– Я думаю, что со своим расследованием вы никуда не придете. Вы только зря потратите время. Мы все потратим время. Николая очень жаль, мы скорбим вместе с Ольгой Андреевной и Иваном Максимовичем, это тяжелый удар для нас всех… но зачем мучить всех остальных? Нужно возвращаться, известить милицию: пусть они проводят свое расследование, ведь для этого они и созданы, верно? Я не понимаю Игоря, зачем он затеял эту игру с привлечением незнакомого человека, который почему-то оказался частным сыщиком? Уж простите меня за откровенность, против вас не имею абсолютно ничего, тем более сейчас, когда ваш облик кардинально изменился по сравнению с утренним…
Она устремила на него глаза, в которых что-то зажглось и не погасло. С принятием спиртного повышается не только активность мозга. Она показывала всем своим видом, насколько интересен ей сидящий напротив человек. "Не имеете возможности удовлетворить мое тело, – говорили ее глаза, – так удовлетворите хотя бы мое любопытство".
– Речь не обо мне, Ирина Сергеевна, – Турецкий смутился. – Понимаю, оптимизм в наше время не в моде, но откуда такое неверие в возможности частного сыщика? Вы считаете, что милиция справится лучше? Вам нужны огласка, пересуды, несомненные неприятности у мужа, вытекающие из инцидента?
Эмоции, изменившие лицо, доходчиво сообщали, что именно этого Ирина Сергеевна и хочет. Но он гнул свою линию:
– Не хотелось бы быть уличенным в бахвальстве, но за годы карьеры в Генеральной прокуратуре ваш покорный слуга справился со множеством дел, которые считались нераскрываемыми в принципе. Не верите, спросите у Феликса. А с той благословенной поры, как я ушел из прокуратуры и посвятил остаток жизни частному сыску, квалификацию не утерял, о чем говорит внушительный список раскрытых преступлений…
Он не хвастался, он просто проверял реакцию. Ирина Сергеевна сделала нетерпеливый жест.
– Вы делаете все возможное для популяризации своей персоны? Это не вы, случайно, создали небо, землю и все сущее?
– Нет, – засмеялся Турецкий, – когда создавалось все сущее, я был страшно занят по основной специальности. Кстати, должен вам сказать, что расследование продвигается успешно и скоро настанет время делать первые выводы.
Она беспокойно повела плечами.
– Давайте к делу, – предложил Турецкий. – Ведь вы не просто так ко мне подошли? Вам хочется поговорить. Вас что-то беспокоит. Станете возражать – не поверю.
Она усердно кусала губы. Решительности этой дамочке явно не хватало.
– Боюсь, то, что меня беспокоит, не имеет отношения к смерти Николая…
– Вам решать, – пожал плечами Турецкий, – Захотите поговорить, всегда к вашим услугам.
Пришлось задавать привычные до омерзения вопросы. Ирина Сергеевна отвечала, делая огромные паузы и обдумывая каждое слово. Да, возможно, отношения с супругом на данном этапе жизни дали трещину. Но она не взывает к небесам и надеется, что все образуется (врет, заключил Турецкий). К смерти Николая она имеет такое же отношение, как к строительству Олимпийской деревни, всегда очень тепло относилась к этому мальчику и завидовала Ольге Андреевне, что у нее растет такой достойный во всех отношениях сын. Она уточнила – это не дань покойному, Николай, как ни крути, был положительный герой. Сам всего добился – он не из тех, кто родился с золотой ложечкой во рту. И Игорь Максимович хорошо к нему относился, даром, что ли, предложил работу в одной из своих структур? Да еще такую работу, с которой легко забраться на вторую ступень карьеры… Она не заметила вчера ничего подозрительного. Все как обычно: яхта, гости, треп ни о чем. Она не всматривалась в их лица, не вслушивалась в интонацию голосов, она плохо себя чувствовала. Больная голова, общая слабость. Да еще эта качка, которая не всегда благотворно сказывается на организме… Они с Голицыным сидели в кают-компании, пока