- Что, газет не читаете? - усмехнулся я, занимая левый ряд, чтобы иметь возможность гнать с предельно допустимой скоростью.
- В тех газетах, которые я читаю, о вас, товарищ Измайлов, никогда не писали, - серьезно сказала женщина.
Настало время удивляться мне. На мой вопросительный взгляд она сказала:
- Конечно, вы меня не помните.
- Извините, действительно что-то не припоминаю…
- Гринберг, - подсказала клиентка. - Фаина Моисеевна.
Что-то шевельнулось в моей памяти.
- Восемьдесят четвертый год, - продолжала пассажирка, апрель. Помните? Я пришла в прокуратуру города, потому что в ОВИРе не могла добиться ни "да", ни "нет".
- Ну, конечно! - наконец-то вспомнил я растерянную, заплаканную женщину, которая много лет добивалась выезда в Израиль.
- Ну, слава Богу! - обрадовалась Гринберг. - Между прочим, вы единственный человек в больших кабинетах, который говорил со мной по-человечески. На нас все тогда смотрели как на изменников Родины, чуть ли не предателей.
- Увы, было, - подтвердил я. - К счастью, нынче отношение к эмигрантам меняется…
- Все меняется! - темпераментно проговорила Фаина Моисеевна. - Перестройка, гласность! Эти слова на Западе говорят по-русски…
- Знаю…
- Извините, Захар Петрович, но вы должны молиться на Горбачева! Впрочем - мы тоже. Когда я уезжала, мы прощались с сестрой так, как будто хоронили друг друга. Вы не поверите…
- Почему же, поверю.
Кто бы мог подумать, что буквально через несколько лет мир перевернется! Сам факт, что я свободно приехала в Союз, обняла сестру, - это уже можно спокойно сойти с ума. А что показывают по телевизору? Глазам своим не веришь! Скажу между нами: если бы тогда, в восемьдесят четвертом, была такая обстановка, я бы еще хорошенько подумала, уезжать или нет. Не считайте, что я делаю комплимент, я говорю чистую правду.
- Да, перемены есть, - отозвался я.
- Пусть их будет побольше, - пожелала Гринберг.
- Не жалеете, что уехали? - спросил я.
- Тоскую, конечно. Родина есть родина, - с неожиданной грустью произнесла Фаина Моисеевна. - Но там я нашла свое личное счастье.
- В каком городе живете?
- В Палермо.
- В Палермо? - удивился я, усомнившись на миг в своих географических познаниях.
- Да, - спохватилась Гринберг, - я вам забыла сказать что в Израиль так и не доехала. Вы, конечно, знаете, что, прежде чем добраться до страны постоянного проживания, эмигранты некоторое время сидели в Италии, под Римом? Это те, кто хотел в Америку, Канаду или еще куда. По правде говоря, я тоже ехала в Штаты. Там у меня родной дядя, совершенно одинокий. И вот, представьте себе, когда я торчала в Италии, ждала бумаги из Америки, в меня влюбился мой теперешний муж. А ведь я не молоденькая девушка.
Гринберг было лет тридцать. Самый расцвет для женщины, и бог ее красотой не обидел.
- И увез на Сицилию, - продолжала она. - Как вам это нравится?
- Очень даже нравится, - не мог не улыбнуться я ее манере разговаривать.
- Он во мне души не чает. Все уверяют, что мы прекрасная пара…
- Дай Бог, чтоб это было всегда, - пожелал я Фаине Моисеевне.
- Спасибо на добром слове, - расчувствовалась она.
Вдали уже показались портовые краны.
- Между прочим, я перед самым отъездом из Союза чуть к вам не зашла второй раз, - сказала Гринберг.
- Почему - чуть?
- Понимаете, у меня уже была виза и я боялась, что могут отобрать. А жить в отказниках - врагам своим не пожелаю!
- Извините, не понял…
Фаина Моисеевна, видимо, колебалась: открыться или нет. И наконец со вздохом произнесла:
- Меня обобрали. Буквально за три дня до выезда.
- Как? - насторожился я. - Кто?
