смен, истекающие потом в сталеплавильных цехах, не только таксисты, водители "скорых", проститутки, бандиты и обслуга ночных заведений.

Не спал на дежурстве доктор Лымарь, балагурящий с сестричками на приемном покое. Не спал пилот Сергей Иванович, пропивающий свой гонорар с друзьями и коллегами по ремеслу, и, в сотый раз, рассказывающий о своих приключениях на Варшавке.

Не спали трое заработавшихся до поздней ночи оперативника из ОБЭПа, которые беззлобно, легко и с видимым удовольствием били по печени и по почкам упертого клерка из кредитного отдела "СВ Банка", отловленного накануне вечером на даче, где он отсиживался. Клерк, естественно, тоже не спал. Он, действительно, не знал почти ничего, но на процесс дознания это не влияло - били его старательно, чтобы к утру, пару раз помочившись под себя кровью, он рассказал то, что нужно.

Не спал и Виталий, подперев тяжелую голову кулаком, и неотрывно глядя на опустевшую литровую бутылку из-под водки. Напротив него не спал Роман. Они чувствовали себя осиротевшими. И, по большому счету, так и было.

Не спали, играли в карты, пили вонючий спирт, закусывая домашним салом и целлофановой колбасой, санитары в морге.

Там, в холодильной, на ободранных носилках, лежали рядом, накрытые серыми рваными простынями, голые, распухшие от воды до неузнаваемости, тела Андрюши Тоцкого, Саши Миронова, майора Зуйко и, фальшивого, как дешевая страза, старлея Фролова.

Не спали родители Дианы Красновой, не спала мама Андрея Тоцкого и родители Александра Миронова. И мамы Зуйко и Фролова - тоже не спали. Не только по хорошим людям плачут мамы. Они, как ни странно, рожают и подлецов, и любят их точно так же, как все мамы - всепрощающей, слепой любовью.

Не спала госпожа Марусич, сидя в пустой, огромной гостиной киевской квартиры, за стаканом коньяка. Рядом с ней лежала трубка телефона, пепельница была полна окурков, а сын все не звонил и не звонил.

Не спала и молодая, беременная жена Олега Лукьяненко - она еще не знала, что стала вдовой несколько дней назад и надеялась, что муж с минуту на минуту позвонит в двери. Не только мамы любят подлецов, и тут тоже ничего не поделаешь.

Не могли уснуть в душных переполненных камерах и десятки свежеиспеченных арестованных по делу "СВ банка". Первые дни в тюрьме люди, вообще, плохо спят. Горящая сутки напролет лампочка под потолком, воздух, переполненный запахами тел, подпортившейся еды и людских испражнений, и страх за свою судьбу - неважное снотворное. Кое-кто из них выйдет через месяц, кто-то через год, а кто-то останется на несколько лет - уж кому как повезет. И кто сколько заплатит за свое избавление.

Множество людей не смыкали глаз этой ночью, но люди - людьми, а город спал, ворочаясь, постанывая и похрапывая, пуская газы, как больной, в тяжелом мраке больничной палаты. Сон лечит. Когда-нибудь, пусть очень не скоро, город уснет, чтобы на утро проснутся здоровым. Просто надо вовремя закрыть глаза, когда начинается ночь.

- Папа, - сказал Марк в полголоса, опускаясь в шезлонг рядом с Красновым, - ты не спишь?

- Нет, - отозвался Костя, и, нащупав на подлокотнике теплую руку сына, осторожно сжал ее. - Не могу уснуть. А ты, почему встал, сынок?

- Мне плохо, папа, - сказал Марк тихонько. - Мне очень плохо. Плохие сны. Я даже кричал несколько раз и от этого просыпался.

Они помолчали несколько минут, глядя на воду в бассейне. На поверхности бился, пуская круги, крупный хрущ, попавший в ловушку по собственной неосмотрительности.

- Ты не спрашиваешь меня, что я вижу? - спросил Марк. - Значит знаешь.

И добавил.

- Я слышал ваш разговор, пап. Про дядю Мишу.

- Жаль, - сказал Краснов. - Лучше бы ты его не слышал, Знайка.

- Ты давно не называл меня Знайкой.

