Ах, вот что. Этого Серого звали Стален, Сталин-Ленин, два вождя в одном имени, не много ли?
- Можете передать: никаких бумаг, никаких сделок…
Я отвернулся к стене, не встал с нар.
- Эй, следователь! Как тебя? Турецкий, надо поговорить!
От этих нормально произнесенных слов я ощутил беспокойство. Какую-то новую форму страха, словно гиена обрела вдруг человеческую речь…
- Зачем говорить. Тем более здесь, в такой-то вот обстановке.
- Другого раза не будет, слышь, Турецкий! Я бы сейчас хотел.
Он не требовал, не угрожал, хотя был в выигрышном положении и запросто мог сейчас пырнуть меня финкой, как пырнул Ким. Или даже пальнуть в лоб между глаз. Он смотрел на меня, как смотрят мальчишки на старшего товарища, когда хотят поделиться своими проделками и попросить совета, как бы лучше их скрыть от родителей.
- Я не совсем понимаю, о чем говорить. О чем ты хочешь говорить со мною?
- Об этом деле. Об этой девчонке, как ее, Ким, что ли. Я ее убил! Это точно! Точно, говорю, ты расследовал.
- Ну и ну! - такого поворота событий я, признаться, не ожидал. - И за что ты ее убил!
Ивонин сел на нары, протянул мне пачку "Сэлем" и зажигалку.
- По уставу убил.
- По какому "уставу"?
Я закурил, и рот обволокло мятой. На зажигалке инициалы ИВ, Ивонин Владимир? Да, нет же, Игорь Викулов! Это та самая инкрустированная под серебро зажигалка инженера…
- Такая у меня профессия, - вздохнул Ивонин, - я военнослужащий, приказ выполняю, вернее, не приказ, а устав. У нас есть наша библия, "Устав афганского братства" называется. Там сказано, это я наизусть помню, память у меня отличная: настраивать отборную молодежь на смертельную войну не только на сегодня и завтра, но и на послезавтра… На первое место необходимо поставить преобразование общества с тем, чтобы избавиться от балласта в своей среде, а затем взяться за расширение и преобразование жизненного пространства, но и там проводить политику избавления от шлаков среди населения… Для страховки нравственной чистоты народ следует истреблять, худшие экземпляры, и поощрять кастовость, стратификацию… Поголовное истребление чужеродного начала - залог достижения благородного конца… Нет более благородного дела, чем быть солдатом. Интеллигент - раб мертвого разума, а солдат - господин жизни… Судьба человека равна его силе и его породе. И чтобы народу не выродиться, чтобы не стать рабами и роботами, надо возродить и утвердить навек здоровый и ведущий к истинному бессмертию культ - культ солдата, прошедшего испытание огнем и мечом в Афганистане. Для этого и учреждается наше "Афганское братство"…
Я был потрясен этим безумием.
- Но это уже было! Было! "Вся Европа у нас под ногами. Мы раса победителей! Долой евреев, цыган, славян и прочее!"
- Нет! - спокойно ответил он. - Такого еще не было. Наше братство решило уничтожить худшую часть населения, чтобы расцвела - лучшая!
- И сколько же вы хотите уничтожить? - холодея, проговорил я.
- Уничтожим семьдесят процентов. Может быть, даже восемьдесят. Зачем быдло? Быдло выполнило свою миссию, нарожало столько, что на земле не повернешься! Теснота! Самые лучшие идеи испоганены из-за тупости быдла. Оно выдвигает правительства, достойные его самого. А те, видите ли, берутся за реформы. Нельзя идти на поводу у масс. Это недостойно правительства. А если недостойны и правительства, то и их надо уничтожать…
- Как уничтожать? Вырезать ножами?
- Зачем ножами? - возмутился Ивонин. - Это было бы нерационально и… негуманно. Бактериология, радиация, химические средства.
- Не понимаю, как вы собираетесь все это делать? Кучкой солдат? И по какому принципу?
- По классовому принципу. Собрать быдло, трах-тарарах, нет их. Пример? Вот пример. Слушай. В один прекрасный день Сталин отдает приказ, приготовиться.
- Какой Сталин? Ты имеешь в виду - Стален? Стален Серый?