- Работник милиции. Нагрянул поздно вечером, как снег на голову. В форме, с погонами. Предъявил красную книжечку. И знаете, что сказал? Будто бы я кое-что из дорогих вещей, имевшихся в доме, купила у воров… Нет, вы можете себе представить, чтобы мне сказать такое?!
- Ну и что дальше? - нетерпеливо спросил я.
- Я, конечно, страшно разволновалась, - продолжила пассажирка. - Зачем мне покупать у воров, когда мой первый муж, да будет ему земля пухом, оставил мне такие антикварные штуки, которые не стыдно держать в доме самого Ротшильда!.. Я о себе всегда думала, что умная женщина. Боже, как я ошибалась! Словно последняя дура, выложила перед этим милиционером все свои драгоценности. Стала объяснять, откуда что взялось. Колье и диадему носила еще прабабушка мужа. Врать не буду, но фамилию Гринберг знали в Москве и Санкт-Петербурге. Прадед моего Абраши лечил весь высший свет. А те изумрудные подвески и браслеты с амстердамскими алмазами дед мужа купил для своей жены в самой Голландии… Но особенно я дорожила перстнем, который мне надела на руку покойница свекровь, царство ей небесное… - Фаина Моисеевна тяжело вздохнула. - Но Бог с ним, что это стоит сумасшедших денег! Вы бы знали, как поступил со мной этот бандит!
- Какой бандит? - не понял я.
- Тот милиционер затолкал меня, простите, в туалет, забрал самое ценное и был таков! А что сказал при этом - страшно вспомнить!
- Что именно? - уточнил я.
- Смотри, говорит, жидовка, заявишь - не видать тебе Израиля как своих ушей!
- Фамилию милиционера помните?
- От страха я даже забыла в то время, как звать меня саму…
- А в каком звании?
- Честное слово, не разбираюсь, - призналась Гринберг. - Не то две звездочки, не то три. А может, и четыре…
- Но ведь он показывал вам удостоверение?
- С таким же успехом мог показать не мне, а стене… Вы ж понимаете, в каком я была состоянии. Два часа просидела в туалете. Стучала, кричала - никто не слышал. Хорошо, пришла сестра… Я хотела тут же позвонить куда следует, но она на коленях просила меня не делать этого. Пусть, говорит, подавится! Чтобы его детям было так же плохо, как он сделал нам!..
- И все-таки вы зря послушались сестру, - сказал я.
- Ну да! Стали бы разбираться, вызывать, следствие вести.
- Ну и что?
- Как что? - удивилась Гринберг. - Мне вот тогда и объяснили, если я пойду к вам, если возбудят дело, то сиди, жди, когда кончится следствие. Значит, долгожданную визу коту под хвост… Я же мечтала только об одном - поскорее сесть в самолет… Помяните мое слово, мои драгоценности тому негодяю счастья не принесут.
- И на какую примерно сумму он забрал?
- Тысяч на триста. Ведь каждая вещь - уникальная.
- Триста тысяч? - покачал я головой. - На вашем месте я бы так дело не оставил. Еще не поздно….
- Нет-нет! Здоровье дороже. - Фаина Моисеевна вздохнула. - Жаль, правда, сестру, хотела ей все оставить. У Сонечки пенсия по инвалидности всего восемьдесят рублей, лежит в параличе…
- Хотя бы о ней подумали.
- Захар Петрович, - печально улыбнулась Гринберг, - зачем мне инфаркт? Сами знаете, сколько это будет стоить нервов… Буду помогать и так…
Мы подъехали к воротам морского порта. К нам тут же подскочил носильщик в тележкой.
- Счастливого пути, - пожелал я бывшей соотечественнице.
- Спасибо, Захар Петрович. А вам - счастливо оставаться, - растроганно проговорила та. - Поспею домой к Рождеству. Это у нас самый почитаемый праздник.
Она пошла вслед за носильщиком, но еще раз обернулась, помахала рукой. Скорее не мне, а стране, которую, несомненно, держала в сердце.
Я сел за руль, завел двигатель. И выключил. Рассказанное Гринберг не давало покоя. Надо было что-то предпринимать.
Буквально в двух шагах стояла будка телефона-автомата. Я зашел в нее, набрал номер Гуркова. Секретарь Оля, доставшаяся ему по наследству от меня, сразу узнала мой голос.