- С тех пор, как ты меня попросил. А в детстве - тебе нравилось.

Краснов поймал себя на мысли, что сказал "в детстве". Марку всего одиннадцать. Но говорить с ним, как с ребенком, он не мог и не хотел. Рядом сидел мужчина, защитник семьи, друг. Его сын. Его кровь. Даже не подросток еще - детёныш. Его Знайка, его бурундучок, его пунэле, как говорила покойная Костина мать, глядя на пухлого, ручки-ножки в перевязочках, внука.

Но его детство кончилось неделю назад, когда на лужайку перед домом вышел из машины подтянутый мужчина, с рябоватым, худым лицом. Или, может быть, на пару месяцев раньше, когда элегантный Калинин, чуть приподняв левую бровь, объяснял некоторые интимные тонкости их бизнеса человеку в дорогих золотых очках. А, может быть, днем позже, когда Марк, стоя на колене, выцеливал из даренного отцом полуигрушечного арбалета, идущего к ним, по мокроватому речному песку, мужчину. Не важно - когда. Важно, что оно кончилось и это, увы, бесповоротно.

- Нравилось, - согласился Марк, - только Рыжиков услышал, как ты меня называешь, и рассказал в классе. Все смеялись. Вот я и попросил.

- Я больше не буду тебя так называть, сынок.

- Теперь уже все равно, папа. Там, куда мы уедем, не будет Рыжикова. И никто не читал сказку о Незнайке. Да?

- Кто-то, наверное, и читал, Марик. Но ты прав. Рыжикова там не будет.

- И мы никогда не вернемся?

- Да, - сказал Краснов. - Скорее всего - да.

- Мне не нравится фамилия Звягинцев. Я хочу остаться Красновым.

- Мне тоже. Но так надо. По крайней мере - пока. Мы же всё равно будем знать, что мы - Красновы.

- Я понимаю, па.

- Постепенно, все забудется, сынок. Плохие сны - это не навсегда.

- Если бы я не выстрелил, мы бы погибли.

- Сынок, это очень хорошо, что ты выстрелил. Я очень благодарен тебе за твое решение.

- Мне было очень страшно, папа. Очень. А теперь - еще страшнее.

- Ну, за что? - подумал Краснов. - За что ему это? Диане, Дашке - за что? Пусть мне - за гордыню, за желание быть первым, за мое честолюбие. А им - за что? Когда мальчик убивает, раньше, чем в первый раз целует девушку - плохие сны - это самое меньшее, что может с ним случиться. Мы учили его любить, видит Бог. Но, как же хорошо, что когда-то я научил его стрелять!

- Ты не будешь любить меня меньше, чем раньше, - спросил Марк, как можно более твердо. Но голос его выдавал. И сжатый кулак, прикрытый отцовской ладонью, тоже.

- Я всегда относился к тебе не только, как к сыну, но и как к другу, - сказал Краснов. - И сейчас скажу, как отец и как друг. Ты поступил, как мужчина. Настоящий мужчина, защищающий самое дорогое, что у него есть - свою семью. Я бы сделал тоже самое. Не жалей ни о чем. Это были нелюди. Вурдалаки. Убить такого - хороший поступок.

- Правильный поступок не всегда хороший, папа. Но я рад, что ты так сказал.

- И хорошие поступки не всегда правильные, сынок. Очень часто - совсем даже наоборот.

Марк поднялся и крепко обнял отца, прижимаясь к его плечу. Бывший маленький мальчик Знайка, одномоментно повзрослевший, сделавший выбор, который доступен не каждому мужчине.

- Я хотел бы сказать тебе, что все забудется, - сказал Краснов, - но это было бы неправдой. Но, что бы ты ни сделал, как бы не сложилась наша жизнь дальше - твой выбор в ту ночь был единственно правильным. Очень тяжелым, но правильным. Я люблю тебя сынок.

- И я тебя, папа, - сказал Марк.

И сейчас, глядя на людской поток, волнами выплескивающийся из зала прилета, Краснов в очередной раз спрашивал себя, готов ли он осуществить задуманное. И находил только один ответ. Этот ответ давал не холодный рассудок. Если бы Костя слушался голоса разума, то ни его, ни семьи уже не было бы в Германии и, вообще, на континенте. Это был голос крови - иррациональный, идущий из глубины веков. "Пепел Клаасса стучит в мое сердце" - говорил Тиль Уленшпигель. Раньше для Краснова - это были только слова. И только сейчас он понял их настоящее значение.

