- И вовсе не "подрались", - снова поправил меня Ком. - Просто я собирался его убрать. Но не получилось… Сначала все шло очень хорошо, - с холодной досадой в голосе, но спокойно начал рассказывать он. - Валерий так увлекся своей игрой со мной, что позволил заманить себя сюда. До последней минуты я поддерживал в нем иллюзию, что он еще контролирует ситуацию. Он поверил, что мне действительно нужна от него какая-то "романтическая" клятва в экзотической обстановке, после чего я открою ему некие, особо секретные планы. Он даже сумел поймать такси и договориться с водителем, чтобы ехать в эту глушь. Вероятно, он считал, что он мощнее меня физически и в случае чего расправится со мной так же просто, как с Александром…
- С Сэшеа! - изумился я информированности Кома.
- Ну да… Как тогда, когда Александр хотел поцеловать Жанку, а подошедший Валерий сломал ему челюсть, - спокойно сказал он.
- Тебе и это известно?! Такие подробности?!
- Что тут удивительного? Я должен знать всё, что хоть как-то касается тебя, и я знаю всё.
- Всё?.. - пробормотал я, полагая, что одного по крайней мере он не знает.
- Знаю и о том, - покачал головой Ком, - что ты гак и не сдержал обещания насчет Жанки…
- Господи, - только и смог вымолвить я.
- Ну, об этом потом… Так вот, - продолжал он, не обращая внимания на мое изумление, - о Валерии… Главное было привезти его сюда, а здесь мне уж не нужно было с ним долго разговаривать и терпеть его кривлянье. Я сразу оглушил его и пошел искать подходящие утяжеления, чтобы затем утопить тело в Москве-реке. В куче металлолома я нашел хорошую, тяжелую ступицу от колеса, взвалил на плечо и понес к реке. По пути я обдумал, что будет очень удобно, опоясав тело ремнем, пристегнуть к ступице непосредственно перед затоплением… Но тут, как назло, случилось ЭТО САМОЕ. Меня закоротило… Я свалился на берегу и валялся долго, а когда вернулся в барак, Валерия и след простыл. Если бы не это…
- Я же говорил, ты серьезно болен и тебе надо к врачу, надо лечиться! - тупо воскликнул я, думая совершенно о другом.
Удивляться было нечему. Что-то в этом духе я и подозревал. Но сейчас меня волновала уже не судьба Валерия, а своя собственная… Ком поверг меня в полное смятение, когда сказал, что знает о моих отношениях с Жанкой. Чего ждать от него теперь? Он ведь все истолковывает по-своему. Он и это поймет совсем не так…
- Что касается Жанки… - торопливо начал я, словно был одержим желанием немедленно оправдаться в чем-то.
Я снова понес чушь о своем серьезном к ней отношении, о своих надеждах, о желании воспитать из нее женщину для себя, о своих возвышенных чувствах. Хотя сам давно прекрасно понимал, что это именно ЧУШЬ, а ПРАВДА совсем в другом, и Ком, возможно, понимает эту правду даже лучше меня самого…
- Все, что связано с Жанкой, - продолжал тем не менее изворачиваться я, напряженно следя за реакцией Кома, - настолько серьезно для меня, что мне не хотелось бы обсуждать это даже с тобой, чье мнение я безусловно ценю и уважаю…
- Не трудись изворачиваться, - грустно сказал Ком. - Если бы это было так, как ты говоришь, ты бы не стал это обсуждать и с Валерием.
- Я не…
- И не допустил бы того, что произошло Восьмого марта на даче и повлекло за собой прочие мерзости… "Кто желает…" - это целиком на твоей совести!
"Вот сейчас он, пожалуй, набросится на меня…" - подумал я, чувствуя, что, вместо того чтобы что-то незамедлительно предпринять, впадаю в вялое оцепенение.
- Что и говорить, - устало согласился я и сделал слабую попытку встать,
- Погоди, - удержал меня Ком. - Я еще не закончил… Я всесторонне обдумал происшедшее и пришел к выводу, что, хотя ты и повел себя архинедостойно, главная вина тут все-таки не твоя…
- Уже легче.
