- Пониже, пониже… - сказал Седу. - Ух… Ух… По-цыгански все делаешь… Я тебе не длинноносый… Разве так делают… Ты с живота начинай…
- Ладно… - сказал голос Мулельге. - Лежи, а то сейчас… оборву… Живот не выпячивай…
Но этот человек, тот, о котором думает Кронго, человек Крейсса, может быть самым незаметным. Таким, как Фаик. Фаик, старший конюх молодняка, с вечно испуганными глазами. Но почему Фаик? Почему не Тассема, не Седу? Нет, Литоко верней, Литоко взят недавно. Кронго снова вывел на листе "Литоко".
- Она ляжки себе натерла, - будто отвечая ему, сказал голос Литоко, и конец фразы покрыл хохот.
- Алэ, алэ… - донесся с другой стороны голос с манежа. - Так, маленький… Цо-о… цо-о… цо-о… Алэ…
- Ну, Литоко! Ну, Литоко! А ты… - сквозь хохот вырвался фальцет.
- Литоко, ты проверял? Ляжки проверял?
- Да я б на его месте… Девка сок…
- Смотри, как лошадь ногами держит…
- Ну да… Тебя бы она подержала…
- Не трогай девку…
Об Амалии. Да, конечно. Кронго вывел на бумаге букву "А", поставил вопрос. Амалия? Слишком молода. Но не исключено. Совсем не исключено…
- Кончаюсь… - вздохнул Седу. - Мулельге, пощади… Хорошо… Так, чуть пониже… хорошо… так… так…
- Борода, молчи. Тебе тут не хлев на ферме, тут наши порядки…
- Ладно, порядки… Порядки всегда одни…
Глаза, вот что, глаза, подумал Кронго. Он вспомнил выражение глаз Лефевра, Поля. Если он хочет узнать, кто здесь, на ипподроме, человек Крейсса, он должен вспомнить выражение глаз. Это выражение похоже - и у Лефевра, и у Поля, и у тех двух негров, Амаду и Гоарта. Сам не понимая зачем, Кронго раскрыл лежащий на столе журнал работы с молодняком. Слева были неровно вписаны фамилии конюхов, справа, под строчкой "работа", - имена жеребят. Амайо - Чад, Крикет, Карс, Стелла… Фаик - Кондор, Аллюр, Аладин… Бланш - Диамант… Бланш. Крючконосый, с парижским выговором. Бланш. Кронго поставил против фамилии Бланш крестик. Как он сразу не подумал о нем. Но зачем он поставил крестик? Ведь крестик заметят.
- Цо-о… - донеслось с манежа. - Цо-о… Алэ… Алэ…
Это Бланш. Голос Бланша. Да, конечно. Жеребенок Диамант. Он мог бы узнать этот голос раньше. Кронго зачеркнул слово "Литоко". Но почему ему важно знать, кто именно человек Крейсса? Какое это имеет значение? Никакого.
- Моя б воля, я б этих длинноносых… - сказал Тассема. Кронго прислушался. О чем они говорят?
- Тсс… - шикнул другой голос. - Не тявкай.
- А что "тсс"? - Тассема понизил голос. - Все свои, - хохотнул. - Месси Маврикий? В этом вопросе дурак ты. Да брось, ньоно чистокровный… Фамилия, ты что, не понимаешь…
Кронго заметил, как Фаик незаметно глядит в просвет двери.
- Наш, наш… - сказал Седу. - Все равно не шуми.
Интересно. Почему ему, Кронго, приятно это слышать…
- Давай попону… - было слышно, как Мулельге хлопнул Седу по спине. - Заворачивай его скорей.
Кронго мелко, тщательно порвал листок с написанными фамилиями. Взял бритву, осторожно соскоблил крестик. Но чего он боится? Зачем он это делает?
- Амалия! Иди сюда, Амалия! - крикнул Литоко. - Загляни, загляни, не бойся! На минуту!
- Ну, что вам? - тонко спросил голос Амалии в наступившей тишине. - Дураки.
