- На почве ревности. Арестован давний ухажер этой дамочки. Она утверждает, что тот давно уже грозил убить и ее, и Бубнова.
- А что по этому поводу думаете?
- Боюсь даже думать, а говорить - тем более.
- И все же.
- Бубнов начал "копать" под Шапкиных… Нас пустил по следу Нины Алексеевны, а сам без всякой оперативной подготовки начал допрашивать сотрудников банка, в том числе его личную секретаршу - Верочку. Результат получил мизерный, а вы знаете, как чувствительны эти "новые русские" ко всему, что касается их, так называемой чести, достоинства и прочего "имиджа". И вот…
- Кто ведет дело?
- Следователь областной прокуратуры Михайлов.
- Это его версия: убийство из ревности?
- Его.
- Кто из наших включен в бригаду Михайлова?
- На меня с моими стажерами "повесили" и это дело, - уныло ответил Неверов.
- И чего же ты хочешь от меня? - переходя на "ты", спросил Брянцев.
- Пришел посоветоваться, как быть…
Брянцев на мгновение задумался. Потом опять нахмурился и сказал:
- Советую тебе старательно выполнять все указания следователя, ведущего дело, по крайней мере, не ты в ответе будешь за результаты. Что же касается Шапкина, то учти: мне с ним и раньше приходилось сталкиваться. Человек этот коварен, изворотлив и осторожен. И хотя, может быть, он и причастен к убийству Бубнова, но уверен: ни одного мало-мальски надежного факта против себя вам не даст.
Сразу после ухода Неверова явился Крупнов. Он весьма безуспешно пытался придать своему лицу, похожему на крысиную мордочку, выражение спокойной уверенности и значительности.
Зачем понадобилась Брянцеву "характеристика" на Задорова, - это, понятно, Крупнова не касалось. Главное для него состояло в том, что она понадобилась, и дать ее подполковник доверил ему, Крупнову.
Это означало многое, может быть, даже продвижение по службе… Поэтому в его бегающих глазах-бусинках (Брянцев не любил людей с такими глазами) постоянно вспыхивали огоньки самодовольства.
- Ну? - сухо спросил Брянцев.
- Странный человек этот Задоров…
- Чем же он "странный"?
- Поведением, естественно, - глаза-бусинки беспокойно бегали. - У нас, товарищ подполковник, дом большой - шесть подъездов. А наши два - первый и второй - отделяются от остальных разным уровнем высоты и деревьями, палисадниками. От дорог тоже палисадником и березами. Получается отдельный дворик. Вроде бы и немного - всего два подъезда, а людей без определенных занятий, или, как у нас принято говорить, "бозовцев", - порядочно. Тут и пенсионеры, безработные мужики и просто бездельники. Вот они и табунятся в этом дворике с раннего утра и до ночи. Режутся в карты, клянчат в долг без отдачи. Соберут на бутылку, и пошло-поехало: вспоминают былое, ругают правительство, рассуждают обо всем. А Задоров компании с ними не водит. А как умерла у него жена - вовсе затворником стал. Носа на улицу не показывает. Сидит один в трехкомнатной. Что думает - неизвестно, что делает - тоже. Все люди как люди, хорошие или плохие, а на виду. Он же особняком. Вот я и говорю: странный.
- Может быть, смерть жены переживает?
- Переживает. Это точно. Женщины наши во дворе говорят - до сих пор кое-когда плачет - заговорят с ним о покойнице, а у него сразу голос задрожит, махнет рукой и к себе уйдет. Но и это еще не факт, товарищ подполковник. Как вот вы оцениваете такой случай, который я наблюдал лично… - Круглые глаза Крупнова блеснули торжествующим огоньком. Он решил выбросить свой главный козырь, доказывающий его наблюдательность и проницательность тоже. - Получилось так, поругался я с женой. Ну, знаете, жизнь-то теперь не легкая. А ей хочется и то, и другое. Начала укорять, мол, другие-то могут, а ты? А я, и правда, товарищ подполковник, только в духе закона и порядка… Ну, я и ответил ей. Слово за слово и, в общем, поругались. Расстроился я и вышел на балкон прохладиться. Сижу, о Марусе своей думаю. А ночь, товарищ подполковник, просто чудесная. Тихо. Небо усыпано звездами. От леса тянет прохладой. Стал я успокаиваться. И вдруг слышу, дверь нашего подъезда хлопнула. Смотрю, а это старина Задоров вышел. Стук, стук палочкой и на дорогу. А там, оказывается, машина с погашенными огнями. Хлопнула дверца, вспыхнули фары и все - уехал наш безутешный в сторону улицы Металлургов. Как это понимать, товарищ подполковник?