- В этой истории ты скорее тоже жертва. Ты весьма неплохой человек, но пока еще недостаточно сильный, чтобы противостоять развращающему воздействию Валерия.
- Какое еще воздействие?! - вздохнул я.
- Ты и теперь еще плохо представляешь, какому страшному, черному субъекту попал в руки. Ты еще не знаешь, кто такой Валерий, а я узнал это.
- Ну это еще вопрос, кто из вас дьявол, а кто ангел!
- Нет, - твердо возразил Ком. - Здесь нет вопроса. Я объясню тебе и это, и кое-что другое, когда мы убьем его…
- Что? Что? - завопил я, как вопит истомленный нудным допросом бедняга, когда его вдруг подвергают жестокой телесной пытке.
- Да, только так ты можешь искупить свою подлость… К тому же это закалит тебя. Позволит стряхнуть с себя уныние, которым успела отравить тебя мелкобуржуазная стихия в лице Валерия… Помнишь, что говорил Владимир Ильич об обстановке, в которой надо победить? - спросил Ком.
- Обстановка невероятно обостренных покушений, интриг, сплетен… - машинально вымолвил я, вспомнив строку из цитатника, в свое время составленного для меня Комом и которым после случая на кладбище я засорил унитаз… - Неужели ты думаешь, что ты действуешь по-ленински?! - воскликнул я.
- Конечно. Как известно, в критические моменты Владимир Ильич умел быть и решительным, и беспощадным к врагам.
- Господи, да никакой Валерий не враг! Самый обыкновенный человек!
- О, ты не знаешь, какой он опаснейший враг! - настаивал Ком. Если уж он что-то вбил в голову, его невозможно переспорить…
- Я тебя не буду переубеждать, - вздохнул я, - но ты можешь меня хоть раз внимательно выслушать
- Я тебя всегда внимательно слушаю.
- Я тебе объясняю: я говорил с Валерием. Он вчера был так пьян, что не только не помнит наших разговоров, но даже как вы с ним приехали сюда!.. А ты говоришь, что он опасен!
- Неудачная у него получилась выдумка, - холодно сказал Ком. - А ты - слишком наивный и малоопытный в таких делах человек.
- Я - наивный?!.. Кто же ты тогда?
- Он все прекрасно помнит, можешь не сомневаться. Он и сначала был не особенно пьян, а потом и подавно протрезвел.
- Да ты его не знаешь! Он просто выглядит как будто только навеселе, а на самом деле в стельку! И память у него потом напрочь отшибает. Это, если хочешь знать, медицинский симптом…
- Нет, - упрямо возразил Ком, - это ты его не знаешь. Сейчас он так напуган, что даже врет неудачно. И странно, что ты не замечаешь. Нужно быть более бдительным. Он, однако, подобрал к тебе ключи, научился тебя обрабатывать!.. Ну ничего, недолго ему заниматься своими черными делами…
Ком немного помолчал. А пока он молчал, я мучительно старался сообразить, как все-таки с ним говорить, но мои бедные мозги уже совершенно истощились… Ком протянул руку и обнял меня за плечи.
- Антон!.. Ах, как хотелось бы называть тебя этим именем!.. И как плохо, что ты еще колеблешься! Мне это очень больно чувствовать… - Он убрал руку с моих плеч: - В общем, ситуация сложилась так, что на размышления тебе осталось немного времени… У тебя только одни сутки… Больше никак нельзя… Только сутки! - повторил он. - Приезжай завтра сюда, и мы обсудим, как убрать Валерия. Пока что, я думаю, он не решится что-либо предпринять… Ты понял меня?
- Но это абсурд! Мы же цивилизованные люди! И ты, кажется, такой же цивилизованный человек! - недоумевал я, чувствуя, что изъясняюсь неуклюже и неумно. - Ну скажи, в каком веке ты живешь, чтобы так по-дикарски сходить с ума, чтобы… Ах да! - оборвал я сам себя в отчаянии. - Я забыл!.. Ты ведь живешь у нас в четырнадцатом веке! Ты живешь в глухом и тупом средневековье! В тысяча триста пятьдесят девятом году!..