не разошлись гости. Игорь Максимович хлопнул рюмашку, сладко потянулся, пошутил, что, наконец-то, он оказался в таком месте, где нет злобных банкиров и представителей алчного государства, и отправился спать. Предложил Ирине Сергеевне поступить так же, причем предоставил великодушный выбор: либо в своей каюте, либо в его каюте. Она сказала, что болит голова, и поэтому в его каюте она сегодня не появится. Голицын пожал плечами и удалился. Ирина Сергеевна тоже хлопнула рюмашку, пошла к себе. Никого не встретила, кроме Герды, гремящей на кухне. В коридоре был Салим – он видел, как она отправилась спать. Не вставала ли она ночью? О, боже, зачем? Даже если и вставала, то зачем выходить из каюты? Ей и там хорошо – замки заперты, не дует, имеется все необходимое для автономного плавания, включая систему DVD и маленькую бутылочку мартини. Настаивает ли она на том, что ночью никуда не выходила из каюты? Разумеется, настаивает и очень даже решительно. Зачем ей вставать и куда-то переться в такую тьму? Лунатизмом не страдает, в кают-компании ничего не забыла…
Турецкий не стал настаивать, чтобы не подставлять Герду. Но она, кажется, что-то почуяла, насторожилась, стала тщательнее подбирать слова. И на следующее утро она не сталкивалась ни с чем аномальным. Проснулась, узрела облака на небе, расстроилась. Невероятность осадков будет небольшой, – кажется, так говорят в подобных случаях? Нужно рассказывать, как она принимала душ? Хорошо, она не будет рассказывать. Абсолютно нечего подозрительного, если не считать появления незнакомца из страны ночных кошмаров. Часто ли ее преследуют ночные кошмары? – О, нет, это просто расхожая фраза. У нее все отлично – любимый муж, любимое безделье. И в поведении гостей сегодня утром не было ничего анормального. Может, просто не обратила внимания? Зато когда пришелец из кошмаров заикнулся о трупе в каюте, она почему-то сразу поверила, она помнит, как ее пронзил махровый ужас, как она прилипла к месту, несколько мгновений не могла продохнуть. Мысли вертелись в голове, запинались друг о друга. Едва схлынул ужас, первой мыслью было – бедная Ольга Андреевна! А та чуть в обморок не хлопнулась. Стала серой, перестала дышать, черные очки сползли на нос, глаза закатились… Ирина Сергеевна бросилась к ней, а потом подбежали остальные, стали хлопотать, что-то говорить, кричать о возможной ошибке. Потом ей было очень плохо. Она сидела в каюте в обнимку с унитазом, пила много жидкости, не содержащей алкоголя. Позднее Игорь Максимович сыграл общий сбор, на котором было объявлено о принятии единоличного решения ввести на яхте "карантин". Дескать, мы посовещались, и я решил. И ему плевать, что об этом подумают остальные. Фридрих Великий, блин, – не сдержалась Ирина Сергеевна, невольно впечатав еще одно клеймо в образ Голицына: мы с моим народом, мол, пришли к соглашению – они будут говорить, что пожелают, а я буду делать, что пожелаю. Собственно, из каюты с тех пор она почти не выходила. За стенкой завозился Игорь Максимович, что-то бросил Салиму, звякнуло стекло, он сыто срыгнул после принятой дозы. Настала тишина, раздался храп, и она рискнула покинуть свое убежище.
– Не все ладно в вашем королевстве, – сделал правильное заключение Турецкий и допил свою "отвертку". – Хотите еще, Ирина Сергеевна?
– Нет, спасибо, – она мотнула головой, – не такая уж я алкоголичка, как может показаться. А вы пейте, не стесняйтесь, мой муж не обеднеет.
– Не стоит, для начала достаточно, – самочувствие улучшилось, но не стоило это дело усугублять. Он пружинисто поднялся. – Вам нечего добавить к сказанному?
– Ну, не знаю… – она растерялась. – Вы уже уходите?
– Спешу, – он театрально развел руками. – Ваш муж подбросил работенку, не терпящую проволочек. Не хотелось бы оказаться на рее. Он ведь крут у вас, не так ли?