- У Алексея Алексеевича совещание, - извиняющимся тоном проговорила она. - Может быть, позвоните попозже, Захар Петрович?
Не могу. Дело не терпит отлагательства.
- Хорошо, попробую соединить…
Прошло минуты две, прежде чем прокурор области взял трубку.
- Алексей Алексеевич, срочно пришлите на мор-вокзал следователя, - сказал я после взаимного приветствия.
- Зачем? - недовольно откликнулся мой преемник. Я постарался как можно короче передать ему содержание разговора о Гринберг.
- Захар Петрович, вы - как мальчишка, ей-богу, - сделал мне внушение Гурков. - Для чего нам лишняя головная боль? Тем более эта женщина, как я понял, ворошить старое не намерена…
"В своем репертуаре!" - разозлился я про себя и прервал разговор, лихорадочно соображая, что делать дальше.
Рунов! Вот к кому нужно стучаться! Он поймет. Я тут же набрал его номер. Ответил его помощник:
- Анатолий Филиппович в отъезде, будет только завтра. Что ему передать?
- Сам свяжусь с ним…
Я выскочил из будки и бросился к воротам порта. Надо успеть кое-что выяснить, пока потерпевшая не отбыла за границу. Я подбежал к носильщикам, курившим в ожидании пассажиров.
- Где она? - спросил у того, кто обслуживал Гринберг.
- Кто? - выставился он на меня.
- Та женщина, черненькая, с двумя чемоданами?
- А-а, - бросил он на землю окурок и придавил башмаком. - Вон там, - показал носильщик.
Я помчался туда, моля Бога, чтобы Фаина Моисеевна не успела еще пройти таможенный досмотр.
На мое счастье, Гринберг была еще, так сказать, на нашей территории.
- Фаина Моисеевна, прошу вас, опишите того офицера милиции, - запыхавшись, попросил я.
- Для чего? - удивилась она.
- Извините, у нас мало времени… Какой он из себя?
- Да как сказать, - задумалась она на секунду. - Выше меня на голову, худощавый, шатен.
- Еще? - торопил я.
- Глаза светлые, кажется серые.
- Возраст?
- Лет тридцати. Может, немного больше.
- А какие-нибудь особенности, приметы?
Фаина Моисеевна потерла лоб, посмотрела куда-то наверх.
- Ямочка на подбородке. И кадык сильно выпирает… Простите, больше ничего не могу сказать.
- Еще задержу вас на минуточку… Не можете составить приблизительный список вещей, которые он у вас взял?
- Попробую. - Она достала записную книжку, вырвала несколько чистых листков. - Самое главное - кольцо с черным бриллиантом. Между прочим, не простое, а с секретом. То самое, что мне подарила свекровь. Хрустальная ваза, оправленная в золото. Ну как виноградная лоза… Старинные часы в виде пасхального яйца…
- Пишите, пишите, - попросил я. - Обрисуйте по возможности каждую вещь.
На это ушло еще минут пять. Тут по радио объявили, что заканчивается оформление на ее рейс. Гринберг сунула мне исписанные листки, мы еще раз попрощались, и она поспешила к стойке таможенника.
Мело какой уже день. Холодные колючие снежинки летели почти параллельно земле, образуя при встрече с препятствием угловатые сугробы. На открытом пространстве стоять было невозможно. Урал есть Урал. С крещенскими морозами не пошутишь.
Зона словно вымерла. Лишь на вышках топтались, стараясь согреться, часовые с поднятыми воротниками овчинных тулупов, да несколько заключенных трудились на строительстве здания. Одежка у них была пожиже: ватники, рукавицы, приобретающие на холоде несгибаемость стали. Работать приходилось споро. Не только для того, чтобы не окоченеть, но и потому, что раствор для кладки замерзал почти мгновенно.
Один из каменщиков - бывший оперуполномоченный южноморского ОБХСС Станислав Ларионов. Ловко орудуя мастерком, он клал один за другим кирпичи в ряд, сверяясь с натянутым шнурком. Подносил ему грузный мужчина с обвислыми, как у дога, щеками. Кличка у последнего была Мэр. Впрочем, на свободе он был действительно председателем горисполкома.