- Не только Я, но и ТЫ, - неукоснительно поправил Ком. - И все МЫ… И у тебя одни сутки!.. И прошу, не говори, не говори "нет"!
"Птица счастья завтрашнего дня прилетела…" - пронеслось у меня в голове.
- Что тебе надо от меня, идиот несчастный?! - сорвался я. - Чтобы я человека убил? И через это сам сделался человеком? Я убийцей буду, а не человеком! И ты, несмотря на свои возвышенные идеалы, будешь самым настоящим убийцей! Ты говоришь, тебе небезразлична моя жизнь? Что за чушь! Не могу понять! Не верю! Меня, например, не волнует твоя жизнь - так как же тебя может волновать моя? Мы заняты только собой! Тут уж ничего не поделаешь! Я понадобился тебе для твоих социальных экспериментов? Для твоих экстремистских утопий? Дудки! Ты говоришь, это моя судьба? А откуда ты можешь знать мою судьбу? Ты желаешь стать творцом моей судьбы? Благодарю! Займись лучше собой! И не лезь в мою жизнь! А я-то как обрадовался, встретив тебя тогда на улице! Мы ведь столько времени не виделись! Я искренне обрадовался! А теперь выясняется, что ты уже тогда обхаживал меня, уже тогда шпионил, копался в моем грязном белье, выведывал, вызнавал всю мою подноготную, чтобы оседлать меня! А я и не собирался ничего скрывать, я тебе сам все рассказывал как друг у! А ты еще к Сэшеа, к Валерию подсунулся! К кому еще?.. Да! Революционные у тебя приемы, ничего не скажешь!.. А? Что?..
Я вдруг обнаружил, что разоряюсь зря - в пустоту, что Кома попросту нет рядом.
- Ком!..
Тишина… С потолочных балок, подобных ребрам динозавра, звучно шлепали капли. Я был один. Я вышел из гаража. Покосившаяся труба заброшенной котельной была пальцем, который грозил мне в ночи, а слабый отзвук локомотивного гудка положил отсчет времени, отпущенного мне на размышления. Я знал, что, если обойти котельную, можно разглядеть белеющий вдали храм…
На следующий день после обеда я приехал на работу за отпускными. По дороге я купил бутылку "Пшеничной" и две банки компота ассорти, чтобы выставить в качестве "отходной". В кармане у меня лежало заявление об уходе. Начальнику нашего отдела уже позвонили с соответствующими указаниями из отдела кадров, а тот, в свою очередь, переговорил с Фюрером… Меня забирал другой департамент, и моё родное учреждение было вынуждено отпустить меня задолго до истечения общеустановленной трехлетней отработки по распределению. Этот мой маневр, неожиданный для всех в лаборатории, стал маленькой сенсацией. Несмотря на то что никто не знал ничего определенного о моих делах, все почему-то немедленно уверились, что я ухожу с большим повышением.
- Ну поздравляю, - многозначительно сказал Фюрер, пожимая мне руку. - Ловко ты все это обделал. Я всегда был о тебе высокого мнения. Знал: ты парень не из простых и долго у нас не задержишься. Но нас, грешных, тоже не забывай. Как-никак в этих стенах ты начал свой трудовой путь. Это твоя "Малая земля", можно сказать. Кто знает. Не поминай лихом!
Прощальный "коктейль" был устроен в машинном зале, среди мощных механизмов, которые, как я сознавал, больше уже не увижу, но которые перед лицом бывших сослуживцев обещал никогда не забывать. Гидравлические пульсаторы и маятниковые копры. По этому случаю снова (помимо моей "Пшеничной") был извлекаем из сейфа никелированный бидон с ректификатом.