- Когда это случилось? - не отвечая на вопрос, спросил Брянцев.
- Да позавчера. Двадцать второго мая, близко к полуночи. Информация была важной, но Брянцев решил не показывать вида. Увидев, что он так и не поразил подполковника загадочным фактом, Крупнов вроде бы полинял, сник.
- А так, - продолжал он уже без особого энтузиазма, - человек он тихий, во время войны был военным летчиком, имеет четыре ордена, в том числе три "Отечественной войны".
Теперь Брянцев уже почти не сомневался, что человек с палочкой, о котором рассказала Сереже Масленникову жительница того самого дома, около которого убийца Пустаевой раздавил ее золотые часики, никто иной, как "рохля" Задоров.
Брянцеву предстояло обдумать свои дальнейшие действия. "Брать" Задорова, предъявлять ему обвинение, было, пожалуй, преждевременно - свидетельская база еще слабовата, да и улики были косвенными. Надо было еще работать, работать… Стоило, конечно, и лично встретиться с ним, ну, скажем, под флагом: к нам поступили многочисленные жалобы на врача Пустаеву и вот… Да и с Ниной Алексеевной Шапкиной надо побеседовать, слова завещания довольно определенно указывают на то, что она "знает" о грехе подруги. В чем он состоит?
От размышлений его оторвал телефонный звонок. Звонила жена:
- Докладываю, товарищ подполковник, - пошутила она, - что сегодня вам стукнуло шестьдесят… - и она рассмеялась. - Эх ты, сыщик, сыщик… Такую дату у себя под носом просмотрел. Я еще утром поняла: забыл, напрочь забыл… Будь добреньким, уж хоть сегодня приди с работы вовремя. Хорошо?
У Брянцева появился предательский комок в горле. Он подумал: "А если бы у меня "залечили" мою Любушку… Что тогда?" И, пересиливая свою мгновенную слабость, ответил:
- Хорошо…
Эпизоды
…Сергей, еще не переступив порога своего кабинета, услышал, как надрывается телефон.
Звонила Инна Яковлевна. Голос ее показался Сергею похожим на сирену патрульной машины:
- Это вы, Сергей Михайлович? - кричала в трубку она. - Так знайте: Пустаева - преступница. Да, да… Преступница! Пустаева назначала Ольге Николаевне Задоровой такое лечение, которое прямо могло привести к остановке сердца, к смерти…
- Не может быть, - вырвалось у Сергея.
- Это называется передозировкой сердечными гликозидами. Но самое главное: назначить-то назначила, а в истории болезни назначение не записала.
Сергей положил трубку и замер. Он был поражен. Конечно, он и раньше слышал о злоупотреблениях некоторых врачей, например, психиатров. Так вот, значит, о каком "грехе" писала Пустаева в своем завещании…
Сергей решил немедленно доложить о состоявшемся разговоре Брянцеву…
* * *
…Услыхав телефонный призыв, начальник райотдела внутренних дел Коршунов досадливо поморщился: "Это еще кто?" В трубке раздался пропитой голос:
- Гражданин начальник, это кореш Вырвиглаза говорит. Какого? Того самого, которого сегодня за городом пристукнули. Так вы учтите, он, Вырвиглаз тоись, сегодня ночью с шапкинским Михелем на дело ездил. На какое? На серьезное.
- На "мокрое"? - опять спросил Коршунов.
- Может, и на "мокрое", не знаю, а вы подумайте - уехал-то он с Михелем…
Под "мокрым" делом недвусмысленно подразумевалось убийство Бубнова, а "с шапкинским Михелем" - указывало на причастность к нему Шапкина… Но с другой стороны: звонок этот - не доказательство, а связываться с Шапкиным… Кроме того, убийство этого Вырвиглаза произошло за городом, не на территории района, а расследование убийства Бубнова областная прокуратура взяла на себя… Вот и пусть она им занимается. Райотделу лучше всего помолчать.
"Сделаем вид, - решил Коршунов, - что никакого звонка и не было".
* * *
…Нина Алексеевна не отрывала глаз от своего письменного стола.
Они сидели вдвоем с Брянцевым в ее кабинете. Беседа продолжалась больше получаса, и Нина Алексеевна уже поняла, что Брянцев многое знает. Во всяком случае столько, что ее дальнейшие увиливания могут обернуться против нее. Она ведь не считала себя дурой и отлично понимала, что, умолчав в свое время о преступлении Леночки, стала ее соучастницей.
