Он некоторое время смотрел на меня без всякого выражения, словно обдумывая услышанное. Только сейчас я обратил внимание на его странные глаза: белки были словно опутаны сеткой капиллярных сосудов, от чего казались желтоватыми, черные же зрачки словно пульсировали - то слегка сужаясь, то вновь расширяясь. Казалось, кто-то за моей спиной то включает, то зажигает невидимый фонарик, проверяя рефлексы г-на Холберга.
Тонкие бледные губы его слегка изогнулись, он пожал плечами.
- Я и есть полицейский следователь. Это моя профессия, я занимался ею более пятнадцати лет. До тридцать третьего года, - г-н Холберг зябко поежился, кожа на его лбу сошлась в морщины. - И сейчас я намерен раскрыть убийство режиссера Макса Ландау. Полагаю, у меня это получится лучше, чем у "синей" полиции - если только Зандберг вообще распорядится о расследовании. Скорее, он постарается ничего не заметить, и режиссера похоронят как скончавшегося то ли от несчастного случая, тог ли вследствие какой-то старой болезни. Несчастный случай… да… - пробормотал он отворачиваясь. - Например, пытался соскоблить краску с костюма ножом, рука соскользнула, нож вонзился в сердце. Почему бы и нет? Версия. Вполне удобоваримая для начальства. Буду удивлен, если она не придет никому в голову…
- Вы действительно служили в полиции? - растерянно спросил я и тут же вспомнил его вчерашнее замечание о богеме и криминальном характере некоторых актерских эскапад. И, конечно, то, что гримерную он называл не иначе как "место преступления".
- Что? - г-н Холберг прервал бормотанье и непонимающе посмотрел на меня. Видимо, мысленно он уже репетировал предстоящий разговор с начальником полиции. - А, полиция… Да, конечно, представьте, в тридцать третьем году я еще занимал должность начальника криминальной полиции… - тут мой собеседник назвал крупный портовый город в Северной Германии. Голос его звучал совершенно равнодушно. - В те времена, кстати, город был скорее красным, нежели коричневым. Впрочем, красные перекрашиваются довольно легко. Даже среди эсэсовских офицеров я знавал парочку с коммунистическим прошлым… - он хмыкнул, коротко усмехнувшись. - С коммунистами - и с нацистами тоже - я в прежние времена редко имел дело, уличными дебошами, запрещенными митингами и прочим занимались другие отделы. А господин советник криминалистики Шимон Холберг предпочитал общество профессиональных уголовников, - г-н Холберг рассмеялся. - Между прочим, они относились ко мне с уважением…
При этих словах я невольно скосил глаза на его надключичный шрам. Он проследил направление моего взгляда, недовольно нахмурился.
- Одно другому нисколько не противоречит, - заявил он. - Да, он стрелял в упор, если бы не "бульдог", с которым я тогда не расставался, выстрелил бы еще раз. Я стрелял лучше, мне второго выстрела не понадобилось… Но я и не говорил, что мы были друзьями - мы были врагами, но врагами, относившимися друг к другу с уважением. Любой из них меня бы прикончил, представься ему такая возможность. Однако при этом они меня уважали… И вот вам доказательство: в прошлом году я три недели прятался у одного из своих бывших клиентов. Правда, немалое число других меня неоднократно и чрезвычайно азартно закладывали представителям новых властей… Вообще, это любопытнейшая тема - как изгои ведут себя по отношению к другим изгоям. Например, те же уголовники к евреям. Одни - вроде того, который меня прятал от гестаповцев, - видят в тебе родственную душу. Или, во всяком случае, человека, столь же несчастной судьбы. Другие похожи на "синих" полицейских: всячески стараются подчеркнуть, что они, разумеется, изгои, но другие. Так сказать, ступенькой выше. Именно таким способом утверждают себя на более высокой ступеньке - низводя другого отверженного на дно. Я встречал на своем пути и первых, и вторых… Кстати, - сказал он с улыбкой, - вам, возможно, будет интересно узнать об отношении немецких уголовников к евреям в прошлом, в далеком прошлом… Вскоре после прихода к власти нацистов, в тот короткий промежуток времени, когда я формально еще