Трогательная атмосфера проводов напомнила мне детство: однажды родители досрочно приехали забрать меня из пионерского лагеря. И с какой обнажившейся тоской и грустью ребята, мои друзья, остающиеся в лагере, провожали меня, счастливчика, которого родители должны были везти к бабушке в деревню, где были велосипед, лес, дороги, трава, реки, пруды, поля, облака, звезды… Словом, свобода!.. Такими же глазами глядели на меня теперь и Сэшеа, и Сидор, и Оленька, остающиеся среда пульсаторов и копров; Оленька - та вообще была чуть не в шоке. Сэшеа же, кажется, опять чувствовал себя обиженным, что его как друга я ни словом не предупредил о готовящихся в моей судьбе переменах. Теперь он замкнулся в гордом молчании, в то время как остальные одолевали меня расспросами относительно моих планов на будущее, я же отвечал туманно и неопределенно.
Постепенно меня и мои планы оставили в покое, беседа в машинном зале перешла на предметы более земные и обыденные: продовольственную программу, ядерную войну, текущие дела лаборатории… Я уже выпил достаточно, чтобы воспринимать голоса сотрудников недифференцированно - одним общим, плавно льющимся гудением, и уже начал мысленно взбираться на тот зеленый холм с каменными столбами на вершине, испещренными языческими письменами…
(…То и дело я бессознательно почесывал ногтями кожу на запястьях из-за неприятного, появившегося с утра зуда. На запястьях образовалось что-то вроде темно-розовой сыпи…)
Вдруг я уловил, что разговор соскочил каким-то образом на Кома. Я прислушался внимательнее.
Речь шла о том, что после армии Ком восстановился в институте, но, не проучившись и семестра, снова ушел. Сам Ком, когда Начал у нас работать, объяснил эту странность своими недостаточными способностями и трудностями очной учебы. Однако наш комсорг, который недавно поступил в аспирантуру института как раз при кафедре того же факультета, так вот он, между прочим, поинтересовавшись там о Коме, узнал об обстоятельствах самых скандальозных… Оказалось, что в институте с Комом натерпелись больших хлопот. С первого же дня Ком начал влезать во все со своими "правильными" взглядами, начав с того, что объявил преподавателя по научному коммунизму ограниченным демагогом, а всю его науку - оппортунистической дребеденью, гнусно паразитирующей на святых ленинских идеях, - ни больше ни меньше… Энергичнейшим образом и с жаром экзальтированной наивности он схватился за общественную работу - тем более что пришел из армии членом партии - и на этом основании принялся подвергать самой необузданной критике все и вся как на факультете в частности, так и в институте в целом. Раз такой активный появился товарищ, ему с радостью надавали уйму общественных поручений: пожалуйста, прояви себя, утверждай свои идеалы… Но не тут-то было. Вместо того чтобы работать, Ком перессорился со всем активом, объявив всех врагами и перерожденцами, а всю работу - бестолковой суетней и пустой формалистикой. Пустился в склоки с руководством кафедры, обвинив его в заорганизованности, политической трескотне и преступном очковтирательстве… Тогда его самого пришлось вывести на чистую воду: строго спросили как с коммуниста и установили, что в кратчайший срок своего пребывания в институте (не прошло и семестра!) он совершенно развалил работу каких-то там направлений, увлекся безответственной фразой и демагогией… Однако Ком не унялся и даже попытался затеять публичную ругань с секретарем парторганизации (тоже с применением соответствующих эпитетов) на каком-то торжественном собрании. После чего сразу всем все стало ясно… На него просто перестали реагировать, смотрели как на убогого. "Да-да, - говорили, - мы, конечно, вашу критику учтем". А за его спиной крутили пальцем около виска… Некоторое время он еще продолжал говорить лозунгами и требовать порядка, но потом вдруг осекся… Видимо, досконально прочувствовал отношение к себе и почти неделю ходил как побитая собака. Едва все более или менее успокоились, как он выкинул последний номер - донельзя глупый, истеричный и совершенно недопустимый: без приглашения ворвался на очередное партбюро и без всяких объяснений хлопнул на стол партийный билет. Ясно, что этой его выходки никто не понял. Такие вещи не прощались, и его мгновенно исключили из партии. Одновременно он бросил институт…
- Во дает! - удивились сотрудники, а Фюрер усмехнулся:
- Да, лихой парень… И куда только наш отдел кадров смотрел!.. Ну ничего, будем иметь в виду… А вы, - тут Фюрер подмигнул комсоргу и профоргу, - теперь держитесь! Вот он за вас, бездельников, возьмется!
