- Что ее сынок развелся, черт возьми! Она-то считает, что он счастлив в семейной жизни, а он уже полгода как развелся! Да если бы его несчастная матушка об этом прослышала, говорит он, это бы ее убило! Счастье еще, что она живет в Бретани и сердце не позволяет ей путешествовать: издали-то он может делать вид, что все идет хорошо…
"Деньги… деньги", - билось в мозгу Франсуазы. Из вежливости делая вид, будто ее заинтересовал разведенный и его старая матушка, она заявила:
- Разумеется, развод весьма нежелателен, особенно когда приходится страдать детям. Но психотерапевты единодушны в том, что насильное продление супружества - при выраженном стремлении одного или обоих супругов к свободе - в большинстве случаев столь же прискорбно, сколь и развод, и порождает не меньшее количество проблем.
- Еще бы! Тем более что детей у них не было. И знали бы вы, какую достойную жизнь ведет этот господин с тех пор, как развелся! Его никогда не навещают женщины. Уж поверьте, при моем-то ремесле всегда видно, когда у мужчины бывают в гостях женщины! Так вот: у него - ни единой! Он весь в работе. Единственные, кто у него появляются, - это его секретари…
- А, все-таки женщины! - заметила Франсуаза, мучительно раздумывая над тем, где добыть денег.
- Да нет же! Одни только молодые люди. Совсем еще юноши! Да какие вежливые, вы себе не представляете, и до чего изысканно одетые, до чего ухоженные - полная противоположность большинству нынешней молодежи. А уж как хорошо пахнут!.. В конце концов я сказала этому господину: "Уверена, что ваша бедная матушка, эта святая женщина, простила бы вам развод, если бы познакомилась с вашими симпатягами-секретарями!" Так вот, как раз на это он ответил, чтобы я не вмешивалась не в свои дела и держала язык за зубами. Как будто я имею привычку выбалтывать все первому встречному! Ну да Бог с ним! Так я пройдусь пылесосом…
Франсуаза вышла в приемную, закурила сигарету и принялась нервно прохаживаться, как человек, раздираемый внутренними противоречиями. Наконец она раздавила окурок в пепельнице и вернулась в спальню.
Там она, чтобы взять себя в руки, принялась рыться в ящике. Она надеялась, что Жоржетта возобновит разговор на том самом месте, где его прервала. Но Жоржетта неспешно, как сонная муха, тянула за собой пылесос, который, верно, и вовсе спал, ибо издавал мощный храп.
Франсуаза попыталась найти благовидный предлог, но в голову, как назло, ничего не приходило. Впрочем, стоит ли пускаться на уловки с такой простофилей, как эта Жоржетта? Прочистив горло, Франсуаза слегка охрипшим (из-за одолевавших ее угрызений совести) голосом спросила:
- Какая печальная история с этим господином, о котором вы рассказывали, и его бедной больной матушкой. Может быть, ему не на что обеспечить ей надлежащий уход?
Жоржетта и пылесос, оба застигнутые врасплох в своем сонном передвижении, враз остановились. Пылесос умолк, а Жоржетта воскликнула:
- Это ему-то? Не на что?! Будьте покойны, он в состоянии обеспечить ей самый что ни на есть надлежащий уход! Книги приносят ему достаточно!
- Так он пишет книги?
- Да еще какие! Жития святых.
- Каких святых?
- Да всех. В алфавитном порядке. Сейчас у него на очереди святой Афанасий.
- Пока он доберется до святого Януария, безработица ему не грозит!
- Уж это да! Книжки раскупают хорошо!
- Я с удовольствием прочитала бы одну. Под каким именем он публикуется?
- Сиберг.
- Это его настоящее имя или псевдоним?
- Жан Сиберг? Настоящее.
- Несколько лет тому назад, - промолвила Франсуаза, подняв глаза к потолку, - знавала я одного Сиберга - он жил на улице Раймона Кено в семнадцатом округе. Было бы забавно, если бы…
- Да нет, это наверняка другой: мой господин Сиберг живет в восьмом округе, на улице Жака Перре.
"Жан Сиберг, улица Жака Перре", - повторила про себя Франсуаза под возмущенное шиканье своей совести.
3
Битых полчаса она кружила по кварталу, пытаясь найти место для парковки и убедить свою совесть, что сейчас не до хороших манер. Одно место нашлось, и она заняла его. Голос же совести, позволивший себе недопустимые выражения, она, выходя из машины, втихую удушила.
Ей нужен был номер 3. Это оказался зажиточный дом без консьержки. В вестибюле - большой щит с кнопками, интерфонами и табличками с указанием этажей и фамилий жильцов. Франсуаза решительно нажала кнопку "Сиберг". Тишина, потом прокашлял оцарапанный от прохождения по интерфонной цепи голос:
- Вам кого?
