Только в этот момент я вдруг поняла, что за нашим коммерческо-романтическим диалогом с нескрываемым восторгом наблюдают буквально все посетители кафе. В основном это были пассажиры мужского пола, с которыми мне еще предстояло лететь до Сан-Пауло. Что же касается пожилой американской пары, то, судя по выражению их округлых глаз, темпераментный образ Эухенио надолго, если не навсегда, затмил в их сознании героев любимых телесериалов.
К счастью, в этот момент подошел гарсон и коротким тычком, словно вколачивал гвоздь в стену, припечатал к пластиковой поверхности столика мой счет.
- За даму заплачу я! - гордо заявил гарсону и мне романтик Эухенио и потянул счет на себя.
- На это уйдет половина вашего месячного дохода, - предупредила я своего воздыхателя.
- Запомните, мадам… - Эухенио вплотную пододвинул свой стул и почти приник к моему уху. - Для любого латиноамериканского мужчины гордость - это больше чем деньги…
Я понимающе кивнула и сделала было попытку чуть отстраниться от пышущего жаром страсти лица Эухенио, но тут же замерла, услышав вторую часть этой фразы, произнесенную уже совершенно незнакомым, чужим голосом:
- Мужчина в серой фетровой шляпе через два столика от вас. Летит из Нью-Йорка. По паспорту голландец. Осторожно приглядитесь к нему, но никаких попыток сблизиться не предпринимайте. Скорее всего, он войдет с вами в контакт уже в Сан-Пауло. Будьте осторожны, Вэл!..
Мое изумление было настолько естественным, что Эухенио победно, словно только что забил решающий гол в ворота соперника, вскинул вверх обе руки:
- Я знал, мадам, я знал, что сумею достучаться до вашего неприступного сердца! Прошу вас, забудьте о своей профессии, помните только о молодости, о страсти, о наших сердцах, тянущихся друг к другу, как побеги бамбука, пробивающиеся к свету и жизни сквозь расплавленный асфальт! Да, мы с вами…
И в этот момент ожил небольшой репродуктор, укрепленный в углу кафе, над стойкой бара, который в самый подходящий момент резко прервал монолог несостоявшегося клиента и вывел меня из состояния глубокого ступора:
- Дамы и господа! Начинается посадка на рейс авиакомпании "Бразилия транс пасифик" Кайенна - Сан-Пауло. Посадка из зала номер три. Повторяю…
Я была настолько ошарашена последней мизансценой в совершенно неподражаемом исполнении белозубого красавца Эухенио, что уже не знала, как и на что реагировать. Честно говоря, я просто боялась взглянуть на мужчину в сером костюме, о существовании которого только что услышала от своего аэропортовского воздыхателя. Мне казалось, что стоит только бросить взгляд в его сторону, как я сразу же узнаю близкое до почечных колик открытое русское лицо - то есть именно то, на что меня так методично нацеливала несгибаемая Паулина. Я просто не могла поверить, что ее мрачные предсказания могут сбыться так быстро и, главное, так неожиданно.
А "мачо" тем временем приступил к финальной части своей неподражаемой роли: заломив в отчаянии руки, он посмотрел на меня взглядом, пронизанным смертельной тоской, и воскликнул:
- Я знаю, мадам: мы больше никогда не увидимся!..
