И Аргазцев повесил трубку.
Вот и весь разговор.
XVII
Застучали камни по крышке гроба. Загремели, загрохотали, обрушиваясь вниз, комья земли и булыжники. Никодимыч, не разбираясь, спьяну и торопясь, валил вниз всё, что ни попадя. Спешил, хотя и темень кругом, а трясло его и от страха, и от возбуждения; впервые приходилось живого закапывать. Не застал бы кто! Не приметил!
Жогин очнулся. Пришёл в себя от шума и боли в голове. Ужаснулся тьме. Эта тьма была особой, дохнувшей леденящим душу холодом, зияющей бездной. От неё веяло одним - смертью. Кромешная тьма и тяжело дышать… не хватало воздуха.
Где он?! Вот она какая!.. Ему досталась особая…
На войне, там вокруг была, но думать о ней по-настоящему, со страхом, как к себе отношение имевшей, не приходилось, времени не оставалось: лежи, пока бомбят; беги, когда в атаку; ешь - раз позвали; спи - раз сказали. Друзей хоронил и мысли не допускал, что по крышке его гроба земля стучать будет.
Выдохнул спёртый воздух из сжавшейся груди, а он назад мёртвой волной в лицо ударил. Попробовал двинуться, но смог лишь шевельнуться. Руки - в твердь, ноги туда же упёрлись, поцарапал ногтями - дерево!.. В гробу он!..
И лежит на жёстком, а сверху - рванулся головой вперёд - разбился лбом и лицом до боли! Негодяи!.. Они его живого в землю! В гроб!..
Взревел диким воплем, а крик ударил в уши тяжким молотом, застрял тут же в глотке, но что-то будто сдвинулось вверху, и он в истерике забился, весь извиваясь, рвясь из тьмы. Ящик как будто закачался вместе с ним, свежа и рыхла была ли земля, а может, сухие комья ему достались. Он заметался, зверея, зубами бы дерево грыз! Великоватый гроб попался, позволил ему дёргаться с боку на бок, и крышка опять как будто стронулась. Потому, как захрустел он зубами и песок почувствовал языком. А раз песок во рту, значит, нашёл путь к нему проникнуть…
Жогин, бунтуя и душой, и могучим телом, метался в деревянном ящике, бросаясь то в одну, то в другую сторону, гроб вздрагивал, поддавался, но продолжалось это недолго, скоро делать это стало совсем невозможно, и он снова почуял леденящее приближение смерти, непреодолимое страшное сцепило клещами его разум… Земля над ним! Всё более и более её становилось там наверху, где оставалась жизнь.
Покрылся весь липким мерзким потом; потом заливало и лицо, и грудь; влага - вонючая, мерзкая жидкость ощущалась даже в пальцах рук.
"Дышать надо медленно, беречь воздух, - подумалось ему и тут же ожгло. - А что беречь-то? Зачем? Из ящика ему всё равно не выбраться никогда! Над ним уже земли навалено столько!.. Чего себя мучить? Может, лучше?.. Так и так задохнётся он здесь. Сдохнет минутой раньше, минутой позже… Но обязательно. Нет выхода!.. Вот уж выбрал себе смертушку…"
У него кончились силы. Прекратилась истерика. Он почувствовал отрешённость, пустоту в душе. Желания бороться за жизнь, сопротивляться оставили его. Это наступило, как только он заметил, что ящик перестал шевелиться, несмотря на все его усилия.
"Набросали звери земли, постарались… - ему почудилось, что у него остановилось сердце. - Вот как умирают-то… Глаза хоть и открытые, а ничего не видят, лучше уж их закрыть, чтоб не так страшно. Что дальше-то?.. Думать о чём?.. Руки тоже надо как-то сложить, вместе держать… На груди вроде… О чём думать?.. Страх один…"
Он давно весь дрожал, кричать уже не мог, ни сил, ни голоса не было, хрип шёл из горла.
