Как и ожидалось, смех Жану сразу оборвался.
- Нашими…
- Да.
- И что же ему известно?
- По-видимому, все.
- Рассказывай.
Франсуаза принялась рассказывать. Жану закурила сигарету и слушала ее, меряя шагами комнату. Когда Франсуаза закончила, Жану присела на край кровати и с минуту молчала. Потом она подняла голову и сочувственным тоном сказала:
- Тебе не следовало поддаваться ему и платить. Теперь он от тебя не отцепится…
- Если бы только нам удалось понять, как он это узнал, у нас бы был шанс…
- Почему "у нас", лапушка? Я тут, как мне кажется, ни при чем. Судя по твоему рассказу, обо мне он ничего не говорил.
- Раз он знает обо мне, то знает и о тебе.
Жану возразила своей лапушке, что это утверждение более чем спорное:
- И доказательство тому - что он явился к тебе. Не ко мне.
- Очень странно, что все это всплывает после десяти лет полного затишья, - заметила Франсуаза, - и именно после того, как мы поговорили об этом между собой по телефону… Честно говоря, надо было совсем потерять голову, чтобы доверить такое проводам!
- Я была слегка под мухой, вот в чем дело…
- А твою линию не могли прослушивать?
- Лапушка, да ты, видно, начиталась бульварных романов. У Пьера есть свои недостатки, кто же спорит, но у него не отнимешь и достоинств.
Он технократ, но честен; умеет забрать в свои руки немало власти, никогда не обременяя себя ответственностью; он не участвует в заговорах и не берет взяток. С какой бы это стати на его линии установили прослушивание?
- Как знать…
- Тогда пришли бы к Пьеру, а не к тебе.
- А если это Монетта?
- Монетта? Да ведь ты знаешь, полгода назад она вышла замуж за адвоката из Браззавиля. С тех пор как стала конголезкой, она только тем и занимается, что субсидирует сторонников "Black Power" в Соединенных Штатах. Вряд ли она будет рассказывать направо и налево о тех развеселых денечках. Нет, лапочка, не выдумывай лишнего: этот твой молодчик вцепился в тебя. В тебя одну. Так хочешь взглянуть на мой ансамбль от Живанши?
"Да плевать мне на Живанши!" - едва не закричала Франсуаза. Но к чему возмущаться, если это нисколько не повлияет на непреклонность бывшей подруги.
- Спасибо, я тороплюсь, - ответила она. - Я сегодня ужинаю с Жоржем.
- Собираешься ему рассказать? А что, может, он и поймет…
- Не думаю, что он поймет. Я уже и сама себя не понимаю. Это было так… Так грязно…
- Ба! Мы были молоды! И веселились от души!
- Пока, Жану. Прости, что побеспокоила.
- Ну что ты, лапушка, разве это беспокойство? Я всегда рада видеть тебя! Приходи когда захочешь! Вот только…
- Что "вот только"?
- Ты не пойми меня превратно. Но ведь ты знаешь, каков мой Пьер: добрый, совсем не жадный, но педант. Всегда хочет знать, на что уходят деньги, которые он мне дает. Так что, если в один прекрасный день у тебя начнутся денежные затруднения, на меня особенно не рассчитывай. Понимаешь?
- Понимаю.
- Ты хоть не сердишься на меня?
- Конечно, нет.
- Я тебя провожу.
На пороге Жану заключила:
- Главное, лапушка, - не слишком расстраивайся. Ведь это все равно ничего не даст. А рано или поздно все образуется, вот увидишь!
Дверь захлопнулась, и Франсуаза осталась на лестничной площадке с облобызанной щекою и тревожным комком в горле. Да, еще с горечью в сердце, но не чрезмерной, поскольку Франсуаза никогда не питала особых иллюзий насчет Жану - ложились-то на нее в шестнадцатом округе многие, но по-настоящему положиться не мог никто.
Она села в автомобиль и ринулась в уличные заторы, в очередной раз констатируя, что тревога и волнение пробуждают в ней аппетит и похоть.