Люди с чемоданами, тележками, сумками, портфелями. Разных цветов кожи, толстяки и худые, высокие и низкие. Краснов не отводил глаз от выходящих, чтобы не пропустить в толпе знакомое лицо. Но он боялся зря.

Когда, между плечом здоровяка в белом полотняном костюме и смешно семенящей старушкой в синей старомодной шляпе, мелькнуло что-то знакомое, Костя словно ощутил внутренний толчок - и замер, сверля взглядом на мгновение сошедшиеся створки дверей. Потом двери бесшумно раздвинулись, и Краснов уперся глазами в шагнувшего вперед Калинина.

Михаил Александрович был как всегда - элегантен и спокоен. Его костюм цвета кофе с молоком был словно только из-под утюга, галстук чуть более темного оттенка кофе безупречно гармонировал со светло-бежевой рубашкой и замшевыми туфлями того же цвета. В руках его была костюмная сумка и дипломат темной кожи с коваными накладками на углах, а на лице - абсолютное спокойствие и неизменная доброжелательность к окружающим.

Только то, что Краснов знал Калинина много лет, позволило ему заметить, что Михаил Александрович устал, чуть-чуть взволнован, и напряжен. Посторонний человек не обратил бы внимания на такие мелкие детали, как слегка перекосившийся узел галстука, отсутствие уголка платка в нагрудном кармане и расстегнутую верхнюю пуговицу однобортного пиджака.

Калинин оглядел встречающих, увидел в руках у Камена, одетого в банковскую водительскую униформу, табличку со своим именем, и уверенно, как лоцманский буксир по фарватеру, двинулся к нему, сквозь толпу выходящих.

В первый момент, при виде Михаила Александровича, Краснова захлестнула волна ненависти, стало темно в глазах, и он едва не вскочил на ноги, чтобы, перемахнув через парапет, броситься на него. Но спустя мгновение спину обдало ледяной волной, и Косте стало так холодно, как не было никогда в жизни. От этого холода мышцы спины скрутило в жгуты, и пронзительная боль чуть не разорвала в крике его сведенный в кривую гримасу рот. Такую же муку он ощущал в тот момент, кода увидел, как уходит от него, проваливаясь в беспамятство, Диана. Но тогда его терзала любовь, а теперь ненависть.

Он вцепился в край своего стола изо всех сил. Звякнула посуда. Сидевшая за соседним столиком молодая женщина в брючном костюме смотрела на него широко открытыми, испуганными глазами. Её ребенок, девочка лет семи, маленькая белокурая Гретхен, с васильковыми глазами и белыми, как тополиный пух, ресницами, тоже уперлась взглядом в его лицо и застыла с ложечкой мороженого в руке, так и не донеся ее до рта.

Он смотрел, как Камен услужливо, даже чуть подобострастно улыбаясь, подхватывает сумку Калинина, как они вместе идут к выходу, и двинулся за ними, словно на привязи, едва успев кинуть на столик купюру в пятьдесят марок.

Надежда умерла. Глядя на то, как его друг и соратник Миша Калинин, садится в банковский лимузин, Краснов ощутил в душе пустоту и понял, что именно в этот миг возненавидел Калинина окончательно. Тот, кто сказал, что месть - это то блюдо, которое надо подавать холодным, сказал не всю правду. Месть не бывает горячей. Ей противопоказаны эмоции, она расчетлива и хладнокровна. Костя почувствовал, что больше не питает к бывшему другу ненависти в обычном смысле этого слова - она ушла вместе с надеждой на ошибку. Новое чувство, как его не назови, было на порядок сильнее и страшнее - в нем не было обычных человеческих чувств и даже пепла от них не было. Калинин для него был уже мертв - в машину садилась его физическая оболочка, не более. Умерли воспоминания об их спорах и беседах, о мужском клубе, о взаимопонимании с первого слова, которое им так нравилось. Об изяществе его рассуждений, о выстроенных им, безупречных схемах, о гостиничных бдениях. Обо всем, что их связывало столько лет. Это был чужой человек. Мертвый человек.