- Кто это бездельники? Как это бездельники? - обиделись профорг с комсоргом, повскакав с мест.
- А кто же у нас, по-вашему, самые бездельники, а?..
Заспорили "кто бездельники" и в конце концов сошлись на том, что одно из двух: либо все бездельники, либо никто не бездельник. Мне уже было ни к чему вникать в эту путаную логику, и я стал подбивать всех коллективно спеть напоследок "Птицу счастья".
- Нет, - покачал головой Фюрер. - Ты-то теперь, конечно, человек свободный - можешь и петь. А у нас еще рабочий день не кончился…
- Птица счастья… - начал я, но продолжать не стал, так как задумался, зачем ей, этой птице, собственно, выбирать меня?
Сразу после работы я вернулся домой. Дома было как-то неуютно, по-холостяцки запущено. Я хорошенько запер дверь, отключил телефон и, не раздеваясь, лег на постель. Мне до судорог хотелось, чтобы в этот момент кто-то был рядом со мной: Лора, Жанка или даже Оленька, но я знал, что сейчас и пальцем для этого не пошевелю… Я не мог заснуть. Я лежал в полумраке комнаты и тихо скреб ногтями зудевшую кожу на запястьях. "Нервы", - подумал я. Потом я все-таки заснул. "…Прилетела, крыльями звеня…" Я чесался во сне. Потом позвонили в дверь, но я не пошел открывать, а лежал тихо, как мышонок, так, словно бы меня и дома не было, словно бы меня ничего в мире не интересовало. Но звонили недолго: раз-другой - только и всего… Потом снова наступила тишина, и прошло не знаю сколько времени. Я пытался думать, вспоминать о чем-нибудь, но ничего не вспоминалось - я даже удивился: словно у меня не было никакого прошлого. Если я лежал с закрытыми глазами, то видел одни только лоснящиеся параграфы. Если открывал глаза, то видел на темном потолке стеклянный плафон, подобный яйцу мифической птицы Рух. Не включая света, я поднес к глазам будильник и, поворачивая циферблат под слабыми отблесками уличных фонарей, определил время. Была половина одиннадцатого. Я подключил телефон и позвонил в Сокольники. Трубку сняла маман.
- Почему бы Лоре не ночевать наконец дома? - спросил я, как бы советуясь.
- Конечно, - сказала маман. - Но у нее, я думаю, тоже есть гордость. Приезжай, поговори с ней и заберешь ее. Надо понимать психологию женщины.
- Да, надо… - согласился я, кладя трубку.
Я сидел на постели и держал телефон между коленями. Телефон зазвонил, и я поднял трубку.
Это ощущалось довольно странно: голос Кома зазвучал как бы не в трубке, а внутри моей головы. Более того, в самом Центре моего внутреннего "я" - некоего условного пространства, которое стремительно съеживалось как надувной шар, когда из него выходит, воздух. В несколько мгновений исчезло все, что было моим "я", и остался только голос Кома.
- Очень жаль, - говорил Ком, - но ты сам приговорил себя. Теперь вы оба должны быть уничтожены. И ты будешь первым… В субботу двадцать первого марта по афганскому календарю наступит новый тысяча триста шестидесятый год, но до наступления этого нового года твое и Валерия существование будет прекращено… Я очень любил тебя и поэтому сообщаю тебе об этом открыто. Хочу также сказать, что пытаться скрыться или вообще что-либо предпринять - напрасное дело… Не знаю, что тебе посоветовать… Пожалуй, если тебе удастся убрать Валерия раньше, чем уберут тебя, есть надежда вернуть доверие… Попробуй… А пока - прощай!
- Прощай, - не мог не усмехнуться я, но тут же спохватился. - Нет, погоди!.. - Но он уже повесил трубку.