– Подождите, – она остановила его, когда он собирался шагнуть на палубу. Он встал, он давно ждал этого момента.
– В чем дело, Ирина Сергеевна? Забыли о чем-то важном? Простите, но мне действительно пора…
– Подождите, – повторила она и подняла на него глаза. В ее лице не было ни кровиночки. – Вы можете мне помочь, Александр Борисович? – она понизила голос до шепота. – Я не останусь в долгу, я хорошо заплачу вам. Я вас очень прошу, помогите мне…
Гром не грянул, мужик не перекрестился, но раздалось многозначительное покашливание, отогнулась штора, и в проеме обозначился Манцевич. Он вышел вкрадчивым лисьим шагом, одарил Турецкого неласковым взглядом и очень придирчиво уставился на Ирину Сергеевну. Она побледнела еще больше, непроизвольно прижала руки к груди.
– Не помешал? – тихо осведомился Манцевич.
– Вы что-то хотели, Альберт? – пробормотала Ирина Сергеевна.
– Несколько слов по поручению вашего мужа, – Манцевич склонился в иезуитском поклоне. – Мне кажется, вы уже закончили беседу с нашим уважаемым детективом.
Ирина Сергеевна сникла. Разочарование, конечно, было чувствительным, но Турецкий не подал вида. Можно было возмутиться, попросить оставить их, дать спокойно договорить, но неясное чувство подсказывало, что после явления этого демона Ирина Сергеевна уже ничего не скажет. Нужно дать ей время.
Он надменно кивнул и вышел на палубу. Чувствительная спина напряглась под двумя взглядами – один был сверлящий, другой умоляющий…
Южный ветерок встряхнул застой в голове. Он дошел до ближайшего шезлонга, машинально поправил сползшую накидку. С верхней палубы открывался восхитительный вид на безбрежное море. Почему он раньше не замечал? С наветренной стороны море выглядело серым, лишенным привлекательности, с подветренной – искрилось на солнце, переливалось лазурью, казалось мягким, гостеприимным, не опасным. Граница между двумя стихиями была размыта и проходила примерно по линии "Антигоны". Судно покачивалось на щадящей волне, и в данный момент, надо полагать, никуда не плыло. Беспардонной француженки в шезлонге уже не было, что являлось, несомненно, положительным моментом. От фигурантки осталось черное парео, загнанное ветром под стол. А еще оставался матрос Глотов. Он продолжал ковыряться под мачтой.
Турецкий обернулся. Дверь в кают-компанию была стеклянной, сквозь нее просвечивала не очень-то жизнеутверждающая сцена. Ирина Сергеевна продолжала сидеть, смиренно сложив руки на коленях, вокруг нее медленно прохаживался Манцевич и, судя по движению губ, что-то говорил. Сообщал он, видимо, не очень радостные вещи – голова Ирины Сергеевны опускалась все ниже. Отсюда вытекало, что, если Манцевич являлся выразителем воли супруга (а иначе быть не могло), со свободой передвижения и прочими свободами, включая самовыражение и привычку сорить глупостями, у Ирины Сергеевны были серьезные проблемы. Она поднялась и растаяла – вышла из кают-компании через заднюю дверь. Манцевич подошел к стеклянной двери, равнодушно посмотрел на Турецкого и, отнюдь не смутившись, что их взгляды встретились, повернулся и тоже растаял.
– Добрый день, – поздоровался Турецкий с матросом.
– Вечер уже, – проворчал тот, пристраивая под мачтой пустую катушку, с которой смотал весь трос.
– А вы с коллегой многостаночники, – похвалил Турецкий. – Можете и с парусом работать, и с мотором. Может, и еще чего можете?
– Чего это? – неодобрительно покосился на него Глотов. Он снял рубашку, остался в одной тельняшке. Он был примерно одного роста с Турецким, но последний явно проигрывал по телесным показателям. Физиономия матроса издали казалась мужественной, а вблизи выяснилось, что у него беспокойно бегают глаза. Подозрительный тип. Явно не из тех, с которыми безопасно ходить в разведку.