- Господин Жан Сиберг?
Молчание. Потом голос, прокашлявшись, нехотя признал, что это он самый.
- Дорогой мэтр, - начала Франсуаза елейным, дрожащим от робости голосом, - простите, что я вас побеспокоила. Но я одна из ваших верных читательниц из провинции, и, оказавшись проездом в Париже, я бы очень хотела, чтобы вы надписали мне одно из ваших творений…
Последовало явственно различимое замешательство интерфонного абонента, у которого, должно быть, нечасто в столь ранний утренний час так изысканно просили дарственную надпись. Наконец, очередное, уже смягчившееся, прокашливание:
- Поднимайтесь, будьте любезны. Я жду вас.
В лифте у Франсуазы свело живот, потом начались колики: страх артиста перед выходом на сцену. Хорошо еще отец, служивший прокурором до, во время и после Освобождения, научил ее владеть собой при любых обстоятельствах. Итак, овладев собой, она толкнула приоткрытую дверь.
- Заходите. Жан Сиберг - это я.
Он оказался длинным, с длинной шеей и длинным носом. Его волосы чудного охряного цвета явно попахивали ежемесячной окраской. От гладкого розового лица веяло регулярным, раз в пять лет, подтягиванием кожи. Франсуаза предпочла бы физиономию куда менее симпатичную. Это облегчило бы ей задачу. Но, как говаривал ее отец-прокурор, надо уметь довольствоваться наличными головами.
- Анн-Мари Пажине, из Шартра, - представилась она, глядя на него с робким обожанием засидевшейся в девах провинциалки. - Еще раз простите меня, мэтр, за мою назой…
Взмахом длинной руки с удлиненной кистью он прервал ее - дескать, не стоит - и провел в небольшую, уютно обставленную гостиную-библиотеку, где усадил в глубокое кресло, сам же устроился в другом, низком и широком.
На нем были туфли из оливковой замши, брюки из бежевого вельвета, оливковая рубашка с распахнутым воротом и шейный платок из бежевого шелка.
- Итак, мадемуазель Пажине, вы читаете мои книги?
- Ах! - воскликнула Франсуаза, - ваше житие святого Адольфа! А святого Александра! Я читаю обычно на сон грядущий. Так вот, над вашими книгами я бодрствовала до двух часов ночи: начав очередную, я уже не могла от нее оторваться, не дочитав до конца…
- Это высшая похвала, - важно молвил Сиберг, - какую только может услышать автор.
Он вытянул свои длинные ноги, чтобы комфортнее насладиться продолжением беседы. Носки у него были оливковые.
- Ах, - продолжала Франсуаза, - это половодье цитат! Эта скрупулезность в деталях! И это чувство интриги! Взять хотя бы главу, где Александр намеревается отлучить от церкви Ария во время заседания синода, или же ту, где он пытается созвать Никейский собор! С замиранием сердца гадаешь, удастся ему это или нет! А когда ему это удается - сумеет ли он разгромить арианство. До последнего момента напряжение не спадает, а потом вдруг бац - и неожиданная развязка! Просто чудо!..
По пути Франсуаза приобрела два произведения Сиберга в специализированной книжной лавке на бульваре Даниэль-Ропса и пробежала по диагонали несколько глав. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы убедиться, что уровень написанного значительно уступает любому телевизионному сериалу. Но в данных обстоятельствах Франсуаза сочла целесообразным сначала окурить этого жизнеописателя святых фимиамом лести.
Каковой принимался благожелательно, с запрокинутой назад головой, с полузакрытыми глазами, с поглаживанием длинным пальцем одной стороны длинного носа.
- Ах, - щебетала Франсуаза, - а ваш стиль! Такой строгий, без излишеств, так привольно текущая речь…
- Видите ли, милое дитя, - возвестил Сиберг, - подобное впечатление легкости достигается тяжким трудом…
- Вот-вот, - жадно подхватила Франсуаза, - расскажите о вашем писательском труде.
Он пустился в объяснения, не заставляя себя упрашивать: каждый параграф он записывает красной шариковой ручкой и по мере готовности перепечатывает на машинке к: зеленой красящей лентой. Когда он пишет, ему необходимо сосать мятные пастилки - ими он запасается всякий раз перед тем, как засесть за новую книгу, и перед началом рабочего дня заполняет фаянсовую плошечку, которая стоит на его письменном столе - достаточно протянуть руку. Если его гостья желает, он готов ей ее показать.
- Боюсь злоупотребить, - сказала Франсуаза. - Время знаменитого писателя ценится, должно быть, на вес золота.
- О, если б я был знаменит… - скромно отозвался Сиберг. И завел пространное повествование о муках творчества и о проблемах писательства.