Теперь, когда я поняла, кто на самом деле в течение
полутора часов водил меня за нос, настроение резко испортилось. Меня вдруг разобрала жуткая злость на себя и свою наивность. Я с трудом преодолела огромное, сиюминутное желание схватить обеими руками этого фигляра в опереточной розовой рубашке за его патлы и оттаскать как следует. Не помню уже в который по счету раз я прокляла свое пролетарско-интеллигентское происхождение, обложила самым низкопробным, подворотным матом принципы, вбитые в мое сознание школой и комсомольской организацией, - те самые принципы, в соответствии с которыми любая форма недоверия оскорбляет достоинство человека. В тот унизительный момент с меня, словно иглы с рождественской елки после трехнедельного простаивания в углу нашей мытищинской коммуналки, разом осыпались все профессиональные принципы, которые так старательно вбивала в мою голову Паулина. Мне было наплевать на Эухенио и тот высочайший уровень актерского мастерства, с которым он выполнил свое задание. Меня абсолютно не трогало то бесспорное обстоятельство, что белозубый фигляр, разыгрывавший на глазах у почтенной аэропортовской публики этакого латиноамериканского жиголо, реально ПРИКРЫЛ меня, предупредил об опасности, то есть действовал, как настоящий друг, совершающий доброе дело просто так, ничего не требуя взамен. Все эти мелочи только усиливали мою лютую ненависть к собственной персоне, к моему бесправию, бессилию и непроходимой наивности. Отстраненно наблюдая за отчаянно жестикулировавшим Эухенио, я вдруг с жалящей душу остротой поняла, что ничего в моей жизни, собственно, не изменилось: как и прежде, меня, словно ничего не значащую трефовую "шестерку" из старой, замусоленной колоды, периодически извлекали на свет божий, какое-то время приберегали для конкретной ситуации, а затем небрежно швыряли на игровой стол…
Четко следуя рекомендациям Паулины, я сделала три глубоких вздоха, затем встала, закинула на плечо широкий ремень дорожной сумки и в последний раз взглянула на застывшего в немой мольбе Эухенио. Я могла только догадываться, что конкретно приобрело Центральное разведывательное управление США, имея в своем штатном расписании такого агента, но практически не сомневалась в другом - в этом парне погибал величайший характерный актер. Эухенио не просто играл - он жил этой игрой и не выходил из образа даже тогда, когда все зрители (то есть пассажиры рейса до Сан-Пауло) уже вознаградили его заслуженной порцией неслышных аплодисментов и с явным сожалением покинули зал.
Я подошла к нему вплотную и, чтобы хоть как-то отыграться и не чувствовать себя совсем уж окончательной дурой, тихо сказала:
- Расслабься, Эухенио, на тебя уже никто не смотрит…
Он печально улыбнулся, мягко, почти невесомо, положил свою красивую руку мне на плечо и, приблизив точеное лицо, шепнул:
- Пока ты играешь в эти игры, за тобой смотрят всегда. И отовсюду. Запомни это, красивая белая женщина. И тот, кто не замечает подобных мелочей, становится главным героем поминальной службы…
И уже отстранившись, отчетливо, с умеренным надрывом в голосе, произнес:
- Прощай, любовь моя! Ты заставила меня страдать!..
Его финальный уход за кулисы был бесподобен: Эухенио стремительно направился к бару, опрокинул в себя большую рюмку виски, положил на стойку смятую купюру, затем как-то отрешенно взглянул на меня, недоуменно пожал плечами и, сплюнув себе под ноги, навсегда исчез из моей жизни.
Занавес!
…Я смотрела на простиравшийся под белым, как у акулы, брюхом "Боинга" нескончаемый однотонный ковер тропического леса - такой ослепительно яркий, словно на него опрокинули сверху целый океан берлинской лазури, - и даже не пыталась сосредоточиться на предупреждении Эухенио. Мне не надо было перегибаться через ручку кресла, поправлять свою сумку в багажной полке или имитировать срочное посещение туалета, чтобы окинуть незаметным взглядом пассажиров моего салона и убедиться, что человек в сером костюме, как любил повторять мой незабвенный редактор, имеет место быть. Я ЧУВСТВОВАЛА его присутствие спиной. И не только потому, что была предупреждена об этом. Просто общее состояние тревоги, которое в самом начале я относила за счет неопределенности своей очередной миссии, материализовалось в конце концов в образе конкретного человека, на которого мне незаметно кивнул несостоявшийся король театральных подмостков Эухенио.