– Ну, не знаю, – пожал плечами Турецкий. – Нападение пиратов, например, отразить. Я слышал, эти парни вконец распоясались. Вдруг проберутся через Дарданеллы?
– Ерунду говорите, – проворчал Глотов. – Че спросить-то хотели?
– А то же, что у всех. Как провели вчерашний вечер? Не видели ли чего-нибудь ошарашивающего? Как относились к покойному? А главное, как он к вам относился?
– Не знал я этого паренька, – проворчал Глотов, пряча глаза. – И Шорохов не знал. Мы тут люди маленькие. Делаем свое дело – нам за это деньги платят.
– Хорошо платят?
– Хорошо, – подумав, допустил матрос, – только мало. Но другие и этого не получают. За два дня – по восемь тысяч рябчиков на брата. Мог бы и добавить хозяин.
– Кризис на планете, – напомнил Турецкий, – куда вам больше?
– Уж не отказались бы, – огрызнулся Глотов. – Здесь нет рабочего дня, вкалываем круглые сутки. Спим по три часа – и то по очереди. А если вдруг какая техническая неприятность? Эта посудина, между прочим, далеко не новая, просто ее покрасили недавно. Ходовая изношена, корпус ржавчиной цветет, половину механики давно пора на слом, а остальную – хотя бы перебрать. Хозяину устали твердить: яхту надо ставить на капиталку, так он из года в год тянет, все откладывает, скряжится. Считает, что раз не тонет, стало быть, все в норме.
– Все равно посудина знатная, – вздохнул Турецкий, – бешеных бабок, наверное, стоит.
– Каждому свое, – презрительно бросил матрос.
"Одним все, другим ничего", – подумал Турецкий.
– Как она у вас по-научному – круизная крейсерская яхта?
– Наверное, – пожал плечами Глотов. – Для нас это просто килевая яхта. Не понимаете? Днище у нее переходит в балластный киль – или фальшкиль. Эта штука повышает устойчивость. И препятствует сносу при ходе под парусом.
– Я так и думал, – кивнул Турецкий. – Так что насчет вчерашнего?
Расплывчатые вопросы подразумевали расплывчатые ответы. Матрос выполнял свою работу, а на остальное ему глубоко и с прибором. Какая ему разница, что там творится у богатеньких? Миры-то параллельные – по определению не пересекаются. Для пассажиров персонал не существует, для персонала – пассажиров. И те и другие тихонько презирают друг друга.
– Но глаза-то вам не завязали, нет? – на всякий случай поинтересовался Турецкий. – Может, припомните что-нибудь полезное? Помогите, мы же с вами коллеги. И вы, и я занимаемся, хм, обслуживанием…
Как так вышло, что матросы, которым вверили присмотр за яхтой во время стоянки, проморгали постороннего? Глотов недоуменно пожал плечами и ответил, что они с Шороховым уже обсуждали это тему. Видно, оба куда-то отлучились, ведь у них, кроме присмотра за яхтой, уйма других дел. Если сам гражданин не помнит, как он сюда попал, то какой спрос с загруженных работой матросов? Ну, виноваты, что теперь? Премиальных и так нет, лишать нечего. Если откровенно, то кое-что Глотов, конечно, помнит. Когда Лаврушины ступили на борт и те, что постарше, скрылись в помещениях нижней палубы, двое молодых слегка повздорили. Девушка бросила резкую фразу, задрав нос, ушла внутрь, юноша всплеснул руками и, гримасничая, побежал за ней. Герда сильно испугалась, когда Глотов заглянул на камбуз. Ему показалось, что она что-то спрятала за спиной, и глаза у нее были шире обычного. А потом к ней толстяк приставал. А еще француз украдкой жевал какие-то таблетки, а его жена необычным тоном (то есть серьезным), что-то говорила по-французски в телефон. А еще Голицын, когда все разошлись, прямой наводкой обматерил жену, – на верхней палубе при открытых дверях было слышно (да и видно), что творится в кают-компании. Он быстро остыл, похлопал ее по плечу, ускакал, а она таким взглядом смотрела ему вслед… "Каким взглядом?" – уточнил Турецкий. Глотов объяснил, как мог. Дескать, женщины – тот еще народец. С мужчинами проще. Мужчина прощает и забывает. А женщина прощает – и только. Видимо, матрос был большим специалистом по части женщин.