"Что же дальше, вот… сейчас… Что будет? Сердце опять, кажется, остановилось…"
Он попробовал подтянуть к груди руки. Где они? Холод сковал всё тело. Был ещё воздух. Он засопел носом. Что это он? Раз дышит?.. Что это он про сердце!.. Совсем спятил? Раз дышит, значит, жив ещё. Голова тяжёлая, кружилось что-то в ней. Вот она, оказывается, как наступает…
"Когда умирают, приходят какие-то мысли, - думалось ему, - какие-то чувства… воспоминания. Наступает спокойствие и равнодушие… Он где-то читал, кто-то ему рассказывал, где-то он слышал… Обычно о прошлом. О детстве. О родителях. Что же ему не вспоминается? Что же он? Не такой, как все? Или вспоминать нечего… Погоди! А как же он карлика прошляпил? - вот что появилось, вдруг мелькнуло, вдруг ударило в его мозгу. - Заметил уродца, когда тот заорал у него за спиной с ломом, уже падающим ему на голову. Этим, значит, ломом тот ему и угодил. Не увернулся, не успел. А вёртким ведь был когда-то… в кавалерии. В Никодимыча-то, в прощелыгу, который с лопатой на него бросился первым, успел выстрелить и даже попал. Видел, как тот свалился и закатался с криком по полу в мертвецкой между гробов свежеструганых. Остальные двое с ножами шарахнулись к стене, стол к его ногам опрокинули. Это его и подвело. Засмотрелся он на них и проглядел карлика за спиной… Вот и угодил сюда… Значит, они его в ящик. Заживо. Ну что же… По-ихнему. Куда бы им покойника девать? Привычное дело - в гроб…"
Он вроде как пришёл в себя, ужаснулся мысли, что здраво рассуждать начал. Вроде как и осмелел. Страх не таким жутким стал. Привыкает. Дышать вот только совсем тяжело. Свет бы на минуту. Да о чём он! На секундочку бы света! И ветерок чуть-чуть. На мгновение. Какой он ветер-то? Вздохнуть бы полной грудью… На море бы! А там уж будь, что будет…
Звон блуждал, путался, гулял в его голове, звон, прямо, колокола многоголосые в тумане, и качает его, будто на волнах. Плывёт он куда-то на лодке в белом, а кругом всё яркое, он уже и летит, парит, несётся стремительно стрелой, а вокруг молний разряды и искры…
Не сдерживаясь от страшной боли в груди, он вскрикнул.
- Братцы! Губами дрогнул!
Свет ударил красным лучом, жёг глаза, проникал внутрь. Наяву или там?
- Братцы! Шевельнулся!
Его закачало сильней, его тормошил, теребил, дёргал кто-то и грубо тряс, нестерпимая боль так и не покидала всё его истерзанное, избитое тело, но из этой боли его кто-то тянул, тащил, выволакивал. Он застонал.
- Голос! Голос подал!
- Уберите… больно…
- Говорит! Ожил! - визгливо заорал кто-то над ним.
- Уберите свет, мать вашу… ослепну… жжёт.
- Ого! Матерится, чертяка! Жить будет!
Он отвёл лицо в сторону. Кто-то лез, тычась страшной рожей прямо в глаза. Не разглядеть. Да кто же это?
- Александр Григорьевич! Санька! Жив!
- Градус?.. - он, оказывается, мог ещё говорить. - Ты откуда?
- А кому же быть! Александр Григорьевич! Дорогой! Успел вот.
Но Жогин не слышал. Он пил вкусный, чудесный воздух, как самый сладкий на белом свете. Воздух жизни…
И в завершение
Ведьме той, цыганке, дали десять лет, карлик, слуга её верный, до суда не дожил, то ли сбросили его, то ли сам свалился с нар в следственном изоляторе и зашибся до смерти. Барона не нашли - табор бросив, сбежал, долго его безуспешно искали. Табор без хозяина не остался, но как разрешение поступило, так с места цыгане снялись, на лошадях и с телегами пропали из тех мест.
Воров посажали, назад многие не вышли, а наш герой, как и положено, живёт до сих пор. А чего ж ему? Ему после того случая заказано жить до ста лет. Был уже на том свете, повидал, натерпелся, теперь некуда спешить…
И правда, не стоит. Пусть живёт долго наш Александр Григорьевич, сколько захочет. И пусть живёт его святая вера в правое дело, а всё плохое умерло давно, вместе с той страной.
