- Слепота веры была нужна тогда лишь, когда веры еще не было, - пресвитер поставил стакан, и Кронго заметил Лефевра, нагнувшегося к уху Крейсса, листок бумаги, переданный из рук в руки, написанные на нем слова "палачу" и "геноцид". - Но со временем слепота веры неизбежно должна была превратиться в свою противоположность и стать неверием… Поэтому я и пекусь об объединении церквей божьих, ибо не оттенки веры меня заботят, а меняющаяся суть ее… Новая вера грядет…
Кронго перехватил знак, который подал ему Крейсс: "слушайте, внимательно слушайте". Пресвитер, пососав дольку, осторожно выложил ее в пепельницу.
- И разве в том дело, что учение Христа распространилось по земле недостаточно?
Он улыбнулся, мелкие черточки появились в дряблых уголках губ. Пресвитер улыбался странно - линия рта, у которой были голубые волдыри, складывалась в улыбку, а самые углы губ опускались, будто пресвитер беззвучно плакал.
- А в том, что заповеди Христа чем дальше, тем реже исполнялись каждым верующим истинно… Вдумайтесь - слепота веры была повинна в этом. Ибо слепо верующий человек поневоле начинает считать себя бесконечно постигшим истину, а абсолютное постижение истины противоречиво и противоестественно сути человеческой…
Внизу ударил колокол, Эль первым проскочил финиш. Поль что-то показал от двери Лефевру, а тот - Крейссу.
- Господин пресвитер, простите, я ненадолго займу вашего собеседника, - Крейсс отвел Кронго в сторону, зашептал одними губами, распространяя горький и душистый запах сигарет: - Вы, кажется, понравились старику… Кронго, умоляю вас, выручите… Вас вызывают… Вы должны подготовить какой-то там заезд… Но вы можете скорей вернуться? Я вас умоляю, Кронго… Будьте любезны, мсье Маврикий…
Глаза Поля и Лефевра в упор смотрели на Кронго. Знают ли они о бумажке, которую кто-то сунул ему в руку, он должен встретить Пьера, кроме того, Альпак… но главное, этот старик - все это смешивалось с шепотом Крейсса. Этот шепот был гарантией, залогом, он обещал что-то, но главное, он притягивал Кронго к пресвитеру, который сейчас листал дрожащими пальцами положенную перед ним программку.
- Хорошо, я приду… Я буду минут через двадцать, мне нужно подготовить скачку…
- Кронго, я вам обязан… я бесконечно… - брови Крейсса что-то приказали Лефевру, тот открыл дверь.
Кронго, Лефевр и Поль миновали короткий коридор и вышли наружу, в шум трибун, в слившиеся резкие выкрики. На рабочем дворе перед паддком Заният, Зульфикар, Мулонга и Амалия медленно проваживали по кругу лошадей для скачки. Лефевр и Поль отошли - так, что Кронго сразу потерял их из вида. Перль, вороная тонконогая кобыла, которую вела Амалия, и чубарый долговязый жеребец, Парис, выбраны были для этой скачки не из-за резвости, а только из-за редкостной стати. Дети Пейрак-Аппикса, с такой же, как у него, длинной пологой холкой и вислинкой в крупе, они сейчас переступали легко, вздрагивали, будто показывая - каждый обычный медленный шаг для нас мучителен, мы любим только скакать. Заният вел сухого, сильного и резвого Казуса, жеребца дикой выносливости, солово-игреневого, с прожелтью и белыми ногами, хвостом и гривой. Казус то и дело приседал, дергал непослушной шеей с обратным "оленьим" выгибом. Раджа, наоборот, был спокоен.
- Как вареный, месси, - Зульфикар огорченно остановил рыжего Раджу - полуараба, получистокровку.
Раджа мягко и неторопливо переступал на месте. Кронго видел, что Раджа сейчас вяловат, "не в себе". Он единственный мог обойти в этой скачке Казуса - если бы не плохой порядок.
- Постарайся не отстать на первой четверти, - Кронго невольно повернулся к перилам, где толпились любопытные. - На той прямой пусти… Может быть, достанешь… И разогрей его… Разогрей….