Она поужинала в обществе Жоржа в одном из ресторанчиков Сен-Жермен-де-Пре, в котором жесткость табуретов компенсировалась мягкостью антрекотов, а низкие потолки - повышенными расценками. Благодаря коптящему пламени поставленных на столы свечей, которые составляли здесь единственное освещение, а также сигаретному дыму, который ввиду тщательно рассчитанного отсутствия вентиляции недвижимо стоял на высоту человеческого роста, лица у всех посетителей имели трупный оттенок. Франсуаза выбрала ресторан с таким расчетом, чтобы ее осунувшееся от переживаний лицо растворилось в окружающей бледноте. И Жорж действительно ничего не заметил.
Глядя на его честную, оснащенную столь же добродетельными очками трапецеидальную физиономию советника-организатора и с умильной скукой слушая, как он разглагольствует о своей деятельности в выражениях типа "отжившие технологии", "будущность предприятия", "необходимость целенаправленных конвергентных шагов", "опасность раздувания аппарата высшего чиновничества при привилегировании определенных функций", она клялась себе, что никогда не откроет ему правду, которая взорвала бы этот столь техноструктурированный мир.
Два часа спустя, у себя дома, в эйфории ласк и по мере того, как Жорж со всей свойственной ему убедительностью раскрывал перед ней преимущества развитой должным образом техноструктуры, она сумела убедить себя, что худшее осталось позади и кошмар перешел в разряд отживших.
Образ гнусного типа, назвавшегося Юбло, рассеялся окончательно, когда, привилегируя определенные функции посредством целенаправленных конвергентных шагов, они достигли обнадеживающих для будущности их любви вершин сладострастия.
2
Она была грубо низринута вниз две недели спустя, когда принимала утреннюю ванну. Телефон залился той жизнерадостной трелью, что обычно возвещала о звонке Жоржа. Аппарат Франсуаза всегда держала под рукой, потому что Жоржу частенько случалось звонить ей именно в этот час. Она обожала разговаривать с ним голая и подсиненная растворенными в воде солями, представляя его себе застегнутым на все пуговицы, при галстуке и очках, готовым отправиться насаждать порядок и организованность в какой-нибудь впавшей в маразм двухсотлетней фирме.
Итак, она, не подозревая ничего плохого, сняла трубку и услышала:
- Алло! Мадемуазель Мартеллье? Не знаю, узнаёте ли вы мой голос…
Она тотчас бросила трубку. Сгорбившись и поникнув грудями, стала ждать. Долго ждать не пришлось. Телефон зазвонил снова, но на сей раз с недобрыми интонациями. Не снимать трубку? Но Гнус в любом случае рано или поздно позвонит снова и, быть может, в менее подходящий момент: когда она будет работать в кабинете в присутствии Коринны или терпящих бедствие супругов. Она заставила себя снять трубку и твердым голосом ответить:
- Алло!
- Мадемуазель Мартеллье? Это…
- Я узнала ваш голос.
- Как мило с вашей стороны, что вы меня не забыли. Однако, надеюсь, вы не поэтому только что бросили трубку?
- Я принимаю ванну.
На том конце провода затихли: так называемый Юбло погрузился в сладострастные грезы. Но вскоре поэту пришлось уступить место прагматику:
- На этот раз не кладите трубку, пока мы не закончим разговор, иначе вы рискуете очутиться под куда менее приятным душем.
- Между нами больше не может быть и речи о… сделках. Полагаю, что я высказалась на этот счет достаточно ясно!
- А я, мадемуазель, полагаю, что после всех постелей, в которых вы перебывали, никакая ванна не отмоет вас до конца!
Такую вот кучу словесных фекалий этот омерзительный так называемый Юбло позволил себе запустить в канал общественной и национализированной сети связи. Пользуясь тем, что Франсуаза потеряла дар речи, он продолжал:
- Представьте себе, я несколько поиздержался. Вот я и подумал: может быть, вы согласитесь оказать мне еще одну небольшую услугу?
- Напрасно вы так подумали: я не соглашусь.