ЗНАК САТАНЫ
I
С этого всё и началось. Три шестёрки. Слыхали, конечно. Нет? Весь город только об этом и говорил…
А я в то время в газете работал. Со своей разошёлся. Свободен, как ветер. Ну и по этой причине меня к "уголовке" прикрепили. Желающих, кстати, особо не находилось. Все занятые, и домой надо, так сказать, к голубым экранам. А мне куда? К тому же здесь ни графика, ни плана, сплошь стихия: ночь, полночь - подымают, мотаешься до утра, ни пожрать толком, ни какого другого удовольствия, например, насчёт девчонок или высокого искусства. Зато всегда в курсе самых горячих событий. У меня все жареные новости. Но и изъяны имеются. Я насчёт выпивки. В "уголовке" свои традиции. И моя кандидатура, что называется, как раз кстати. Селиван, правда, пытался мне внушать время от времени. А трупы? Один за одним! Куда тут без этого? Понятное дело, порой прямо на капоте оперативной машины за упокой души, так сказать. Я объяснял главному: не отверну же я морду, когда час назад вместе покойника с петли снимали, а сейчас Дон мне стакан протягивает… Зато научился не пьянеть.
Вы только не подумайте, что Дон какое-то отношение к знаменитой речке имеет, это бравый капитан уголовного розыска Юра Донсков, но на месте происшествия, когда всё бегом и только, как говорится, земля под ногами не горит, там без сленга не обойтись, иначе пока фамилию да звание выговоришь, и убийство раскрыто. Шутка, конечно, но вы уж поверьте, и такое бывает.
В тот раз время к обеду шло. Я в "Шарлау" собрался, проглотить чего-нибудь. Там, бывало, сбегалась наша компания: Лёвик из проектного института, Вика с исполкома и Стас. А тут звонок из "уголовки". Старик Селиван меня догнал уже у дверей, мы его ещё Тарзаном за глаза кличем, ну понятное дело, из-за роста и, конечно, лужёной глотки. Я упираться, мол, дайте поесть человеку, хотя и пообвык маленько, а всё равно после таких выездов неделю аппетита нет, насмотришься у них. Но Селиван раскричался, ему, видите ли, сам Лудонин звонил, его подводить - себе дороже, и я дверью хлопнул. С Селиваном спорить тоже, что против ветра… удовольствие справлять.
Выхожу, а "воронок" уже дожидается, и ребята знакомые: Дон за старшего, как полагается, с ним весь оперативный состав. И собака. Первый раз, чтобы на убийство собаку брали. Хорошенький такой пёсик. Европейская овчарка. Я с вопросами. Обычно уже кое-что известно, а остальное по ходу. Но Дон глазами сверкнул на этот раз и брякнул, как отрезал:
- Всё на месте. Сам ничего не знаю.
- Куда хоть?
- К Большому Ивану гоним.
Кто такой Большой Иван я, понятное дело, тогда ещё не знал. А приехали, им уже не до меня. Сам обходился. Но вопросики задавать удавалось, а когда я с фотоаппаратом вслед за экспертом полез, Дон палец к губам прижал:
- Стоп.
- Что такое?
- Стоп, говорю. Это снимать нельзя.
- Что? Советских граждан трупом сожжённым напугаю?
- Остынь. Не для печати.
Тогда я впервые и увидел три шестёрки. Они на спине убитого ножом были вырезаны. И лужа крови натекла под висящим на жгуте. С целый таз.
- Это и есть Большой Иван?
Дон поморщился.
- Пытали?
Он пожал плечами.
- Главарь банды?
- Самый что ни на есть.
- Постой. Как это у вас говорится?..
- Смотрящий за базаром.
- Слушай, а я думал при торговле они все…
- Грузины или армяне?
- Ага.
- Как видишь, наш.
- Выходит, не справился?
- Узнаем.
- Отбирал мало?