- Нет. Придет новый Сталин. Все должно быть как раньше. Ты знаешь, сколько у нас атомных реакторов? Пятьдесят один. Под пять закладывается взрывчатка, и бах… От взрыва-то погибнет мало, ну пара-тройка тысяч. А от радиации - миллионы…
- С каких же станций вы хотите начать?
- Первая - Чернобыльская, под Киевом. Дубна, под Москвой, два. Ленинград, Свердловск. Эти, пожалуй, легче всего подорвать. Репетицию мы провели хорошую. Одновременно взорвали московское метро и атомный реактор в Волгодонске. Про метро ты, наверное, сам знаешь. А про Волгодонск известно только посвященным и… тем, которые уже в раю. Можешь проверить.
Я слушал, не перебивая. С трудом переваривал слова, сказанные этим безумцем.
- А при чем тут эта девочка, Ким? Она-то вашему братству чем помешала?
На его лице возникла противная улыбка, та, давнишняя:
- А как же она не мешала? Ты сам посуди, Турецкий. Ты же следователь. Ей этот Дубов послал документы нашего братства. Секретные планы. Он продал нас. Получил свое. А она, сучка, обнародовать это хотела.
Я не мог слышать, как он говорил о Ким. Я закурил еще одну сигарету, вернул ему "Сэлем" и зажигалку. Он подбросил ее на широкой жлобской ладони и убрал в карман.
- А знаешь, ничего у вас не выйдет. Собираетесь уничтожить население, а сами зажигалки воруете Вы друг другу глотки перегрызете за банку черной икры.
Я думал, что он меня ударит. Но он захохотал, как тогда в буфете, - захрюкал, не открывая рта.
- А этот, напарник твой, с кем ты убивал Ким, кто он -? - солдат? Офицер? Он здесь, в Афганистане? Или в Москве?
Он прекратил хрюкать, долго смотрел на нагрудный карман моей ковбойки, как будто прицелился в самое сердце.
- Этого ты никогда не узнаешь…
- Почему не узнаю?
- А потому, Турецкий, что за тобой смерть пришла. Через пять минут явится прапорщик Цегоев и разрежет тебя на куски… И подбросит их к афганцам. Не нашим, а душманам. И объявят твоей маме, что погиб, мол, сыночек смертью храбрых… Может, посмертно звездочку отвалят. Как Дубову…
Снова меня везли куда-то, но не в грузовике, а в "газике", которым управлял Ивонин, а Цегоев - коренастый небритый мужик, - сидел, прижавшись ко мне и обдавая гнилым дыханием.
- Еще нэмножко патарпи, дарагой! - И он показал мне ряд желтых редких зубов, что, должно быть, означало улыбку.
Где-то я видел эту харю совсем недавно. И эти злые, звериные глазки. Я весь сосредоточился на воспоминаниях, как будто от этого зависела моя жизнь, мое спасение.
Я всматривался в его лицо и видел, как эти глазки, попадая в луч восходящего солнца, из темно-серых превращались в прозрачно-зеленые.
И тут я вспомнил: он был среди телохранителей Зайцева, стоял за спиной генерала, когда тот вошел в отсек-капсулу - отнять у меня Ивонина.
- Сейчас будет "Соловьиная роща", - уточнил Цегоев и, поняв, что мне эта информация ничего не говорит, добавил: - Лихое мэстэчко, прострэливается насквозь. Пули как шальные соловьи…
И как иллюстрацию я увидел обгоревший остов автобуса, завалившегося в кювет, на асфальте - бурые пятна крови. Я вглядывался в заросли садов: хоть бы душманы, черт подери, напали…
Теперь подъем с каждым метром становился все круче. Дорога, пружинистая как каучук, стала колдобистой, петляла по самому краю ущелья, прижималась к отвесным скалам. Тишина стояла в прозрачном горном воздухе. Хотелось, чтобы тишина эта оборвалась спасением. И еще я подумал: если они действительно прикончат меня, не будет наказания палачам, не будет мести за расправу над Ким. Ведь для этого я должен выполнить свою работу, исполнить профессиональный долг. Но я знал - чудес на свете не бывает и дело мое дохлое…
Цегоев и Ивонин выволокли меня из "газика" и повели. Мы шли довольно долго.
- Здесь, - сказал Ивонин.
Я прислонился спиной к стволу кипариса и запрокинул голову. Малиновый рассвет озарял верхушки деревьев. Небо было в легких облачках, как родное, московское. Кто-то дышал рядом со мной, судорожно, со всхлипами. Это я дышал. Боже мой, неужели я плачу.