оставался начальником полиции, хотя фактически все дела перешли в руки моего преемника, присланного из Берлина, - к нам пришел некий господин из министерства пропаганды. И прочел лекцию. Весьма, доложу я вам, любопытную лекцию: "Евреи и уголовный мир Германии". Он буквально наизусть зачитывал нам фрагменты из книги, вышедшей в 1499 году и называвшейся "Liber vagatorum". Эта книга представляет собой первое исследование уголовной преступности в средневековой Европе. Она содержит, помимо уголовной хроники и анализа причин роста бандитизма и нищенства, небольшой словарик блатного жаргона. Так вот, в этом жаргоне большое количество еврейских слов. Предисловие к этой книге писал сам Мартин Лютер. И он отметил, что воровской язык происходит от евреев, поскольку в нем много еврейских слов, и что это легко заметит всякий знающий иврит… - бывший начальник криминальной полиции усмехнулся. - Действительно, в уголовной среде Европы, в первую очередь Германии и Франции, евреи занимали особое место. При том, что вообще евреи составляли весьма малый процент, среди людей, стоявших вне закона, они пользовались особым авторитетом. Даже полицейские - тогдашние полицейские - отмечали, что еврейские бандиты были хорошими мужьями и отцами семейств, вели размеренную жизнь, отличались исключительной набожностью и никогда не занимались воровством в праздничные дни и по субботам. Парадокс, но евреи-уголовники пользовались в средневековой Европе своеобразным уважением, как среди служителей закона, так и среди собратьев по ремеслу. Известно в частности, что заключенные-христиане в одной из берлинских тюрем потребовали разрешить им присутствовать на еврейских богослужениях. Был такой Дамиан Гиссель - или Жиссель, как его называли французы, - самый знаменитый и кровавый грабитель начала XVII века, большой негодяй, на совести которого хватало невинных жертв. Возглавлял крупную банду, но, в конце концов, попался. В молодости он был семинаристом, готовился в богословы, но жизненная его дорога вдруг сделала резкий поворот… Впрочем, такие повороты происходят и в наше время, как-нибудь при случае я вам расскажу… - он вдруг замолчал. Брови его сошлись на переносице, он беззвучно пошевелил губами.
- Так что же с этим бывшим семинаристом? - спросил я, невольно заинтересовавшись рассказом.
- Что? А, с Гисселем? Он потребовал, чтобы на эшафот его провожал не священник, а раввин. Между прочим, этот случай был далеко не единственным… - он оборвал сам себя, махнул рукой. - Простите, все это чепуха. Я во время своего бродяжничества - оно продолжалось несколько лет - ухитрился прослушать парочку университетских курсов. Весьма специфических, но иной раз всплывают в памяти обрывки лекций…
Конечно, будь я внимательнее вчера к его словам и поведению, я мог бы что-то заподозрить относительно его бывшей профессии. Даже китайско-японские гимнастические упражнения, которые я наблюдал несколькими минутами ранее, имели вполне естественное объяснение.
- Так вот почему вы рассмеялись вчера, когда мы столкнулись с полицейским… - произнес я смущенно.
Он усмехнулся.
- А, на ваше замечание о моей нелюбви к оным? Да, действительно, в таком грехе меня ранее никто никогда не обвинял…
Холберг поднялся, подошел к умывальнику и принялся мыться, фыркая от удовольствия. Глядя, как прозрачные струи стекают по его плечам и спине, я испытал сильнейший озноб - будто это меня только что сунули под ледяную воду.
Обтершись чистым куском ткани, извлеченным из внутреннего кармана брошенного на скамейке пальто, мой новый знакомец удовлетворенно вздохнул.
- Мне показалось, что вы вчера нашли что-то важное, - сказал я, вспомнив как он осматривал каморку Ландау.
- А вы наблюдательны, - с явным удовольствием сказал г-н Холберг. - Да, любопытная вещица. - он надел свое пальто, после чего вытащил из кармана что-то, напоминавшее кофейное зернышко. - Вот, взгляните.
Это оказалось не зернышко, а коричневая бусинка, выточенная из какой-то ценной породы дерева. Я повертел ее в руках, зачем-то подул в отверстие. Вернул обладателю.