- Таким образом, я отказываюсь от всяких красот стиля, - заключил он. - От всего, что может отдавать "литературщиной", понимаете? Я терпеть не могу затейливых фраз и, если таковая по недоразумению вдруг выходит из-под моего пера, вычеркиваю ее тотчас же и без-жа-лост-но. И используемый мною лексикон не превышает двух тысяч слов: надо, чтобы тебя понимали все.
Франсуаза горячо и искренне заверила писателя, что стиль его действительно не портят никакие красоты, что она не обнаружила в его сочинениях ни одной мало-мальски затейливой фразы и что используемый им лексикон - из числа самых скудных в современной литературе.
Польщенный, Сиберг принялся подробно рассказывать о том, как писатель сидит один на один с чистым листом бумаги. Франсуаза с облегчением констатировала, что он и впрямь зануда из зануд и скоро ее терпение истощится достаточно для того, чтобы она вытащила припасенную бомбу. Пока он переводил дух, она спросила:
- А что вы готовите для нас сейчас, мэтр?
- Я заканчиваю житие святого Афанасия.
- Святого Афанасия! Как интересно!
- Вы знаете Афанасия?
- Не очень близко, - ответила Франсуаза и поспешно добавила: - Но только ничего не рассказывайте! Мне интереснее будет читать.
- Подобная любезность заслуживает вознаграждения, - заявил Сиберг.
Он вывинтился из своего кресла, оставив Франсуазу недоумевать в своем. Дабы придать себе храбрости, она принялась вспоминать, каким образом впервые взялся за нее так называемый Юбло, приступая к делу. Как бы ни был ненавистен ей этот Гнус, ему не откажешь во владении эффектной методикой, каковую следует перенять и применить в данном случае, с учетом особенностей характера пациента.
А вот и пациент - вернулся с тремя образчиками своих творений и позолоченной шариковой ручкой:
- Вы пришли за одной дарственной надписью, а получите от меня целых три.
- Мне, право, неловко, - сказала Франсуаза.
- Вдобавок я надпишу их той самой ручкой, которой пишу обычно первые строки.
- О! - только и произнесла Франсуаза, как бы давая понять, что переполняющая ее признательность до того безмерна, что не может быть выражена средствами двухтысячесловного лексикона.
Он попросил ее повторить по буквам свою фамилию, снова уселся в кресло и принялся надписывать книги - с таким видом, будто намазывал маслом бутерброды.
- Вот! - сказал он, протягивая Франсуазе жития святой Агнессы, святого Анатолия и святого Ансельма.
Она взяла наугад "Житие святой Агнессы", испещренное на форзаце длинными красными строчками:
"Мадемуазель Анн-Мари Пажине, верной и очаровательной читательнице из Шартра, это образцовое житие юной девы из Салерно, в надежде на то, что оно заинтересует ее так же, как и предыдущие мои сочинения, и что ее молодость сумеет почерпнуть в нем добрую надежду, мужество, доверие и веру. В память об ее посещении скромного труженика Пера, с сердечной признательностью - Автор".
Треть страницы занимала подпись с заглавносимволическим большим "С".
- Очень любезно с вашей стороны, мэтр, я поистине счастлива, что смогла наконец увидеть вас воочию, после того как долго пыталась составить о вас представление по вашим книгам. Ведь не секрет, что когда обнаруживаешь за художником человека, тебя частенько постигает разочарование! Я слышала, что сладкоречивый Расин был отъявленным негодяем, а Виктор Гюго совсем незадолго до своих всенародных похорон играл со своими служаночками в шаловливого дедушку…
Неуверенно покосившись круглым глазом, труженик Пера запрокинул голову и, поглаживая ноздри, изрек:
- Дитя мое, надобно понимать, что о художнике не всегда следует судить в соответствии с теми же моральными критериями, что и…
- Согласитесь, мэтр, вот так вдруг узнать, что кроткий Верлен запойно пил и развратничал с Рембо, а эстет Оскар Уайльд приставал к молоденьким докерам в Лондонском порту, - нешуточная встряска для чистой девушки, воспитанной под сенью одной из главных святынь христианства!
- Разумеется… - проблеял мэтр, чувствуя себя все неуютнее.
- Это все равно как если бы она узнала, что вы, к примеру - в промежутке между двумя житиями - развелись, чтобы с большим удобством принимать у себя несовершеннолетних котиков.
Жан Сиберг потек. Впечатляющее зрелище: точно так же выглядел бы упырь, зажатый между распятием и долькой чеснока. Длинное тело скрючилось в кресле, длинный нос удлинился еще больше, длинная шея втянулась в грудную клетку, а челюсть, отвалившись, уперлась в ключицы. И из этой бесформенной груды раздалось кваканье, исполненное слабосильного возмущения и сильнейшей паники:
- Ка-ак?.. Ка-ак?.. Ка-ак?..