- Сними с него повязку, пусть отдохнет, подышит перед смертью, - сказал Ивонин.
- Нэльзя, шуметь будет, потом снимем. А пэред смэртью нэ надышишься, - сказал Цегоев.
Он замахнулся огромным, фантастически огромным кулаком, и я догадываюсь, что в нем зажат кастет. Это смерть!
И - я делаю подсечку, как тогда на ковре Дворца тяжелой атлетики, где проводилось первенство Москвы по самбо - тогда я в первый и в последний раз стал чемпионом столицы в среднем весе, выиграл у непобедимого Родионова. Я делаю свою коронку. Это страшный удар, его терпеливо отрабатывал со мной тренер. Я бью Цегоева левой ногой по руке с кастетом, и тут же правой - в живот. Сила удара, помноженная на неожиданность, делают свое дело, и Цегоев камнем летит на землю, хватая ртом воздух. Я бросаюсь на Ивонина, с руками, вывернутыми за спину, и ртом, перетянутым клейкой лентой: ярость придает сил. Я бью его ногой. Но Ивонин проворный, недаром спецназовец. Падая, он парирует мой удар и в свою очередь наносит мне свой - под ложечку. Я сгибаюсь, но не падаю, снова бросаюсь на Ивонина. В моем натиске столько дерзкой смелости, что он отскакивает, нанося мне в скулу резкий, но не очень сильный удар. Я прицеливаюсь, я знаю: сейчас я прыгну, как тогда на ковре Дворца тяжелой атлетики, сделаю в воздухе кульбит и нанесу ему удар такой силы, что он не встанет - я перебью ему позвоночник…
И вот я готов, я взлетаю… Сзади кто-то бьет меня в спину. Я лечу куда-то. Тело мое обвисает. Огушительный удар кастетом обрушивается на меня. Это - Цегоев. Очухался, гад…
Я падаю навзничь, подкошенный. Острая боль в ушах и носу. Цегоев надо мной. Бьет меня сапогом по ребрам, по животу. Я со стоном перекатываюсь по траве, корням, колючкам. А он бьет и бьет мое скрюченное тело кованым сапогом. Я слышу всхлип - ушито у меня не зажаты клейкой лентой. Я уже не могу набрать воздуха в отбитые легкие, не могу вздохнуть.
И уже палач Цегоев рвет мою одежду на части, трещит ковбойка, сыплются пуговицы.
- Разрэжу на куски гада! - ревет Цегоев, и я вижу в его руке кинжал. Я пытаюсь увернуться, но кастет сделал свое дело - я потерял координацию. И увертки мои медленны и неуклюжи.
- Кончай его! - кричит Ивонин. - Быстро! Нам могут помешать!
- Не-ет - это мой последний всхлип.
Удар кинжалом. Я успеваю перекатиться на бок, и кинжал свистит мимо уха в миллиметре от моей кожи.
- Отойди, Цегоев! - кричит Ивонин. - Я сам!
Надо мной стоит Ивонин. В трех шагах от себя я вижу его искаженное злобой лицо - лицо психа.
- Все, отжил законник… - шипит он и целится в меня из пистолета.
Он стреляет. Один раз, второй, третий! Я слышу выстрелы, они идут один за другим - очередью…
И я проваливаюсь в мир иной, где все лучше. И в этом новом мире, я не погибаю, а побеждаю… Ивонин летит на меня, сваливается и, как-то странно дергается, кричит:
- Я-а-а! Тебя-а-а!..
И он ползет на меня. Давит, прижимает к земле, пахнущей плесенью, ползет еще дальше. Уползает в темноту. Он исчезает, а я свободен. Потому что Цегоева тоже нет. Вернее, есть, но он падает в метре от меня. Мне даже кажется, что земля вздрогнула, как при землетрясении. Руки мои по-прежнему стянуты, рот тоже, но ноги, мои ноги свободны. И я приподнимаюсь на ослабевших ногах и вижу афганцев-душманов, бегущих мне навстречу…
Я прислоняюсь спиной к кипарису. Это на том свете. И на том свете подбегает ко мне мой друг Грязнов. Ничего, что он похож на душмана - в каком-то полосатом халате и чалме. У меня кружится голова и раскалывается череп от боли. И тогда я понимаю, что не умер. На том свете голова не болит. Пелена застилает глаза, я ничего не вижу. Зашлось дыхание, щиплет глаза. Но я слышу знакомый голос Грязнова:
- Прорвемся, Шурик, не боись!