Нет, в этой скачке Раджа безнадежен… Кронго подумал, что хочет вернуться назад, чтобы слушать пресвитера. И тут же увидел Пьера. Он сразу узнал литую грудь под рубашкой, теперь рубашка была не голубой, а белой. Проваленный нос, плавающие глаза. Пьера толкали. Он увидел, что Кронго заметил его, - и улыбнулся той самой улыбкой… Той самой… Количество пальцев на перилах все время менялось. Один. Два. Четыре. Три. Когда же он, Кронго, должен отворачиваться? Один. Наконец Пьер оставил надолго два, а потом три пальца. Он улыбался, глядя в сторону, и был сжат со всех сторон, каждый сантиметр перил занимали чьи-то руки, локти, кулаки, кто-то пытался протиснуться. Пьера отталкивали. Три был номер Казуса. Раджа не в настроении. Перль и Парис еще слабы. Перль под неопытной Амалией - все это мелькнуло, даже не отвлекая от Раджи, от Ассоло, тихо хлопавшего в ладоши, прыгавшего рядом. Кронго отвернулся. Да, Казус… Хотя для всех он явный аутсайдер - но верней всего придет именно он…
- Заложили, заложили… - хлопал Ассоло. - Альпак в духе, месси, Мулельге закладывал, Бвана злой… Идемте, посмотрим, заложили… Цок, цок, цок… Месси, месси!
Казус, выдергивая шею, вертелся по двору, Заният с трудом сдерживал его. Понял ли Пьер, что Кронго показал именно Казуса? Там, у перил, Пьера уже не было. Вместе с Ассоло Кронго подошел к тыльной части конюшни. Шесть наездников сидели в качалках - пока еще Кронго не решался выпускать их сразу на круг, без проверки. Мулельге поклонился, стараясь не смотреть на Кронго. Ньоно, подумал Кронго. Наверное, если бы он пытался определить, кого имел в виду Фердинанд, когда говорил о человеке Фронта, то подумал бы в первую очередь о Мулельге. Всех этих лошадей, которые сейчас, перед скачкой, побегут в главном заезде, Кронго знает наизусть. Гнедая маленькая Мирабель под первым номером. Ее поведет Эз-Зайад. Этот барбр сидит в качалке по-своему, чуть подогнув ноги. Сухая темно-соловая Ле Гару, если бы не Альпак, пришла бы в этом заезде первой. В коляске Эль-Карр. Но почему ему, Кронго, хочется вернуться в ложу и слушать пресвитера? Может быть, его тело, его организм сами тянутся туда, чувствуя, что в словах пресвитера есть какое-то обещание… Обещание выздоровления… Одновременно с этим он думает о том, что нарочно посадил барбров, с детства привыкших к седлу, не на скакунов, а в качалку. Верхом их сажать нельзя, они уже не отучатся от варварских способов обращения. Номер третий, Болид, - угрюмый гнедой жеребец с львиной грудью. Болид может ехать без наездника, настолько он выучен и устремлен к цели. В качалке сидит Бланш. Перебирает вожжи, приподняв их на кистях. Альпак. Кронго на секунду замедлил шаг. Альпак стоял смирно и ответил ему долгим радостным взглядом. "Я готов, хозяин" - значило это. Болид… Бланш в качалке… Спокойно улыбается, глядя мимо Кронго. На Альпаке - опытный Чиано, он сейчас ушел в себя, откинувшись и упершись ногами в передок. Кронго вспомнил слова пресвитера - "не могу сказать "убий", ибо не знаю"… Бвана, последний… Его поведет Амайо. Кронго медленно поднял руку и показал ладонь. Комментатор на поле - он сидел в "джипе" - увидел этот жест и зажег фары. Грянул, выходной марш. Эз-Зайад чмокнул, Мирабель медленно двинулась к дорожке, ведя за собой остальных. В паддке ходили по кругу все те же Перль, Парис, Раджа и Казус. Скачки должны начаться сразу же после заезда, Кронго снова увидел на перилах пальцы Пьера. Пьер смотрит на выезжающих лошадей, твердо показывая четыре - номер Альпака. Да, конечно, ведь Пьеру надо знать двух победителей подряд. Кронго поймал его взгляд, отвернулся, подойдя к Амалии. Амалия неловко подпрыгивала, вставив одну ногу в стремя.
- Мсье, вы не готовы? - Лефевр не вынимал руку из кармана пиджака.
- Сейчас, - Кронго подошел к Амалии, чтобы помочь ей сесть.
Но она уже вскочила, пригнулась к гриве, прилаживаясь к седлу и разбирая поводья. У нее красивое лицо… Красивое…
- Не нервничай! - Кронго заглянул ей в глаза - но они уплыли.