Стоило напарнику замешкаться, как на его голову обрушивался беспощадный мат.
- Вконец загонял, - жаловался Мэр, вытирая со лба пот.
- О тебе же забочусь, - зубоскалил Ларионов. - Не будешь шустрить - вмиг окочуришься.
Сам он тоже разгорелся от работы.
Порыв ветра сорвал с Мэра суконную ушанку и покатил по земле. Тот бросился вслед, еле догнал и воротился назад.
- Ну и житуха! В такую погоду хороший хозяин собаку не выгонит из дома, а тут людей…
- Тут ты не человек, - философски заметил Ларионов, шлепая на кладку раствор и одним махом разравнивая.
- А кто же? - обидчиво спросил Мэр.
- Зэк с номером, - раздельно произнес бывший оперуполномоченный.
Он показал на пустое ведро, напарник живо схватил его, бросился вниз по наклонной доске и скоро вернулся, сгибаясь под тяжестью раствора.
- Врешь, я человек, - сказал он, запыхавшись.
- Это на свободе ты был человеком, - упрямо повторил Ларионов.
- И еще каким! - вздохнул Мэр.
- Ну да - машина, кабинет десять на десять, секретарша, - дразнил напарника Ларионов. - И чтобы попасть к тебе, надо было записываться за месяц.
- Вашего брата, милиционера, принимал без всякой очереди…
- Начиная с полковника, - усмехнулся бывший старший лейтенант. - А меня небось даже на порог не пустил бы.
- Я со всей милицией вась-вась. От постового до генерала.
- В натуре? - : снова усмехнулся Ларионов. - Что ж генералы тебя не прикрыли?
- Местные прикрыли, - вздохнул напарник, - но как назло из Киева нагрянули. Да еще народный депутат, будь он неладен, вцепился как клещ. Горком и обком отбивали меня, как могли. А он аж до Москвы достучался, на съезд бумагу подал. Вот я и схлопотал червонец.
- За что ж тебя, милый, так наградили?
- За пяток квартир… А ты как загремел?
- Я сам в сознанку пошел. Добровольно…
- Заливай, заливай, - покачал головой Мэр. - Такого не бывает.
- Не для твоих мозжишек это, - презрительно произнес бывший оперуполномоченный.
- Объясни.
- Вон у тебя шапка улетела. А почему? Ветер, метель. А если пригнешься, - Ларионов на миг спрятался за кладку, - никакой ураган тебе нипочем. Он ведь может не только шапку, но и черепушку сдуть. Усек?
- Не-а, - промычал напарник.
- Неужели все мэры такие тупые? - усмехнулся Ларионов. - Объясняю по буквам. Когда у нас заштормило, накрыло моего босса и меня заодно, я сориентировался: лучше все взять на себя. Тем более что доказали всего один эпизодик. Я и решил залечь на дно. Годик-другой пережду, пока шторм не утихнет, а там - снова родной юг, море, кипарисы. - Он мечтательно посмотрел вдаль. - А какие у нас женщины!..
- Постой, постой, - удивился Мэр, - у тебя же срок: восемь лет!
- Люди дают срок, люди могут и скостить. - Ларионов постучал по лбу кулаком. - Ей-богу, Мэр, червонец тебе дали правильно: совсем не тумкаешь!
В то время, когда бывший оперуполномоченный вбивал в голову бывшего мэра уголовную науку, к проходной исправительно-трудовой колонии подкатила "Волга" с номером областного города. Из нее выбрался генерал Рунов, придерживая рукой каракулевую папаху. За ним - майор внутренней службы Запорожец. Они быстро зашли в административное здание.
Идя по коридору с зарешеченными окнами, продолжили еще по дороге начатый разговор.
- Я ведь здесь уже десятый год, - рассказывал Запорожец. - И замечаю: за последние годы сильно изменился контингент в колонии.
- В какую сторону? - поинтересовался Рунов.