– Больше не знаю ничего, – проворчал матрос. – Мне работать надо.
Напевая "у матросов нет вопросов", он вскарабкался на капитанский мостик, заглянул в рубку, обозрел напичканное приборами пространство, уважительно потрогал штурвал, приятельски подмигнул матросу, который смотрел на него, как бездомный на обладателя пятикомнатных апартаментов.
– Приветствую, уважаемый. Трудимся? Порулить дадите?
– Рулите, – Шорохов пожал плечами. – Все равно никуда не плывем.
– Приказ начальства, понимаю. Приказы нужно исполнять. И где нас угораздило застрять, не просветите?
– Вам это очень надо? – проворчал матрос.
– Любопытство съедает.
– Да ради бога. – Матрос метко сплюнул в продолговатую пепельницу. – Сорок семь градусов северной широты, тридцать восемь с половиной градусов к востоку от Гринвича. Легче стало?
– Потрясающая точность, – оценил Турецкий. – Давно работаете с Голицыным?
– Мобилизует иногда, – пожал плечами матрос, – сами-то мы местные. Я четырнадцать лет служил мотористом на теплоходе "Колхида", потом работал на парусном фрегате "Корсар", приписанном к морскому училищу. Глотов после мореходки четыре года оттрубил на Баренцевом море, переселился на юг, купил картонный домик под Новороссийском, несколько лет шатался без работы, пробавлялся случайными заработками, потом устроился вторым механиком на баржу, ходящую в Турцию, сколотил деньжат, перебрался поближе к Сочи, – вместе трудились на "Корсаре". Потом училище расформировали, парусник купило какое-то АО, команду вполовину сократили, ну, а нам с Глотовым просто повезло – попали на заметку Игорю Максимовичу. Можно сказать, случайно.
– Глаз работе не мешает? – спросил Турецкий. – Простите, конечно, за вопрос.
Шорохов не обиделся и даже ухитрился сверкнуть незрячим оком.
– Нормально, не волнуйтесь. Настоящий матрос должен быть слегка калекой. Это мне еще на "Колхиде" стальной болванкой по тыкве прилетело. Шла разгрузка, стропы не выдержали, рухнуло крутое авто, отвалилось шасси, от шасси – ступица, а я как раз курил неподалеку… Нормально, – повторил матрос. – Вижу все, что считаю нужным.
– Но меня вы вчера проглядели.
– Да и черт с вами, – матрос грубо гоготнул. – Не знаю, как это произошло. Вам надо меньше пить.
– А вы не пьете?
– Практически нет, – матрос вновь помрачнел и нетерпеливо глянул на часы, словно намекая, что ему надо куда-то бежать.
– Позвольте несколько вопросов? – спохватился Турецкий.
С кем он знаком из присутствующих на яхте? С Глотовым, с кем же еще? Не сказать, что лучшие друзья, но давние приятели, давно сработались, разборок меж собой не допускают, каждый знает свое место и готов прийти на помощь товарищу, если у товарища неприятность. С остальными не знаком – во всяком случае, близко. О смерти пацана сожалеет, но, по крупному счету, не скорбит. Люди умирают сплошь и рядом, замаешься скорбеть по каждому. Ему ли не знать о приказе Голицына не приближаться к берегу? Дело, как говорится, хозяйское, против барской воли не попрешь. Руль заблокирован, яхта неторопливо дрейфует на северо-запад, ситуация под контролем. Ну и что, что Голицын пьян? У него есть верный пес Манцевич – исполнительный, непьющий, с головой на плечах. Этот тип отдает приказы в отсутствие Голицына. Все очень просто. А за то, что пьяный сыщик каким-то непостижимым образом оказался на борту, Манцевич им уже намылил шею…