Надо сказать, что в своей новой жизни я, зачастую сама того не желая, с изумлением открывала для себя, казалось бы, давно уже усвоенные и основательно переваренные житейские истины. И теперь, совершенно по-новому постигая их изначальный смысл, я, давно уже привыкшая относиться к себе с определенной долей уважения, понимала, насколько примитивным был сам принцип моего восприятия жизненных уроков. В лексиконе простых советских людей (к которым, без всякого кокетства, я относила и собственную персону) само понятие "опасность" было настолько деформированным и извращенным, что постепенно превратило свыше двухсот миллионов рабочих, крестьян и безнадежных в своей зашоренности интеллигентов в некое скопище сознательно ОДОМАШНЕННЫХ животных, загнанных на некую бескрайнюю ферму, предусмотрительно обнесенную высоким и неприступным забором. Войны мы не боялись - кто же ее начнет, если ракеты, пущенные из нашей процветающей фермы, достанут любого врага на пятнадцать минут раньше вражеских?! Преступности мы тоже не боялись - "моя милиция меня бережет". А если бережет, так чего бояться? Стихийных бедствий? Землетрясений там всяких, авиакатастроф, оползней? А у нас их практически никогда не было. А если и были, то без жертв. Стало быть, и бояться нечего. Политических репрессий? С ними мы покончили после XX съезда нашей великой фермы с забором. Пьянства нас приучили не бояться вообще, поскольку это не бедствие вовсе и не угроза, а так, социальные издержки, выход накопившейся от участия в социалистическом соревновании энергии. Как говорится, все болезни от нервов и только сифилис - от удовольствия. Страх потерять работу, остаться без медицинской помощи, без крыши над головой или без пенсии на почте исчезал, так сказать, поэтапно, в процессе изучения школьного курса истории СССР и институтских лекций по научному коммунизму. В основном мы жили МЕЛКИМИ страхами. Причем любопытно, что все они каким-то удивительным образом были связаны с таинственной и малодоступной заграницей. Страх отбиться от родной и спаянной в единый трудовой коллектив туристической группы при осмотре достопримечательностей города Ченстохова. Страх не расплатиться за две пары колготок местного производства в торговом центре города Банья-Лука и оказаться в результате завербованным какой-нибудь империалистической спецслужбой. Страх потерять доверие товарищей по работе и партийной организации и лишиться даже теоретической возможности хоть когда-нибудь получить заграничный паспорт с двухнедельным сроком пребывания за пределами любимой фермы…
Вывод, к которому я пришла после этих сугубо интимных социально-философских выяснений, был совершенно диким: невзирая на весьма чувствительные удары судьбы, нанесенные мне за последние полгода исключительно моими же соотечественниками, я не просто ЛЮБИЛА свою родину, я рвалась туда с безнадежной отчаянностью домашнего голубя-почтаря, взращенного и прикормленного на самостийно застекленном балконе обычной московской многоэтажки, который, покувыркавшись на воле привычные двадцать минут, не может найти родную голубятню. И я не хотела думать об ущербности своего бытия в этой застекленной, любовно обгаженной голубиным пометом, незаасфальтированной ферме, я не желала выдавливать из себя по капле раба, я вообще была бесконечно далека от проявлений ненатурального, такого книжного фрондерства к чудовищной примитивности и ограниченности своего привычного мира. И вовсе не потому, что не видела его вопиющих минусов, - просто я была лишена способности жить в мире ином, жить по другим законам и принципам, в атмосфере другой морали…
"Господи, мы же все инвалиды! - безучастно думала я, убеждая себя в том, что раскинувшиеся внизу тропические джунгли Бразилии чем-то напоминают восточносибирскую тайгу. - Инвалиды жизни. Такой обычный, такой естественный вывих души. И правильно ОНИ делают, не выпуская нас за пределы этой бескрайней травматологической клиники. Потому что люди с вывихнутой душой должны жить и бороться за светлые идеалы в среде себе подобных. Тогда это не болезнь, за которую сразу после детского сада надо назначать пожизненную пенсию, тогда это уже "принципиально новая общность людей - советский народ…".
- А вас прямо не узнать, Валентина Васильевна! - дребезжащим тенорком на безнадежно чистом русском языке сообщил мужчина в сером костюме, уверенно, по- хозяйски опускаясь на соседнее кресло. - Натурально секс-символ какой-то, а не скромная работница идеологического фронта!..
Странно, но внутри у меня ничего не дрогнуло, даже не шевельнулось. Все шло именно так, как и предсказывала Паулина. С таким даром предвидения моя американская наставница, имей она более чистую автобиографию и не такую компрометирующую запись в трудовой книжке, вполне могла рассчитывать на должность завотделом Госплана СССР.
Полуобернувшись к обладателю тенора, я почти сразу же убедилась, что серый костюм моего очередного попутчика идеально подобран в цвет его личности: невыразительное, без запоминающихся черт, гладковыбритое лицо, стандартные серо-голубые глаза под умеренно развитыми надбровными дугами, средней полноты губы, чуть выдвинутый округлый подбородок, который в одинаковой степени мог бы принадлежать как сластолюбцу, так и аскету. От сорока до сорока пяти, от майора до полковника, от Москвы до Магадана… Господи, из какого же сословия их рекрутируют? И сколько же всего осиных гнезд, из которых вылетает этот человеческий ширпотреб с индивидуальными жалами? Наверное, большие начальники, напутствуя своих питомцев в "большую жизнь", говорят им на прощанье: "Бросаясь на амбразуру врага, постарайтесь не броситься ему в глаза!"