Франсуаза созерцала творение рук своих, обуреваемая смешанным чувством безмерного отвращения к своему дурному поступку и живейшего облегчения от того, что попала в яблочко.
На какой-то миг отвращение возобладало над облегчением, и она едва не бросила свою затею. Но полураспавшийся остов ее жертвы напомнил ей о питекантропе и о завтрашней встрече с Гнусом. Если она не принесет ему денег… Перед нею возникло апокалипсическое видение: ее Жорж, ошеломленный коварным анонимным письмом, предпринимает поиски и обнаруживает в розовом стенном шкафу скелет балетомана.
Нет, надо идти до конца: взялся за гуж - не говори, что не дюж, а доход не бывает без хлопот.
Она залилась краской, но выдержала дикий взгляд скорчившегося и с небрежным видом принялась листать "Житие святого Ансельма".
- Разумеется, те времена, когда развод подвергался суровому осуждению, а растлителей маленьких мальчиков вздергивали на дыбу, слава Богу, миновали. У нашего общества в целом взгляды широкие. Я повторяю: "в целом", поскольку, к сожалению, похоже, что в глазах отдельных лиц - в частности, отдельных престарелых, отличающихся религиозной нетерпимостью и стойкими предрассудками, - былые табу по-прежнему нерушимы. И если такая вот консервативная личность оказывается родной матерью разведенного и растлителя, если она считает своего сына примерным семьянином и наделяет его нравами столь же непорочными, сколь и у его жизнеописуемых, то внезапное прозрение может нанести такой удар…
Изжелта-синий Сиберг выпрыгнул из кресла и вырвал житие Ансельма из удушающих объятий гадюки, пригретой на его чересчур доверчивой груди.
- Отдайте мне это! - глухо проквакал он. - Что… Как… Чего вы добиваетесь?
- А вы не догадываетесь? - охрипшим от стыда голосом проговорила гадюка.
- Вы омерзительная маленькая…
- Вопрос не в этом. Вопрос в том, что, если ваша уважаемая матушка…
- Оставьте маму в покое!
Восклицание любящего сына повергло Франсуазу в смятение, и совесть чуть не погнала ее на попятный. Но она сказала себе: "Это ради Жоржа", - и с пылающими щеками и со струйками пота между лопаток, стараясь как можно точнее воспроизвести циничное добродушие так называемого Юбло, ответила:
- Я бы рада, но мое молчание - золото…
И одарила любящего сына коварной улыбочкой а-ля Юбло, отметив про себя, что для достижения стопроцентной убедительности ей еще работать и работать.
Тем не менее Сиберга ее слова, похоже, убедили. Он взирал на нее с многообещающим омерзением:
- Примите мои поздравления, мадемуазель! У вас чудненькое ремесло!
- Ах, мэтр! - вскричала Франсуаза, отбросив на мгновение манеры Юбло, - уверяю вас, мэтр, это не от хорошей жизни, и если бы не…
- Сколько?
- Знали бы вы, как мне это нелегко!.. Я очень не хотела бы, чтобы вы подумали, будто в моих привычках…
Возмущение пополнило лексикон Сиберга:
- Прошу вас! Не присовокупляйте к мерзости шутовство, к гнусности кривлянье, к низости плоские остроты - и покончим с этим! Сколько? Но только не считайте меня богаче, чем я есть на самом деле!
- Ни за что на свете, мэтр, я не хотела бы злоупотреблять вашим терпением! И если бы не острейшая необходимость…
Наконец она назвала сумму. Хозяин взвился.
- Вы с ума сошли! Целое состояние!
- Разумеется, я предполагала, что на руках у вас такой суммы нет, - примирительным тоном заметила гостья. - С другой стороны, нам нет никакого интереса оперировать и чеком. Так что, я полагаю, лучше всего вам было бы наведаться завтра в банк за наличными. Потом вы могли бы передать их мне в каком-нибудь общественном и вместе с тем укромном месте… Что вы скажете, к примеру, о музее? Итак, договорились: завтра в одиннадцать утра в Лувре в зале голландцев, перед "Уроком пения" Нецшера. Вы знаете Нецшера?
Нецшера хозяин не знал, о чем заявил без обиняков.
Часть третья
(allegro molto vivace)
1
"Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской пустыни".
А какой у нее лицемерный вид! Недовольная тем, что вымогает, она строила из себя дилетантку, вымогающую против собственной воли, тогда как все в ней выдавало профессионалку вымогательства!
"Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов Фивейской…"
А эта картина! Ах, если бы можно было закрыть глаза, не видеть перед собой Нецшера-папу с его гитарой, и Нецшер-маму, и Нецшер-дочку. Эту троицу Нецшеров, разинувших рты и поющих, поющих, поющих…
"Так Афанасий в очередной раз оказался в изгнании, среди отшельников и монахов…"