- Заключенные пошли рангом повыше. Раньше у нас отбывала срок в основном мелочь, а теперь? - Майор остановился у окна, из которого была видна стройка на территории зоны. - Председатель горисполкома… Раздавал квартиры, автомашины направо-налево, словно из своего кармана… Заместитель министра - хапнул миллиончик… Вот мешает раствор полковник госбезопасности: на почве ревности разрядил обойму в жену… Ну а вот тот, что прикуривает, - председатель облсуда, отпетый взяточник.
Они двинулись дальше.
- Да, - с иронией заметил генерал, - собрали, можно сказать, цвет общества.
- Собрали вы, - с улыбкой уточнил Запорожец. - А мы перевоспитываем.
- Удается?
- Приходится нелегко, - почесал затылок майор. - Народ подкованный. Газеты и журналы штудируют от корки и до корки. И такие вопросики подкидывают - сразу и не сориентируешься. Голову академика нужно иметь. Вчера приезжал прокурор по надзору, ну и попотеть ему пришлось!
- Что же спрашивали? - полюбопытствовал Рунов.
- Один говорит: а правда, что после принятия нового Уголовного кодекса педерастам будет лафа?
В смысле, хочешь - люби бабу, хочешь - мужика…
- Актуальный для мест заключения вопрос, - хмыкнул генерал.
- Это - цветочки. Другой поинтересовался, когда же наконец здесь будут встречать великолепную четверку, о которой шла речь на Девятнадцатой партконференции? Вопросик, а?
- На засыпку.
- А третий - прямо в лоб: почему он получил двенадцать лет всего за десять тысяч взятки, а кое-кто из тех, что брал каждый божий день пять раз по десять тысяч, до сих пор на свободе? И вместо персональной камеры имеют персональную пенсию союзного значения. Живут себе припеваючи в столице, в роскошных апартаментах. Где, мол, справедливость?
- И что прокурор?
- Жаловался мне потом: ему, мол, даже не молоко бесплатное положено за вредность, а сливки…
Они вошли к начальнику оперативной части. При появлении генерала хозяин кабинета майор Краснов вытянулся в струнку.
- Здравия желаю, товарищ генерал!
- Здравствуйте, - поздоровался с ним за руку Рунов. - Садитесь. И давайте без чинов.
- Я вам еще нужен? - спросил Запорожец.
- Нет, - ответил Анатолий Филиппович. Тот вышел, а генерал продолжал: - Это я вам звонил по поводу заключенного Ларионова.
- Уже догадался, - кивнул майор. - Что за ним открылось такое, что вы лично приехали?
- История давняя. Подозреваем Ларионова. Приметы вроде сходятся…
Он посвятил начальника оперчасти в историю ограбления Гринберг.
- Из-за этого и приехали? - удивился майор. - Могли бы прислать кого-нибудь из подчиненных. Путь к нам неблизкий. Вы, кажется, поездом?
- Терпеть не могу самолеты, боюсь высоты, - признался генерал. - А почему явился сам - чтобы не утекла информация. Ради этого даже следы путал: сначала заехал в Москву, а потом уже к вам.
- Ясно, - кивнул майор.
- Так как себя ведет Ларионов?
- В камере держится паханом. Утверждает, что был накоротке со Щелоковым и Чурбановым… Врет?
- Накоротке вряд ли, - помедлив, ответил Рунов. - А вот знакомы могли быть. Щелоков и Чурбанов отдыхали у нас неоднократно…
- Уверяет, что кое-кто из его дружков и сейчас сидит высоко. Мол, выжидают, когда перестройка даст дуба - это его выражение. Тогда снова будет рай. Все время твердит о том, что срок получил по собственному желанию…
- Интересно, - вскинул брови генерал. - Что он имеет в виду?
- Когда-де море штормит, лучше отлежаться на дне…
Рунов на некоторое время задумался.
- Чувствую: наши подозрения не напрасны, - наконец произнес он. - Наверняка и другие грешки за душой…
- Как-то начифирялся, плел что-то про вышку.
- Вот видите, - ухватился за последние слова генерал. - А конкретно никого и ничего?
- Нет. Вообще - любит темнить. Намеки, недомолвки…
- Как бы его разговорить?
- Где хотите - здесь или в зоне?
- Пожалуй, лучше в зоне.
- В красном уголке устраивает?
- Вполне.