На том конце провода раздался тяжкий вздох ужасного Юбло (или того, кто себя так называл):
- Какая все-таки жалость, что никогда ни о чем не удается договориться мирно. Всегда приходится угрожать. Телефон вашего жениха - 224–20–40, верно? То есть по-старому "Багатель 20–40"? Багатель! Забавно! Надеюсь, созвучие со словом "постель" позабавит и его, когда он узнает…
- Замолчите! Да замолчите же! - вскричала Франсуаза, колотя кулаками по воде в ванне и доведя ее этим до крайности. Взмахом руки она опрокинула туда весь флакон солей. Ванна до того обирюзовела, что почувствовала себя смешной.
- Итак, - вновь подал голос Мерзавец, - вас устроит завтра, три часа пополудни? Что вы скажете, ну, допустим, о Музее Армии для разнообразия? Рыцарский зал - знаете?
- Да-да, я буду, - пробормотала Франсуаза, готовая на все, даже на посещение Музея Армии, лишь бы умолк этот голос.
- Да, чуть не забыл: поскольку вас пришлось уговаривать, сумма удваивается.
- Удваивается?!
- Ну да, Бог мой, ведь я на вас потратился! Составление досье, телефонные разговоры, транспортные расходы, да и в музеи вход у меня не бесплатный! Ну, поднатужьтесь! Последний раз! Даю слово!
Он повесил трубку. Франсуаза устроила себе грандиозный истерический припадок: со слезами, топаньем ногами и расцарапыванием ногтями тыльной стороны ладоней. Ванна, до тошноты нахлебавшись тычков, хлопков, пинков и бирюзовых солей, прокляла породившие ее краны и, не дожидаясь продолжения, юркнула в слив.
Итак, кошмар возобновился. На сей раз без суконщиков и кормилиц, зато с доспехами: боевыми, турнирными и парадными, кирасами и латами, шишаками и забралами, нашейниками и налобниками, набедренниками и наколенниками…
- Доспехи, мадемуазель, с незапамятных времен использовались как на Западе, так и на Востоке. Однако настоящая стальная броня, делающая воина почти неуязвимым, появляется только к тринадцатому столетию…
Меж двух пар доспехов, словно таракан меж двух хлебных корок, возник Гнус. Голова у него была больше, лапы - короче, выговор - картавее и вид - подлее, чем когда бы то ни было.
- …Прежде чем исчезнуть в семнадцатом веке, доспехи претерпели замечательные усовершенствования, в чем вы и сами можете убедиться, взглянув хотя бы вот на эти латы: металлические пластинки в них сочленены по типу рачьего хвоста. То, на что вы смотрите, - это салад, род каски, какую рыцари носили с пятнадцатого по семнадцатое столетие. Деньги при вас?
Взяв конверт, он сунул его в карман.
- Кроме здешней, лучшие коллекции доспехов представлены в мадридской "Реал Армериа", в нью-йоркском "Метрополитен-музее", в лондонском Тауэре и в Кремле. Если вас интересует этот вопрос, вы можете с большой пользой для себя обратиться к описаниям коллекций оружия Парижа и Мадрида, которые опубликованы с 1892-го по 1896 годы Морисом Мендроном в "Газетт де Воз-Ар" и которые все так же…
Она повернулась кругом, вернулась к себе, отменила через Коринну все назначенные на вторую половину дня консультации, самолично отменила вечернее свидание с Жоржем и улеглась, приняв успокоительное.
Семь дней тошнотворный голос бубнил у нее в голове. Семь ночей ей снилось, будто Гнус приближается к ней в доспехах и своими крохотными наладонниками притискивает ее к своему здоровенному саладу. Однажды вечером, изнуренная дневным бубнежом и ночными доспехами, она забылась в объятиях Жоржа как раз тогда, когда он с пылом, не исключавшим методичность, старался убедить ее в глубине своих чувств. Очнувшись в самый проникновенный миг, она спутала Жоржа с видением из кошмара и с ужасом оттолкнула его, тем самым на время лишив организатора-советника мужской силы.