- Да, месси, - выдавила Амалия дрожащими губами, и Кронго заметил взгляд Лефевра и то, что в красных жокейских брюках и туго обтягивающей грудь красной рубашке с распахнутым воротом Амалия очень хороша. Длинный жокейский козырек оттеняет лицо, глаза, посеревшие нежные губы. Тонкие и длинные черные пальцы нервно перебирают поводья. Эти пальцы - с полуоттенком коричневого и розового.
- Амалия… Да возьми ты себя в руки…
Кронго хорошо видел взгляд Лефевра и открытую темно-коричневую грудь за отворотом красной рубашки… Амалия тоже заметила его взгляд, вздрогнула, чмокнула. Перль присела, вздыбилась.
- Если будешь нервничать, будет только хуже…
- Хорошо, месси… - Амалия пригнулась, закрыла глаза.
- Доверься ей, доверься… Лошадь сама привезет тебя, если ты доверишься…
- Хорошо, месси…
Они с Лефевром прошли вдоль шумящих трибун, перед ложей Лефевр посторонился, приоткрыл дверь. В коридорчике на двух табуретках сидели знакомые негры. Лефевр кивнул, они встали.
- Наконец-то, Кронго, - Крейсс тронул стул и незаметно для пресвитера показал ладонью. - Мы просто заждались, ей-богу, тем более сейчас начинаются главные призы… Но как будто в заезде неожиданностей не будет? Ведь тут, как принято у вас говорить, один Альпак? Неожиданности могут быть только в скачке?
Пресвитер тоже обернулся к Кронго и улыбнулся своей странной улыбкой.
- Альпак - это кто? - спросил он.
- О, Альпак… - Крейсс легким, почти незаметным движением отодвинул Лефевра к двери. - Мышастый жеребец под четвертым номером… Это - знаменитая лошадь.
Пресвитер беспомощно вглядывался в лошадей.
- Мышастый? Что это - мышастый?
- Серая лошадь с черными ногами и гривой, - сказал Кронго. - Как раз разворачивается…
Крейсс улыбнулся.
- Пока вас не было, Кронго, господин пресвитер любезно дал согласие войти в жюри Кубка Дружбы. Мы уже решили, что сделаем его традиционным. Объявим о нем в печати. Может быть, разыграем через месяц, если вы не против?.. Кажется, начинают?
Лошади медленно пристраивались к развернутым крыльям стартовой машины, постепенно выравниваясь. Машина ехала все быстрее, быстрее.
- Отрывайтесь! - скомандовал репродуктор.
Ударил колокол, машина уехала в сторону, лошади почти одновременно пробежали стартовую линию. Первые несколько секунд коляски шли кучно, затем Альпак легко выделился и занял бровку, постепенно уходя вперед. Казалось, что ноги его движутся даже медленно. В беге Альпака не было погрешностей, он шел машисто и свободно, и по тому, как сидел Чиано, было видно, что наездник нисколько не подает лошадь, держа вожжи на одном уровне. На втором и третьем местах далеко за Альпаком держались в борьбе Бвана и Мирабель. Потом их обошла Ле Гару. Альпак прошел поворот, противоположную прямую и, так же раскидисто и ровно работая ногами, легко закончил бег под короткий удар колокола.
Он не понимает - что же с ним происходит. Ведь он должен сойти с ума. Но - он стоит и смотрит на озеро. Как будто все разрывается внутри, и это распадающееся, разрывающееся тут же соединяется снова, сживляется… И снова - будто от него отрывают куски. Но он остается живым… Живым… Он стоит, не падает. Да - что-то окаменело в нем. Но ведь в мире не может быть этого… Не может…
- А потом она побежала… Она побежала по деревне… Знаешь, она, наверное, долго бегала около домов и все кричала: "Спасите! Спасите! Он убьет меня!.." Знаешь, она кричала так пронзительно… Я отсюда слышала… Как заяц…
Ндуба ходит около него, что-то ставит перед ним на столе, что-то передвигает - но он ничего не видит. Он только слышит ее слова - обыденные, простые, сказанные самым обычным тоном. Но ведь в мире не может быть этого… Не может…
- Сначала все думали, что она шутит… Но оказывается… Понимаешь, дело-то какое… Оказывается, она была уже ранена в это время… Он ее ударил ножом… Она бегала и держала эту рану… Пыталась закрыть… Чтобы кровь не шла…
Она бегала - и держала эту рану. Она - бегала. Ксата - бегала. Все путается в голове. Не бежит, не побежит когда-нибудь. А бегала. Вот отчего он не сходит с ума. Он пытается найти в словах Ндубы хоть какую-то возможность исправить - исправить то, что случилось. Не может быть, чтобы это было, - невозможно. Ксата - бегала. Там, за домами. В темноте. Ксата бегала - уже раненная ножом. Да. Вот кто-то схватил его голову - и пытается разделить ее, оторвать от нее часть. Но он не сходит с ума. Ему разрывают голову - а он стоит. Он стоит, и ему кажется, что он съеживается - съеживается бесконечно, до размеров зерна. И где-то наверху над ним вырастает, колышется огромная Ндуба и продолжает говорить - говорить то, что для нее стало бытом, обыденностью.