- И делить надо уметь, - отбрил опять Дон, хмыкнул и предупредил: - В газету материалы сразу не давай. Мне покажешь, что накатал.
- Цензурой у нас Тарзан заправляет.
- Это кто?
- Тарзан, он и есть Тарзан. Главный.
- Значит, я пока за него.
- А что особенного? Это же уголовная хроника. Поганая, кстати, - сплюнул я с досады.
- Объясню при случае. И язык чтоб за зубами. Понял?
II
- Говоришь, три шестёрки на спине?
- Ножом вырезаны.
- И это заметил?
- Разгул преступности.
- Ты как будто рядом стоял.
- Я? Почему я? Мой кор Стужев, - смутился Цапин. - Он проныра. Нет, но и эксперт рядом, как полагается. Подтвердит при случае.
- Значит, число дьявола?
- Ну… Сатаны. Брешут разное.
- А ты повторяешь! Селиван Яковлевич, я тебя не пойму…
- Виталий Аракелович, я же говорю: у Стужева много недостатков, но в одном ему замены нет - до дна копает. Он уже в церковь бегал, - Цапин вытянул нос к секретарю обкома, сам весь напрягся, как струна и прошептал: - Он к попику знакомому с утра попёрся, у того всё выведал. Тот ему и выдал.
- Чего? Про нечисть эту? Брехню!..
- В их бумагах и в Библии запись какая-то таинственная есть. Священники сами её от простых людей прячут. Три цифры эту дату обозначают. День прихода Сатаны. Или имя его. Одним словом, по-ихнему - конец света.
- Да ты понимаешь, что мелешь! - Аракелян подскочил со стула. - Ты, вместе со своим кором!..
Секретарь задохнулся от негодования, не находя слов:
- Тебя на бюро вытаскивать пора. А лучше сразу гнать с работы. Ты чего несёшь?
- Виталий Аракелович, они же запрещают материал публиковать!
- И правильно делают.
- Значит…
- Ничего это не значит! Вора грязного убили, а он дьявольщину приплёл!
- Я сам всё это выдумал?
- Возможно! Додуматься до такого! И это мне заявляет редактор, можно сказать, главной газеты партии!
- В глухомани, как наша, такие фокусы и выскакивают… Раз в сто лет. Вон в Шотландии нашли же гидру в озере…
- Вот в чём дело! А я голову ломаю. Тебе сенсацию подавай! Тебе скучно, оказывается, стало! Ну я тебя развеселю, Цапин. Ты у меня попляшешь на бюро! Нет, сначала у Каряжина на парткомиссии с тебя спесь собьют, а потом и партбилет положишь! Совсем распоясались!
- Виталий Аракелович!.. - вскочил на ноги побледневший редактор.
III
Семён Зиновьевич Убейбох прибаливал вторую неделю. Его мучила непогода, вернее то, что творилось с ним в ненастье. Едва ли не месяц дожди; тучи, казалось, не поднимались выше крыш, как он ни прижимался каждый день к холодному мокрому окошку. Его нос, длинный и чуткий, прикоснувшись к мерзкому стеклу, тут же отвисал в унынии, словно намокал. И с этой пакостью, творившейся снаружи, боль в суставах разламывала всё его тело, парализовывала движение и в постели уже с утра убивала надежду на прогулку. А вставать надо, иначе угаснет и само желание подниматься. А его выставка! Как с ней? Надежда горела синим огнём… Он задумал грандиозное дело, начал его, и вот всё может рухнуть из-за собственной немощи и непогоды… Тварь уничтожает титана!
Кто тварь, кто титан, Семёна Зиновьевича, привыкшего к велеречивости и помпезности, особенно не заботило, но эта мысль удачно вписывалась в его тоскливые размышления, и он уже вполне слышно прошептал:
- Червь пожрёт исполина…
На этом его горькие душевные сетования иссякли, ибо давал знать голод, сосущий желудок.
- Сара! - позвал он и опять ужаснулся, но теперь уже от своего слабого голоса; не хватало того, чтобы совсем расклеиться, превратиться в немощную развалину.