Ему это не понравилось. Состоялся обмен словами, обогнавшими мысли. Не то чтобы они зашли слишком далеко. Но ранили. Этим нарушилась гармония помолвки. Неурядицы в личной жизни не могли не сказаться и на профессиональной жизни Франсуазы, которая была тем менее расположена вникать в чужие неурядицы, что обмирала при каждом телефонном звонке.
Так она растеряла множество фригидных супруг и несколько супруг-нимфоманок, равно как неудовлетворенных супругов, которые составляли самый прочный костяк ее клиентуры. Доходы ее упали. Коринна в знак траура изгрызла себе ногти. Франсуаза, которую навалившиеся бедствия сделали несправедливой, упрекнула ее в том, что она одним своим видом отпугивает клиентов, что вызвало у этой хоть и сапфической, но вполне компетентной секретарши приступ экзематозного фурункулеза, который она удалилась скрывать в самую глубь своего одинокого ложа. Это отнюдь не улучшило состояния дел брачного консультанта.
Между тем истекло уже больше месяца, как Гнус не давал о себе знать. После первого раза он напомнил о себе всего две недели спустя. Франсуазе почти удалось уверить себя в том, что произошло чудо: то ли на Чудовище снизошла Господня благодать, то ли оно издохло от третичного сифилиса.
Утром тридцать восьмого дня, когда Франсуаза, выйдя из ванной, одевалась в своей спальне под звуки пылесоса, которым приходящая служанка, как всегда по четвергам, делала уборку в приемной, зазвонил телефон. Она безбоязненно сняла трубку: мало-помалу мужская сила Жоржа, к счастью, восстановилась, их отношения вошли в нормальное русло, и он возобновил свой обычай звонить ей почти каждое утро. Так что она ответила машинально:
- Алло! Это ты, дорогой?
- Если вам угодно сделать наше общение более интимным, я возражать не стану.
- О! Вы! - Франсуаза выронила из рук чулок.
- Я вас не очень побеспокоил? Вы не в ванной?
- Что вам нужно? Мне некогда!
- Я хотел объяснить все по порядку, но раз вы настаиваете… Короче, вот: я снова оказался в несколько затруднительном финансовом положении…
- Представьте себе, я тоже!
- Вы, дорогая? Уж не хотите ли вы сказать, что супруги перестали нуждаться в советах?
- Во всяком случае, в моих. Клиентов поубавилось, а с ними - и доходов. Вам понятно?
- Не беспокойтесь, ведь начало экономического подъема - вопрос дней. А может, и часов. Тут можно не сомневаться, поскольку это утверждает сам министр финансов. Итак, скажем, послезавтра, в пятнадцать часов.
- Но я же говорю: сейчас я не могу!
- Если у вас проблемы, наведайтесь в банк.
- Я уже брала кредит в банке! На что я, по-вашему, открыла свой кабинет? Мне и без того предстоит немало платежей!
- Обратитесь к своему жениху!
- Чтобы он потребовал у меня объяснений? Благодарю покорно!
- Это я так, пытаюсь вам помочь. Как бы там ни было, мы договорились: послезавтра в пятнадцать часов в Музее Человека…
- Какой же вы мерзавец! Тянуть из женщины…
- Раз уж так случилось - впервые в жизни, - что денежки плывут от женщины, а не наоборот, то грех было бы этим не воспользоваться. Ведь это так естественно для человека…
- Это подло. Шантаж - гнуснейшая подлость…
- Ну-ну, к чему нервничать?
- А если я подам жалобу?
- Это идея. Но у вас нет улик. И даже если бы они у вас были, даже если бы меня арестовали, я вынужден был бы кое-что сообщить, чтобы оправдаться, и ваш жених тотчас узнал бы то, что вы так стремитесь от него скрыть…
- Итак, вы присосались ко мне на всю жизнь?
- Да нет же! Это последний раз. Еще одно маленькое усилие. Итак, послезавтра в пятнадцать в Музее Человека, перед скелетом питекантропа.
- Но где же, по-вашему, я найду..?
- Спросите у смотрителя, он вам покажет.
- Да не питекантропа! Деньги! Где я их найду?