- А потом кто-то увидел… Так, случайно… Как мимо хижины он пробежал… Балубу… И тогда люди поняли, что Ксата не зря кричит.
Он чувствует - он перестал быть зерном. Наоборот, он стал расти, шириться, он стал огромной глыбой. Огромной беспомощной глыбой, нависшей над озером. И Ндуба - маленькая, еле заметная Ндуба - теперь уже где-то внизу.
- Но было уже поздно… Он догнал ее. Там, за домами. И задушил. Знаешь - мгновенно. Я сама слышала, как крик оборвался.
Почему он не сходит с ума? Почему? Ведь того, о чем он слышит сейчас, - не может быть. Этого… Не может… Быть…
- Да и люди говорили - она перестала кричать, как будто ей подушкой рот заткнули. Поэтому их долго не могли найти - ее и Балубу.
Еще час назад он сидел в самолете. Он летел сюда. Да, час. А всего полчаса… Всего полчаса назад он трясся в старом такси, торопясь успеть. Он хотел успеть до ночи - чтобы забрать Ксату… Сразу забрать… И вот - он успел. К чему же он успел…
- Ты знаешь, а потом… Потом их нашли. Ее и его. Она была уже мертвой. Лежала за домом. А Балубу сидел над ней. Знаешь, как каменный… Сидел и молчал. Будто… ничего не слышал. Говорят - он к тому времени уже того… С ума сошел. Чокнулся. Но этого никто не знает. Потому что его тут же… Все вместе, понимаешь. Мужчины… Мужчины из деревни… Убили. Забили камнями.
Он сейчас сойдет с ума. Он хотел бы сойти с ума. Лучше бы его самого забили камнями. Почему же он стоит? Почему не умирает? Жизнь немыслима, она слишком жестока. Жизнь - жестока, Ксаты - нет. Что же происходит с ним? Неужели это возможно? Сумасшествие - оно было бы благом. Что же с ним происходит. Что же… Ведь он один виноват в ее смерти. Он один… Только один.
- Великолепно… - сказал Крейсс.
Пресвитер закрыл глаза. Кронго заметил, что Крейсс, воспользовавшись этим, еле заметно, неуловимым, легким шевелением бровей показывает: "Кронго, занимайте, занимайте его". Молодой человек в глухом черном сюртуке, по всей видимости сопровождающий пресвитера, покосился в их сторону. Он сидел, сложив руки на коленях, и смотрел в стол, изредка шевеля губами. Пресвитер взял еще одну дольку апельсина, она пропала в его рту, будто провалилась, губы задвигались, но это движение уже не относилось к жеванию.
- Всем… всем… тягость… - послышалось Кронго за движением выпуклых губ пресвитера. Голубые волдыри будто жили на них отдельно, едва не западая внутрь. - Простите, - пресвитер ясно и открыто посмотрел на Кронго. - Мне иногда кажется, что я всем в тягость. И от этого мне тяжело. Только от этого.
- Что вы, - Кронго попытался улыбнуться. - Мне было очень интересно… Мне… мне было это очень важно… Я никогда не слышал, чтобы так говорили…
- Я говорил о заповеди "не убий", - пресвитер с трудом взял бутылку и налил воды сначала Кронго, потом себе. - Но я часто думал о том, что заповеди составлены неправильно и эту заповедь следовало бы назвать по-другому… "Как убий"… Вдумайтесь - именно как умереть важно для человека, а не умереть ли ему вообще. Ибо и так знает, что смертен… Мы говорим часто "жизнь и смерть", но не это составляет самое важное… Истинно - не смерти боится человек, а того, как он умрет… И сам ты, и брат твой боятся страданий длительной мучительной смерти… И не всегда во времени она длительна, и не только в мучениях тела. А в короткий страшный миг может быть длительна бесконечно… Но не знаем, что даровано, и не можем постичь, за что даровано будет…
Пресвитер улыбнулся и отодвинул программку.