- И что же? - спросил я. - Что в ней особенного, в этой бусинке?
- Это бусинка от четок, - пояснил мой новый сосед. - Не от женского украшения, а от кипарисовых четок, которыми пользуются, например, католики. Видели такие?
- Конечно, видел. Но что из этого следует?
- Пока не знаю. Но хотелось бы знать - где остальные бусинки? И как эта оказалась в руке убитого? - он легонько подкинул бусинку на ладони. - Как вы думаете, доктор? Кто-то мог ее потерять. Раз. Кто-то мог ее подарить. Два. Наконец, наш покойный друг мог попытаться кого-то удержать. Кого-то, кто очень торопился. И при этом мог порвать четки, которые этот кто-то держал в руках.
- Но тогда бусинки, скорее всего, рассыпались бы по всей комнате, - заметил я.
- Верно.
- А вы нашли только одну.
- Именно так. Поэтому можно предположить, что обладатель кипарисовых четок поспешил собрать рассыпавшиеся бусинки. Все, кроме одной. Поскольку эту одну зажал в руке покойный, - он взял бусинку указательным и большим пальцами и, прищурившись, посмотрел сквозь крохотное отверстие на тусклое солнце - собственно, не солнце даже, а светлое пятно за облачной пеленой. - Может быть, просто так. А может, и не просто…
Я пожал плечами. Все это казалось мне какой-то странной игрой, изрядно меня раздражавшей.
Он, видимо, почувствовал это, потому что убрал бусинку в карман и сухо обратился ко мне:
- Так что же, доктор? Теперь вы ответите на мои вопросы? Почему вы решили, что госпожу Бротман должен был после спектакля ждать господин Ландау?
Я рассказал ему о своей помощнице.
- Значит, она была знакома с убитым ранее, - задумчиво сказал г-н Холберг. - До Брокенвальда. Уже любопытно, да… И она обратила внимание на то, что жены режиссера не было в зале. И постаралась обратить на этот факт и ваше внимание. Случайно? Или нет? А как насчет другой женщины? Актрисы?
- Луиза… То есть, госпожа Бротман… - поспешно поправился я. - Она назвала эту девушку Ракелью. Вообще-то она работает на кухне, я вспомнил. Раздает обеды. Вы наверняка видели ее там.
- Да, действительно, теперь припоминаю… - г-н Холберг помолчал немного. - То есть, госпожа Бротман могла знать ее по кухне. Вы это хотели сказать?
- Нет, - ответил я. - Мне кажется, госпожа Бротман знала эту Ракель раньше.
- Вопрос - с каких именно пор? Со времен своего знакомства с Максом Ландау? Или все-таки познакомилась уже здесь, в Брокенвальде? - он поднялся со скамейки, просунул руки в рукава пальто и через мгновение вновь стал похож на Арлекина - тем более, что темные круги, лежавшие вокруг запавших глаз, успешно играли роль традиционной черной маски. - Что же, доктор, пора отправляться на завтрак. Мне - к кухонному блоку, а вас, как я понимаю, кормят на рабочем месте? Итак, до вечера. И просьба: постарайтесь не говорить ничего лишнего ни госпоже Бротман, ни господину Красовски. Пока, во всяком случае.
- Вы действительно рассчитываете раскрыть это преступление? - спросил я.
- Ничего другого мне не остается, - ответил он серьезно. - Я - сыщик. И это ведь не просто профессия, дорогой доктор. В конце концов, можно ли считать случайностью то, что я оказался в гримерной господина Ландау через несколько минут после того, как там произошло убийство? Ведь что-то меня туда привело именно в такой момент. Судьба? Предположим. Перст судьбы, доктор Вайсфельд, а я фаталист. Значит, мне и расследовать преступление. Начну с того, что зайду к господину Зандбергу и попрошу его разрешения на проведение расследования. Кое-какие рекомендации у меня имеются. Скорее всего, они не окажут никакого влияния, и разрешения мне не дадут, но попробовать я обязан. Субординация, доктор, я к ней привык … До вечера, доктор Вайсфельд, до вечера… - он прощально приложил два пальца к виску и быстро пошел по улице, направляясь к кухонному блоку. Людской поток, медленно плывущий в ту же сторону, поглотил его раньше, чем он дошел до угла.