- Уверен, что вы выкрутитесь, женщины всегда как-то выкручиваются. Да, кстати! Я вынужден наложить на вас штраф в размере двадцати процентов сверх предыдущей суммы за оскорбления и угрозы. И это еще по-Божески, если учесть, как вы себя держали. До послезавтра, мадемуазель.
Мерзкий так называемый Юбло дал отбой. Франсуаза так и застыла с трубкой в руке и с могильным холодом в душе. Да, он присосался к ней на всю жизнь. Всю свою жизнь ей придется слышать этот саркастический грассирующий голос. Она почувствовала, как ее захлестывает жажда убийства. О! Вонзить бы кинжал в сердце этого Юбло! О! Задушить бы его матрасом! О! Удавить бы его рояльной струной! О! Отравить бы его хлоратом поташа и наблюдать, как он от метемоглобинемии переходит к метемоглобинурии, а потом впадает в гемоглобинурию!..
Нет, она вполне могла бы его завести (он из тех мужчин, что легко заводятся, - достаточно взглянуть на его ноздри). Притвориться, что хочет ему отдаться. А когда он окажется подле нее - голый, искусно изможденный, расслабленный и уязвимый, как вытащенный из раковины рак-отшельник, - проще простого будет звездануть ему в висок чем-нибудь сокрушающим, - И хрясь! И хрясь! И хрясь!..
Она положила трубку и принялась уныло натягивать чулки. Все это пустое. На такую крайность она никогда не решится. Для порядочного убийцы у нее чересчур развито воображение, и стоило ей только вообразить рядом, на себе или под собой наготу Шуса, как ее выворачивало наизнанку. Конечно, десять лет тому назад бывший министр был отнюдь не аппетитнее, но хоть имел опрятный вид. И потом, даже если предположить, что она сумеет превозмочь отвращение и мнимый Юбло превратится в настоящий труп, то ведь придется от него как-то избавляться. И даже если предположить, что ей удастся от него избавиться, она будет жить в постоянном ожидании разоблачения. И даже если предположить, что ее никогда не разоблачат, ее замучают угрызения совести, повсюду будет преследовать грассирующий голос, косой взгляд из могилы и до конца дней своих она будет слышать удары сокрушающего орудия: и хрясь! и хрясь! и хрясь!..
И тук, и тук, и тук - это постучали в дверь.
- Что это? - вздрогнула Франсуаза.
- Это я, мадемуазель, - раздался голос служанки. - Я могу убирать комнату?
- Минуточку.
Франсуаза надела платье. "Раз уж нельзя его убить, придется ему платить".
- Входите, - позвала она.
Жоржетта вошла вслед за пылесосом.
- Гостиную я убрала полностью. Я все… Э, да вы вроде не в своей тарелке! Что-нибудь не так?
- Да нет, - ответила Франсуаза, думая при этом: "А деньги? Где взять деньги?"
- Бросьте. Вид у вас не того. Тут надо ухо держать востро, знаете ли: при той жизни, какую мы ведем, и с той гадостью, которую приходится лопать, не говоря уже о воздухе, которым мы дышим, того и гляди подцепишь какую-нибудь дрянь.
- Конечно, конечно, большое спасибо, - на всякий случай отозвалась Франсуаза, продолжая думать: "А деньги? Где взять деньги?"
Жоржетта отставила пылесос.
- Я так говорю, потому что вид у вас неважнецкий. Вы скажете мне, что здоровье - это личное дело каждого. Верно, меня это не касается. А в то, что меня не касается, я соваться не привыкла. Да вот еще третьего дня я говорила об этом господину, у которого убираю по вторникам. Совать свой нос в чужие дела, говорю, да упаси меня Господь. Всяк кулик на своей кочке велик: что хотит, то и воротит. Вот что я ему сказала! Он просил меня помалкивать! Это меня-то! Представляете?! Но и его, заметьте, можно понять: его мамаша - ярая католичка и вдобавок сердечница. Так что, сами понимаете, если б она узнала, сердце бы у нее не выдержало и она бы враз откинула бы копыта!
Франсуаза, слушавшая лишь вполуха, машинально спросила:
- Если б узнала что?