Гельфер был жив, пропавший без вести Тоцкий был жив. А тот, кто скрылся за тонированными стеклами "Мерседеса" - был мертв. Мертвого убить нельзя. Его можно только похоронить. До последнего мига Краснов надеялся, что в зал шагнет другой человек. Или, пусть Миша, но сломленный, в окружении особ в штатском, прилетевших в Берлин "по делу". Но, едва взглянув на Калинина, Краснов понял, что дурной сон оказался явью. Возненавидел до тошноты и тут же перестал ненавидеть. Зато начал презирать.

- Пять минут, - сказал Дитер. - Они на подъезде. Без глупостей, Костя, мы договорились?

Краснов кивнул. Ему не хотелось посвящать Штайнца в психологические подробности своего состояния. Этот человек и так сделал гораздо больше, чем ожидал Краснов. И, гораздо больше, чем мог. Проще было кивнуть и внимательно выслушать инструкции еще раз. От точности их исполнения, в конце концов, зависела и его собственная безопасность.

- Ты будешь слышать все по системе "громкой связи". Ничему не удивляйся. Даже сотрудник криминал-полиции будет, что ни на есть настоящим.

Дитер даже подмигнул, правда, не очень весело - губы сложились в улыбку, а вот глаза оставались серьезными.

- Это, на самом деле, отлично, что существуют сложности с опознанием. Посольство пытается найти кого-нибудь для официальной процедуры, но сам понимаешь, притом, что сейчас твориться на Украине вокруг вашего дела - это малореально. Калинин - идеальный вариант. Посмотрит на фото, получит приглашение на официальное опознание. Но, официально опознанным тело считаться, все равно, не будет. Генетическое исследование?

Дитер почесал подбородок лезвием ножа для разрезания бумаги.

- Нужен генетический материал. А где его взять? Ни тебя, ни детей, ни твоих родителей. Эксгумация тел родственников?

Костя встрепенулся, и с негодованием посмотрел на Штайнца.

- Вряд ли, друг мой, вряд ли, - успокоил его Дитер. - Многим очень удобно считать, что тело в морге криминал-полиции - это ты. Зачем создавать себе проблемы? Умер, так умер. Так что слова герра Калинина - это то, что всем нужно. Наши поупираются и, или передадут тело посольству, в чем я сильно сомневаюсь, либо мы похороним тебя здесь, пышно и с почестями. За наш счет. Иногда можешь посещать собственную могилу.

- Удивляюсь, как ты можешь сейчас шутить? - сказал Краснов.

- Все, почему-то, считают, что носителями черного юмора являются англичане. Ты тоже так думаешь? - спросил Дитер, прищурившись по - кошачьи и смешно сморщив свой воронежский нос "уточкой". - Расслабься. Ты все решил. Я все решил. На тебя смотреть больно. Честное слово, когда я говорил с тобой с акцентом, и ты не знал, куда тебе бежать со своими проблемами - выглядел ты лучше. А тогда действительно были проблемы. А то, что сейчас… Ты можешь остановить все в любой момент. В любой! Или опять взыграла таинственная славянская душа? Так ты скажи.

Краснов покачал головой.

В кабинет вкатился Франц, румяный, веселый и слегка нервный, как и положено быть второму лицу, исполнившему трудное поручение лица первого.

- Есть! - сказал он по-английски, - герр полицай в приемной. Ждет. Как дела, Костя?

- Бывало лучше, - ответил Краснов, вставая для рукопожатия.

- Вижу, - Франц бросил быстрый взгляд на Штайнца и сказал Краснову, серьезно. - Ты мне не нравишься. Может быть - отложим? Я могу потянуть время. День, два - не проблема. Согласования, решения и так далее. Он никуда не денется. Ему нужны деньги, так, что будет ждать. Только скажи.

- Все в порядке.

- Ну, смотри, - Франц пожал плечами и сказал, обращаясь к Штайнцу, уже по-немецки. - Конверт с чеком я приготовил. Командуй!

- Отдай Косте, - сказал Дитер и махнул рукой. - Герр Краснов, я тебя прошу - осторожно. Хорошо?

Назад Дальше