На его зов никто не откликнулся. Он выждал минуту-другую. Старухе тоже необходимо время: она обитала в соседних комнатах и неизвестно в какой сейчас; для таких случаев ему пристроили колокольчик, которым он пугался пользоваться. Звон навевал жуткие воспоминания, вызывал тяжёлые ассоциации, кроме того, это чёртово сигнальное устройство постоянно терялось. Вот и сейчас, проклиная всё на свете, он едва отыскал металлический стакан с истошным язычком, корявыми пальцами, как чужеродную нечисть, поднял над головой и затрезвонил, пряча голову под подушку.
- Будь проклята эта старая карга! - прошептал Убейбох, лицо его перекосилось. - Зачем я согласился, когда её подсунули? Подохнешь, прежде чем дождёшься…
За дверью что-то зашумело, а вскоре и она сама распахнулась, и в комнату вкатился видавший виды детский столик на колёсиках, управляемый худым согнутым в три погибели проворным существом с затейливым колпачком-шляпкой на голове. Какого пола это убожество, можно было только догадываться по длинным космам, свисающим из-под чудаковатого головного убора зелёного цвета и множеству серебряных перстней на костлявых пальцах рук.
- Сара, ну сколько можно…
- Помогите лучше остановить эту сумасшедшую коляску! - перебила его старуха. - Ираклий Эдмундович, когда изобретал, забыл про тормоза, она несётся сама собой, словно трамвай по Ришельевской. И потом! - старуха выкатила глаза вверх, и очки слетели с её носа, повиснув на серебряной цепочке. - Кэс кё сэ? Вы опять заставляете меня краснеть за ваше голое тело!
Казалось, потоку её слов и восклицаний не будет конца, а она ещё только выкатилась и не разогнулась по-настоящему…
Семён Зиновьевич, не дожидаясь, выпростал волосатую ногу из-под простыни.
- Я только кофе.
- Котан ву?.. - испугалась она и попятилась к двери. - Будете принимать его прямо в исподнем?
Экзальтированная сожительница, приживалка или необходимая прислуга, подысканная ещё десяток лет назад дальней родственницей, кстати, давно умершей, докучала Семёну Зиновьевичу особенно своими французскими словечками, вылетающими порой из бывшей учительницы, но Сара Аркадьевна прекрасно готовила, и это достоинство сметало все её недостатки.
- А, чёрт! - выругался в конце концов Семён Зиновьевич. - Ну выйдите тогда. Мне же надо встать, чтобы одеться.
Особа исчезла. Убейбох, кряхтя, уселся на кровати, слегка прикрылся чем попало, босиком прошастал в угол, где для него специально был отгорожен личный умывальник с зеркалом; плеснул на щёки раза два из никелированного сияющего краника и почистил зубы пальцем, ткнув его в картонную круглую коробочку с зубным порошком. Сегодня его должен был навестить Ираклий и не один, а с представительной дамой из музея по поводу выставки; золотым металлом во рту таких людей не удивишь, и надо было произвести впечатление. В конце концов от неё будет зависеть судьба выставки, а для женщины внешность мужчины… Что там говорить!
Ираклий, правда, на этот счёт придерживался другого мнения, он, видите ли, принципиально против блеска и, как он выразился, - "лишней мишуры в этом деле", но что ему Ираклий, в конце концов?
Размышляя таким образом, Убейбох переставил поднос с завтраком, подсел к круглому столу. Старуха, как всегда, угодила: живописно плавал желток яйца в нежном жиру, трепетал свежий салат, и переливалась селёдочка на фоне дымящейся отварной картошки. На сладкое к кофе источал аромат кусочек золотистого пирожка с творогом.
- Ах, Сара, Сара! - покачивал головой и причмокивал губами Семён Зиновьевич. - Тебе бы внешность и возраст лет на пятьдесят назад… Цены бы не было.
Настроение как-то незаметно изменилось само собой. Как слаб человек! И как мало ему надо!..
Семён Зиновьевич дожевал корочку булочки, которой бережно зачистил дно сковородки, сковырнул серную головку со спички, закинул ногу на колено и старательно, со вкусом заковырялся в зубах, прежде чем приступить к кофе.