В свою очередь, Брянцев заметил и ее волнение, притворную и приторную любезность, ее неумеренное стремление произвести впечатление, сыграть на его простодушии и доверчивости. "Что ж… - думал он, - люди вообще склонны к играм. Некоторые играют с младенческих лет и до старости. Сами с собой, с окружающими людьми. И всегда стремятся что-то выиграть. Иные так насобачились, что их игра им легко удается, и они становятся политиками, занимают почетное место среди других людей. А есть и такие, как эта Нина Алексеевна, чья игра шита белыми нитками. И такие, в отличие от тех, кто насобачился, слывут просто лицемерами…"
И вот она, наконец, опустила глаза долу. И в то же время, отвечая на его вопросы, она мучительно искала благополучного выхода для себя и только для себя. Собственно, почему она должна из-за нее, из-за Лены, ставить под удар себя? Из дружбы? А что такое их, так называемая дружба? Просто многолетняя привычка встречаться, устраивать застолья, советоваться по житейским вопросам, оказывать мелкие одолжения… Разве это настоящая дружба? Из благодарности? (Наследство-то все-таки значительное…) А кому бы другому она, безродная, завещала?
И как многие из нас, столкнувшись с выбором чем-то поступиться во имя дружбы и благодарности, Нина Алексеевна решила не поступаться ничем, потому что для людей ее типа интересы других, по сравнению с их собственными, значили очень мало или, вернее, ничего не значили. Говоря откровенно, она решилась на предательство своей не только подруги, но и благодетельницы.
Она, наконец, оторвала взгляд от стола и посмотрела на Брянцева с выражением человека, решившегося в ущерб себе на откровенность с представителем закона.
- Видите ли, Сергей Иванович, я подозреваю, что за последний год с Еленой Ионовной что-то случилось. Я имею в виду ее психику. Она потеряла, по-моему, ориентировку и чувство реальности… У нее появилась навязчивая идея, глупая, ни с чем не сообразная идея, - заиметь "своего, доброго старичка"… Это в ее-то шестьдесят два. Понимаете?
Она вроде бы осуждала Пустаеву, но осуждение звучало так, словно она не верила сама себе.
И в это время Брянцев наконец кивнул, ожил и, ободренная такой ничтожной мерой его внимания, она продолжала:
- Хуже того, Елена Ионовна воспылала к нему нежной страстью. Конечно же, она сошла с ума. Вести себя так, как девчонка… Смешно, это к семидесятилетнему Задорову. Я ей говорю: он же старик. А она: "Я всю жизнь со стариком жила…" Я говорю: "У него жена…" А она: "Все равно он будет моим…" Понимаете? Ну, конечно же, она определенно сошла с ума…
Теперь она опять продолжала смотреть в глаза сидящему против нее истукану, пытаясь понять, как он отнесся к ее утверждению: "сошла с ума". Наконец, губы его разжались, и он спросил:
- И как далеко зашло ее сумасшествие?
- Она решила устранить соперницу… - упавшим голосом выдавила из себя Шапкина. - У лечащего врача есть много возможностей, если он забывает о клятве Гиппократа. А у ее соперницы пошаливало сердце… Словом, Задорова поступила ко мне в отделение с явными признаками передозировки сердечными гликозидами… Я спросила Елену Ионовну, как это она, опытный врач, допустила такую ошибку. Она ничуть не смутилась и холодно ответила: "Так было нужно, Ниночка". Я ужаснулась, но ничего не сказала ей. Бежать к главврачу, обвинять ее я не решилась. Поступок был настолько чудовищен, что мне никто не поверил бы. Потом у нее нашлись бы оправдания, и, в конце концов, сработала бы наша "врачебная этика", а я лишилась бы, пожалуй, доброго имени.
- И вы решили умыть руки?
- Да, я предоставила событиям идти своим чередом. Задорову я закрепила за опытным врачом, но спасти ее так и не удалось…
- А как вел себя Задоров?
Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:
- Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте… Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему… Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик…
Задоров
Он сидел на балконе своего третьего этажа в майке и тренировочных штанах. На небе, впервые после многих-многих безоблачных, знойных дней, появились "барашки", и у него теперь противно ныла раненая нога. Но он мирился с болью, вспоминая давние уроки по метеорологии в летной школе. Их вел у них школьный синоптик, которого курсанты прозвали по латинскому названию облаков "Кум-люсом-стратусом". Он их наставлял: "Барашки обычно идут часа за два впереди фронта…" И это всегда сбывалось. Значит, грядет перемена погоды. Может быть, пройдет благодатный дождь.