- Осмотр закончен, Валентина Васильевна? - вежливо осведомился серый пиджак, демонстрируя профессиональную наблюдательность.
- Так точно! - рявкнула я и изобразила собачью преданность в глазах. - Разрешите сходить в туалет, гражданин начальник, или прикажете под себя?
- Еще раз повысите голос, уважаемая Валентина Васильевна, и в ту же секунду получите пулю в живот, - мягко улыбнулся серый пиджак и для достоверности показал мне пистолет с глушителем, вложенный в разворот утреннего выпуска "Нью-Йорк Таймс". - Я имею приказ действовать по обстоятельствам. А это значит, что не имеет принципиальной разницы, в каком именно состоянии - твердом, жидком или газообразным - вы долетите до Сан-Пауло.
- Увлекаетесь физикой, гражданин начальник?
- Ага! - добродушно кивнул пиджак. - Физикой тела. В данный конкретный момент - вашего тела, Мальцева. Так что ведите себя благоразумно, Валентина Васильевна, если, конечно, хотите еще немного жить.
- Не могли дать мне спокойно долететь? - Я пожала плечами и повернулась к иллюминатору. Пока все шло по плану провидицы Паулины. И все же я бы предпочла, чтобы разработчица его теоретической части взяла бы на себя и практическую реализацию. Впрочем, кого интересовало, что именно я бы предпочла?
- После того как самолет совершит посадку, - все так же вежливо инструктировал серый пиджак, - вы не отходите от меня ни на шаг. Мы познакомились во время полета и вместе направляемся к выходу. Любая ваша попытка лишить меня вашего общества закончится печально для вас. На всякий случай, меня зовут Франк Хернхорст.
- Франк Митрофанович Хернхорст. Типичный голландец, - пробормотала я в затуманенное стекло иллюминатора.
- Обойдетесь без отчества.
- В общем-то, да, - кивнула я. - Почти тридцать лет обходилась, и ничего.
- Вы все поняли?
- Все, - не отрываясь от иллюминатора, ответила я.
- Вопросы есть?
- Надеюсь, до посадки мне больше не нужно будет с вами разговаривать?
- Можете молчать. А еще лучше, молча думать. Тем более что вам есть о чем…
22. АРХАНГЕЛЬСКОЕ. ТЕРРИТОРИАЛЬНЫЙ КОМПЛЕКС ГРУ МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР
Март 1978 года
Когда Вася Ступников уверенно, даже не поворачивая головы к угрюмому как сыч Цвигуну, резко, не включая поворотников, вильнул с Рублевского шоссе налево, под "кирпич", в проложенный высоченными елями живой коридор, следовавшая за "Волгой" Цвигуна черная машина сопровождения с городскими номерами этот маневр не повторила и, проехав примерно с километр, свернула на обочину и встала. Старший группы, сидевший рядом с водителем, вытащил из внутреннего кармана темного, спортивного кроя плаща портативный передатчик, вытянул антенну и поднес эбонитовый корпус к губам:
- Четвертый, вызывает седьмой!
- Слушаю, седьмой, - прохрипел в мембране недовольный голос Цвигуна. - Что там у тебя?
- Хвоста нет, все чисто. Веду наблюдение за въездом.
- Понял, седьмой. Оставайтесь на месте. Конец связи!..
Не глядя швырнув свой передатчик в специальную выемку в передней панели, Семен Цвигун тяжело вздохнул
и, поежившись от внезапного ощущения холода, поднял воротник пальто. Он не переносил запах работающей автопечки, и потому Вася Ступников никогда ею не пользовался. Московская зима всегда отступала неохотно, словно стремясь подольше оставаться на языках хронически тосковавших по теплу и солнцу горожан. И в эти минуты, когда "Волга" медленно, как бы принюхиваясь, катила сквозь черный лесной массив по неосвещенному аппендиксу шоссе, на прокладку которого, судя по аккуратности и идеальному, без единой выбоинки, асфальтовому покрытию дороги, поработала не одна сотня бравых стройбатовцев, Цвигун вдруг без всякой связи вспомнил, что март уже почти закончился, а холодный, терпкий воздух, врывавшийся в салон "Волги" сквозь щель в неплотно поднятом окне Ступникова, был колючим и по-морозному колким, как в начале января.