Зрение возвращается ко мне. Я вижу - это Грязнов, мой рыжий Грязнов…
- Сматываемся, братцы, потом будете обниматься, - говорит он, и мы "сматываемся", при чем идти мне очень легко, руки у меня свободны, и я могу издавать звуки, еще не совсем членораздельные; только вот голова у меня не на месте - в полном смысле этого слова, - она болтается где-то в воздухе на уровне чьих-то рук с тонкими, почти изящными пальцами, вытирающими носовым платком окровавленный нож. Потом я вижу, как эти руки засовывают нож за голенище офицерского сапога. Я не могу вспомнить фамилию, но я знаю, что это тот самый офицер-узбек из военной прокуратуры. И тогда до меня доходит, что я не иду, а меня несет Бунин, перекинув мое тело через плечо. Я бурно протестую, но он крепко держит своими ручищами меня за ноги и не обращает внимания на мое мычание.
Я с трудом поворачиваю голову из стороны в сторону. Наш маленький отряд двигается по узкой тропинке сквозь чащу и выходит к кишлаку. Тяжелым дыханием вздымается бунинская спина.
- Иван Алексеевич, отпустите Сашку, пусть попробует сам, - слышу я чей-то очень знакомый голос, и, когда Бунин осторожно ставит меня на ноги, я вижу, что это Женя Жуков в такой же афганской чалме, как и Грязнов. Я бодро шагаю вместе со всеми, но замечаю, что наша группа сбавила шаг. Боли я не чувствую, но к горлу подкатывается тошнота и дома прыгают перед глазами. Кругом квадратные глухие дувалы с узкими бойницами, напоминающими декорации спектакля об Афганистане. Кажется, кишлак вымер. Кто-то быстро говорит на незнакомом языке - сопровождают два "всамделишных" афганца с автоматами.
- Что он сказал? - спрашивает Грязнов. - Кишлак вырезан, и кто это сделал - не установлено, - переводит Жуков.
Около дороги валяется труп молодого афганца. Я содрогаюсь: и я мог вот так лежать, устремив неподвижный взгляд в палево - голубое небо.
Еще несколько шагов, сверкнули за поворотом вершины заснеженных гор, и глазам открылась выжженая солнцем долина, по которой разбросаны какие-то древние жилища. Возле ручья стоял вертолет МИ-24.
А тишина была такая осязаемая, хоть бери ее в руки и неси.
- Привал. Приходим в себя и вылетаем. А то у Сашки шок. Главное - не давать ему спать. Будоражить надо. Слышь, Сашок - пой, ори, матерись, только не спи!
Я тупо слушал Грязнова, потом так же тупо смотрел на Бунина: он корчил рожи, пытаясь рассмешить. Рассматривал чернобородых афганцев, перешептывавшихся с Жуковым, но мой мозг - всемогущий хозяин тела - словно атрофировался, он лишь фиксировал, а не анализировал окружающую обстановку. Мне не хотелось петь, орать, материться. Больше всего на свете мне хотелось спать…
- Э-эх, глупо получилось, пацаны! Надо было брать их живьем. Начали мы операцию нормально, а завершить не смогли, - возмущается Грязнов.
- Иди ты знаешь куда? Если бы я не прошил этого Цегоева, он бы прирезал Шурку! - сипит Бунин (голос у него пропал начисто) и сморкается в грязный платок.
- Видит Аллах, я тоже не мог поступить иначе!
Ивонин убил моего брата! Я в ответе, товарищи.
Пойду под трибунал.
- Никакого трибунала. Никто никогда не узнает, что здесь произошло. Переведи, Женя этим…
Афганцы слушают Жукова и делают какие-то странные движения руками, то ли молятся, то ли еще что…
- Порядок, - говорит Жуков.
Грязнов объясняет, обращаясь только ко мне:
- В час дня из Кабула вылетает спецрейсом самолет. Прокурор армии отправляет группу контрабандистов. Мы летим этим рейсом, я договорился. Нам нужно отвалить, иначе кранты! А сейчас на вертолете летим за вещичками нашего друга Жукова - ему тоже незачем тут оставаться… Переводить это, Женя, не обязательно.