Я отправился на службу, испытывая весьма противоречивые чувства. В голове роилось множество вопросов, касавшихся прошлого моего нового знакомца и его суждений о смерти режиссера Ландау. Я сердился на себя за то, что не задал их сразу же, вместо того, чтобы с раскрытым ртом слушать историю взаимоотношений евреев с уголовниками. Ничего не поделаешь, придется отложить все вопросы до вечера.
Добравшись до дверей медицинского блока, я испытал сильнейшее чувство неловкости от мысли о предстоящей встрече с Луизой Бротман. Я был уверен, что вопросы, продолжавшие вертеться в моей голове и значительной своей частью касавшиеся ее, она без труда прочитает на моем растерянном лице.
К счастью, мне не пришлось ни о чем ее спрашивать. Подходя к блоку, я увидел толпу ожидавших в окружении полицейских. Я едва успел проглотить свой завтрак, состоявший из чашки эрзац-кофе, тяжелого серого хлеба, маргарина и темно-коричневой липкой массы, называвшейся мармеладом. Насколько я мог судить, мармелад делался из желатина с добавкой красителя и малой толики сахарина. Чувство голода все это притупляло лишь на короткое время. Справедливости ради следует сказать, что завтрак неработающего состоял только из эрзац-кофе и ста пятидесяти граммов хлеба. Все познается в сравнении - избитая истина, но первые два дня после возвращения на работу в медблок я наслаждался ощущением сытости - обманчивым, разумеется.
Вошел полицейский с картонной папкой. Козырнув, он протянул мне несколько бланков с фамилиями заболевших, нуждавшихся в медицинском осмотре. Я приступил к приему, мысленно радуясь большому числу пациентов - непрерывность занятий избавила меня от необходимости обращаться к Луизе, а затем и притупили вчерашние воспоминания.
Помимо непринятых накануне новичков, из бригады, работавшей вне стен гетто на уборке картофеля, к нам направили двенадцать мужчин и пятерых женщин. Жалобы были разнообразны, связаны, главным образом с желудочными расстройствами. Восьмерых мужчин и двух женщин с начальными признаками кишечной инфекции я направил в стационар, остальным предписал возвращаться на работу с завтрашнего дня. Во второй партии были только мужчины - они занимались разгрузочными работами на станции близ Лимбовиц. Шестерых пришлось тоже госпитализировать - у четверых травмы оказались достаточно серьезными, у двоих начинался сепсис.
Поток больных начал иссякать лишь к середине дня. В коридоре оставалось человек пять-шесть, пришедших в медицинский блок самостоятельно. Я чувствовал себя изрядно уставшим - хотя не так, как в первый день. Тем не менее, Луиза сама предложила сделать небольшой перерыв и приготовила мне чашку кофе - до обеда еще оставалось два часа. Я поблагодарил ее, присел у окна с горячей кружкой в руке. Госпожа Бротман занялась рабочим журналом, заполняя карточки, внося какие-то дополнения.
- Восемнадцать человек отправлены в стационар, - сказала она наконец. - Доктор Красовски будет недоволен, доктор Вайсфельд, восемнадцать временно нетрудоспособных - это много… - в ее голосе слышалась ирония. - К счастью, ему никого не придется оперировать.
Я молча кивнул. Сделав первый глоток черной жидкости без вкуса и запаха, я машинально поднес к глазам листок-направление - один из двух, принесенных полицейским. Механически пробегая список уже принятых нами больных, я вдруг обратил внимание на знакомую фамилию: "Ландау-фон Сакс". Но жены Макса Ландау сегодня не было. Не исключено, что она осталась дома из-за смерти мужа.
- Странно, - сказал я, стараясь не смотреть на Луизу. - Здесь в списке фигурирует госпожа Ландау-фон Сакс. Видимо, муж все-таки настоял на ее визите к врачу. Но она не пришла…
Луиза не ответила, неопределенно пожала плечами. Она сидела так, что тусклые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльное, наполовину закрашенное окно, освещали ее плечи, но оставляли в тени лицо.