Внизу, почти под его балконом, сидели на скамейках женщины, а около песочницы, вокруг разросшихся берез и рябин бегали дети.
Семнадцать лет назад, когда они только вселились в этот, тогда новый дом, его избрали первым председателем домкома. Тогда около дома был голый пустырь, горы строительного щебня и вывороченной земли, и ему пришлось обить не один порог, чтобы к их дому пригнали бульдозеры и убрали эти завалы. А после вместе с другими жильцами они и посадили эти березки, рябины, акации. Потом уже другие соорудили вокруг них оградку из старых водопроводных труб, окрасили их голубой и желтой краской, смастерили удобные скамейки со спинками, а чуть в стороне зацементировали маленькую площадку и построили тоже на металлических столбиках столик, со всех сторон окруженный простыми, без спинок, скамейками. Так худо-бедно создавался вполне уютный "свой двор".
Свою спутницу жизни он называл коротко и ласково: "Ля…" Звал он ее так потому, что еще давно-давно, в первые дни знакомства на фронте, она как-то обмолвилась о том, что в семье ее звали "Лялей". Тогда он и сказал: "А я буду звать тебя еще короче и ласковей: "Ля…" Так и повелось. И ей нравилось это "Ля". И уж только потом, когда она стала матерью взрослых детей, Ольгой Николаевной, стала стесняться этого "Ля". "Это, батя, - говорила она, - не имя, а кличка какая-то. Ну придумай, пожалуйста, что-то другое…" А он уже не мог по-другому. Называл при других иногда "Ольгой Николаевной", а потом опять прорывалось привычное: "Ля".
Выход на пенсию подарил ему непривычно много свободного времени. Лес был рядом, и он стал завзятым грибником. В летнее время просыпался задолго до рассвета и отправлялся пешком километров за девять до "своих" мест. Приходил туда как раз тогда, когда становилось довольно светло, часа на два - три раньше первых горожан-дачников и грибников. Он уже был с добычей, когда на "его" местах появлялись новые грибники.
Так у него выработалась привычка вставать много раньше других. В дни, когда грибных походов не было (грибам нужно давать время подрасти), утренние часы он обычно проводил на балконе - читал, всматривался в людей своих подъездов.
Вместе с горбачевской "перестройкой" во двор заглянула беда. Сначала маленькая, чуть заметная - зашаталась, заколебалась вера, во имя которой жили, боролись и даже умирали отцы отцов теперешних обитателей двора. Каким путем идти по жизни дальше? Что лучше, славнее в ней: мое или наше? И многим тогда показалось, что "свое"-то главнее, надежнее, а "каждый сам за себя" - лучше. "Что мне в будущем, - говорили некоторые, - ты дай мне сейчас…"
А другие уверовали, что "мое" выше "нашего", что каждый "сам за себя" - самая справедливая норма жизни, стали заметно "перестраиваться". Шофер автобуса Прутков открыто торговал ворованным у государства бензином. Жена Бориса, токаря-золотые руки, пропадала теперь на базаре, - ударилась в спекуляцию, начала пить и, в конце концов, спилась окончательно. А самая большая крикунья среди женщин двора, пышнотелая Надя стала открыто гнать самогон, и к ней потянулись не только пьянчуги их дома, но и соседних.
Словом, он, Задоров, своими глазами видел, как у людей, еще вчера довольно порядочных, верх стало брать дикое, заскорузлое, жадное "мое". Им становилось наплевать на будущее, на "наше" - лишь бы урвать кусочек себе, сейчас, сегодня, а там хоть потоп…
Раскурив сигарету, Задоров снова посмотрел вниз, на двор. Ага, показался Бурлаков. Постукивая палочкой, тот направлялся от своего первого подъезда, к женщинам, сидевшим на скамейке, под балконом Задорова. Поступь Бурлакова была неуверенной, лицо неподвижно, угрюмо.
Подойдя к скамье (женщины раздвинулись и дали ему место), он плюхнулся рядом с крикуньей Надей:
- Выручи, Надежда…
- Без денег? - откликнулась та.
- Ну, заплачу я тебе… потом…
- Знаю я это "потом". Без денег не дам.
Задоров понял: Бурлаков просил на похмелку. Надя отказала ему.