- Эй, друг, у тебя есть пластиковый мешочек, а то нашему парню плохо? - спрашивает Грязнов вертолетчика.
Тот кивает и протягивает мне мешочек.
Я обжигался горячим чаем, зубы выбивали дробь о края фарфоровой чашки. Мне было очень страшно, мне хотелось плакать от страха, я сдерживал слезы, но они все равно периодически выкатывались из глаз и капали в черный кипяток - кап-кап…
- Ничего, Сашок, сейчас вся заморочка кончится. Ребята проспятся, мы сходим с тобой к доктору - и прощай Ховнистан. Ну вот, ты уже и улыбаешься.
Жуков заглядывает мне в лицо своими синими-пресиними глазами. По-моему, он нисколько не изменился за два года, что я его не видел, только загорел до черноты. И в русых волосах белая полоска - выгорели от афганского солнца.
- А ты не хочешь чаю?
- Чаю… - Жуков смотрит на часы. - А ты думаешь, для водки еще рано?
- А у тебя есть?
- Спиртяга. Меня знакомая врачиха снабжает. Будешь?
- Давай, Женя. А то я что-то расклеился.
- Ну, ты даешь, Сашок! Расклеился! Можно сказать, одной ногой ты уже тю-тю - на тот свет собрался!
Мы пьем чистый спирт и закусываем каким-то невиданным мною плодом с лохматой кожурой. И я сразу начинаю чувствовать боль во всем теле: ломит спину, тянет под диафрагмой, гудит голова. И очень хочется спать…
- Э, нет, Сашок. Спать тебе нельзя. Давай о чем-нибудь говорить.
Я стараюсь изо всех сил поднять тяжелые веки и вспомнить - о чем это я хотел поговорить с Жуковым? Ведь что-то очень важное было, что я хотел у него спросить.
- Славка мне говорил, что у вас там заморочка с Фаустом вышла. Тут вот какая ситуация…
Ну да, конечно, Фауст!
- …У меня одна дама сердца имеется, врач в Большом госпитале. Она мне рассказала, что у них есть секретное отделение, где держат наших больных солдат с галлюциногенными расстройствами. Представляешь себе, что это значит?
- Немножко.
- Вот и я тоже. И что эти расстройства - следствия инъекций препарата под названием (Жуков достал из кармана бумажку) фенол-алкалоид-ультра-стабилизирующий. Усекаешь? Нет? Повторяю фенол - это Ф, алкалоид - А, ультра - У, стабилизирующий Ст. ФАУСт. Я не уверен, что это его официальное сокращение, действие его вроде бы схоже с действием эликсира молодости доктора Фауста из одноименного произведения Гете. Все эти эксперименты держатся в строжайшей тайне. Мы со Славкой придумали план проникновения в это секретное отделение, туда днем идти нельзя, врачи приходят в восемь утра. Ночью дежурит врач. Охрана, конечно, будь здоров. Но их надо обмануть.
- Женя, я что-то туго соображаю. Может быть, можно мне самому поговорить с этой… дамой сердца?
Жуков посмотрел на часы:
- Через полчаса она придет в госпиталь. Коли ты за это время выучишь фарси, то вполне сможешь с ней объясниться…
- Она что… афганка?
- Ну.
Действительно "заморочка".
- Мне с тобой все равно в госпиталь идти, пусть она твою черепушку проверит. И хребет. Остальное чепуха… Да, крепенько он тебя приложил… - Жуков снял с меня полосатый халат и осмотрел мое тело. - …Живого места нет.
- Черт с ними, с синяками, - сказался Жукову, а вслух подумал: - Не умер все-таки! Женя, я не могу лететь с вами в Москву.
- У тебя, видно, с головой не совсем в порядке. Это мы с тобой летим, а не ты с нами. Тебя надо срочно отсюда эвакуировать.
- Я не окончил намеченное в Афганистане расследование, у меня по плану было - найти однополчан Дубова и выяснить причину его гибели. У меня есть фамилии - Смирнов, Халилов. Я не могу уехать, не поговорив с ними. Через них я смогу выйти на второго убийцу Ким. Ведь он существует, Женя! И он для меня даже важнее. Ведь именно его знала Ким, она ему открыла дверь. Ивонин не врал - он ее видел впервые в день убийства.