- Как вы вчера добрались домой? - спросил я нейтральным тоном.
- Благодарю, без приключений, - ответила она. - А вы?
- Я слышал, что с Максом Ландау случилось несчастье, - все-таки, из меня никогда не выйдет сыщик. Я не мог не говорить о случившемся, хотя и понимал, что нарушаю слово, данное г-ну Холбергу. Но, в конце концов, почему я должен помогать какому-то новоявленному Шерлоку Холмсу, всерьез утверждающему, что он раскроет убийство? Я разозлился - и на него, и на себя, и на Луизу Бротман, - и уже не сдерживаясь, добавил: - Он умер. Сразу после спектакля. Разве вы не слышали об этом?
- Что вы говорите?! - воскликнула она, глядя на меня с изумлением, которое показалось бы искренним всякому, не видевшему ее у гримерной Ландау. - Боже, какой ужас… Но отчего это произошло? Он ведь выглядел на сцене вполне здоровым… Или я ошибаюсь? - вдруг выражение ее лица изменилось, глаза потухли, она вяло махнула рукой. - Ах, что я болтаю… Конечно, я знаю об этом. Просто не хотелось говорить… Я… - она запнулась. - Мы должны были встретиться.
Я хотел было расспросить ее о Ландау и о том, как они познакомились, но тут дверь в кабинет распахнулась, и вошел доктор Красовски. Судя по нетвердой походке и лихорадочному блеску в глазах, он уже успел приложиться к спиртному.
- Черт побери, Вайсфельд, вы не брали мой ланцет? - спросил он раздраженно.
- Нет, - ответил я.
Он некоторое время молча смотрел на меня, затем перевел взгляд на Луизу. Пробормотал: "Кто, черт возьми, рылся в моем шкафу?.." Впрочем, вопрос был задан риторический. Красовски, чуть покачиваясь, подошел к письменному столу, перелистал регистрационный журнал, наклонился, прочитал вполголоса: "Рейнхард Зюсс… Марсель… Диагноз… Господи, какая дребедень…" - он оттолкнул журнал, сморщился, так что даже очки на носу покосились. Поправив их кое-как, доктор Красовски пристально посмотрел на меня.
- Вайсфельд, - сказал он. - Вайсфельд, святоша. Это я вас тогда выпер. А потом снова взял. И снова выпру. Вы курите? Хотя нет, вы не курите и не пьете, это же запрещено. Вы только презираете. Меня. Ну и черт с вами. Но красть ланцет - это ребячество. Для хирурга привычный инструмент так же важен, как и для музыканта. Я могу сфальшивить на операции. И пациент - ту-ту!.. - он коротко засмеялся. - По вашей вине, доктор Вайсфельд. И черт с вами, - повторил он. - Черт, черт, черт с вами… - он резко развернулся на каблуках и вышел, громко хлопнув дверью. Луиза вернулась к столу, аккуратно закрыла журнал, положила его на место.
- Его хамство переходит границы, - буркнул я. - Боюсь, мне придется обратиться с жалобой в медицинский отдел Юденрата. Не на грубость, разумеется. Просто я не знаю, что может произойти с больным, которого Красовски будет оперировать в нынешнем состоянии.
Луиза возразила, не поднимая головы:
- Красовски блестящий хирург. Он ухитряется оперировать в любом состоянии, уверяю вас. Это его не оправдывает, конечно. Думаю, к вам у него отношение такое… м-м-м… двойственное - это из чувства вины. Он ведь прекрасно знал, что вашей вины в участившихся случаях инфекционных заболеваний нет. А вернули вас на работу по его просьбе… - она искоса взглянула на меня и вдруг улыбнулась: - Я вас неплохо узнала за это время, доктор. Никому вы жаловаться не будете.
Ее замечание меня смутило. И мои мысли немедленно переключились с хамского поведения доктора Красовски на исчезнувший ланцет.
- Странно… - пробормотал я. - Действительно, странно. Таких совпадений не бывает…
- О чем вы? - госпожа Бротман с удивлением посмотрела на меня. - Какие совпадения?