- И грех совершаем мы, когда выступаем просто против смерти… Когда выступаем только против атомной смерти, но не против тяжкой, долгой гибели отдельного человека… В одну секунду умирает он десятилетиями… Бесконечно умирает в мгновение, когтями разрывают ему грудь и мозг, и страшно ему… - пресвитер осторожно глотнул воды. - Но, говоря это, сомневаюсь, и кажется мне, что грешу сам.
Шея пресвитера напряглась и вяло опустилась. Внизу, под самой ложей, Перль, Парис, Казус и Раджа ходили по кругу за приготовленными и распахнутыми боксами. Часто звонил колокол, с трудом заглушая шум ипподрома.
- Вот что… - Крейсс, улыбаясь, обернулся к пресвитеру. - Что же мы сидим? Ведь это и есть прообраз Кубка Дружбы! Мсье, господа, давайте сыграем, давайте доставим себе это удовольствие. Господин пресвитер? Лефевр, вызовите букмекера! Кронго, вы ведь дадите нам консультацию…
Лефевр незаметно проскользнул в дверь.
- Я сторонюсь азарта… - пресвитер поставил бокал.
- Ну что вы, что вы, господин пресвитер… Никакого азарта. Просто сделаем ставки на эту скачку. Только на эту. Кронго, ведь это возможно?
Поль, прислушавшись, впустил посредника.
- Внима-ательно слушаю! - Посредник, смуглый молодящийся европеец в полосатой рубахе, с набриолиненным пробором, привычно огляделся. Видно было, что букмекер старается скрыть, что определяет, с кем будет иметь дело. - Господа! Желаем сделать ставки? Прошу торопиться, скачка начинается… Правда, по секрету… - посредник кашлянул, постучал пальцем по растрепанной программке. - Информатор побежал к судье, тот затянет, насколько возможно…
- Ну что ж… - Крейсс достал бумажник, повернулся к пресвитеру.
Посредник достал и выложил на стол аккуратные стопки билетов.
- Объясните нам, как идет игра… - Крейсс вынул из бумажника деньги. - На кого и что?
- Фаворитов пока немного, Раджа и Перль… - посредник легко наклонился, исправляя пометки в блокноте. - Господин директор, вы не помните меня? Я работал у вас старшим смены третьего яруса… Одно время ставили только на Раджу, на Перль совсем мало, жокей молод и никому не известен… Честно говоря, для нас это плохо, ставки разбалансированы… К тому же явный аутсайдер - Казус… Правда, я догадывался, что где-то крупно ставят на Перль… Так и оказалось, перед самой скачкой началось сумасшествие, только и слышно - Перль, Перль… И надо сказать, крупные. Сейчас Перль идет один к двадцати…
- А остальные? - Крейсс шевельнул бровями. - Господин пресвитер, решайтесь…
- Парис и Казус в полном забвении… как будто их не существует… Иногда подыгрывают Париса… Это и понятно… На моем этаже вообще не было ни одной ставки… Правда, сейчас уже не знаю, конъюнктура могла измениться.
- Сто долларов на Перль, - Крейсс улыбнулся.
Лошади внизу по-прежнему ходили по кругу с задней стороны боксов. Ипподром затих, Амалия во всем красном сидела на Перли, чуть свесившись набок… Мулонга в белом костюме на Парисе, черный Зульфикар на Радже, оранжевый Заният на Казусе.
- Господин пресвитер? - Крейсс спрятал бумажник. - Назовите свой номер.
- Право, не знаю… - пресвитер закрыл глаза. Улыбнулся. - Ну, если уж… Брат Айзек, дайте сто долларов… Дайте, дайте. Если я выиграю, они пойдут в кассу общины… Дайте им.
Молодой человек в черном сюртуке встал, закрыл глаза, прошептал молитву. Протянул посреднику стодолларовую бумажку.
- На кого? - посредник расправил блокнот, чуть приподнимая ручку. - Первый? Четвертый? Перль? Раджа? Может быть, все-таки первый? Советую… Он очень хорош.