Хлопнула дверь, все густо захохотали. Кронго ссыпал клочки бумаги в корзину, встал. Глупости. Он не должен думать об этом. Его это не должно касаться. Он вспомнил странное чувство легкости, которое он испытал, сидя рядом с пресвитером и Крейссом в ложе. Может быть, не нужно противиться этому чувству. Но тогда, может быть, он должен узнать, кто на ипподроме человек Фронта. Но тоже - зачем? Он просто устал, просто устал. Он должен работать, работать… В раздевалке стоял гниловатый запах жгучей смеси и курева. Остывающие Седу, Амайо и Чиано сидели, по горло завернувшись в попоны. По их лицам крупно и густо тек пот. Губы Седу блаженно отвисли, белки глаз виновато повернулись, наблюдая за вошедшим Кронго.
- Все в порядке, месси, - Мулельге осторожно поглаживал Седу по плечам, чтобы пот лучше впитался в попону. - Кариатиду водили с поддужными… Бвана, Ле Гару, Мирабель сейчас на дорожке… Бвана прошел маховые за одну пятьдесят семь… Чиано сидел, он сам скажет…
- А Альпак?
Этот вопрос возник сам собой после цифры "одна пятьдесят семь". Время Бваны всегда было хуже времени Альпака. То, что Бвана сейчас на маховых показал скорость выше рекордной, только подтверждает предположение Кронго, что Альпаку нет равных в Европе и Америке.
- Альпак… - Мулельге сделал Кронго знак бровями, Седу скосил глаза, Тассема незаметно постучал согнутым пальцем по груди.
Суеверие, подумал Кронго. Они боятся, что Альпак оборотень.
- Альпак сегодня.
Мулельге не договорил, потому что земля под ним дрогнула, задребезжали стекла. Конюхи выскочили, на пол полетели попоны. Взрыв раздался снова. Мулельге вытолкнул Кронго из двери манежа, подталкивая, побежал с ним по дорожке.
- Ложись! - закричал выскочивший навстречу автоматчик. - Ложись, кому говорю! Буду стрелять! На землю! Все на землю!
Мулельге бросился на дорожку, увлекая за собой Кронго. Чувствуя сухую землю, которая терла щеку, Кронго видел, как цепь автоматчиков в серой форме бежит к конюшням и манежу. Снова тупо вздрогнула земля. Еще раз…
- В порту… - выплевывая попавшую в рот пыль, тихо сказал Мулельге. - В порту… взрывают… Танкеры из Европы…
- Лежать! - крикнул автоматчик.
Мулельге осторожно повернул голову, и Кронго по направлению его взгляда увидел конюхов, стоящих у наружной стены манежа с поднятыми руками.
- Вы знаете, вы знаете, месси… - Мулельге скосил глаза, придавая какое-то особое значение своим словам. - Тут с Альпаком… Они ведь говорят, оборотень… Так вот… Я тут ни при чем… Но конюхи…
Щека его была плотно прижата к дорожке.
- Но это глупости… - Кронго видел черный дым, клубами поднимавшийся далеко за ипподромом. - Я знаю его со дня рождения.
- Глупости, месси, глупости… - в глазах Мулельге был явный вопрос - могу ли я вам доверять? - Глупости-то глупости, но Ассоло хочет перебираться в другую конюшню… Если он уйдет, других силой не заставишь…
Они услышали, как кто-то бежит.
- Болван! - Кронго узнал голос Душ Сантуша. - На передовую захотелось? Это директор ипподрома.
Кронго почувствовал, как лейтенант под локоть поднимает его.
- Простите, господин директор.
Автоматчик стоял навытяжку. Душ Сантуш снял фуражку, вытер пот.
- Мсье Кронго, простите. Часовой превысил власть, он будет наказан. В порту только что взорваны четыре танкера…
Мулельге смотрел под ноги. Кронго уже не пытался что-то прочесть в его взгляде. Они подошли к манежу. Рядом с солдатами, пожевывая погасшую сигарету, стоял высокий европеец в штатском. Кронго хорошо помнил его, этот европеец прохаживался во время открытия ипподрома вместе с Лефевром у паддка. Глаза европейца кажутся очень большими, огромными, но только теперь Кронго понял, почему. Под ними мелко дрожат длинные набухшие мешочки. Они напоминают срез луковицы, окаймляя каждый глаз, а сами глаза от этого кажутся очень большими, будто вылепленными из глины. Кронго попробовал подсчитать мешочки и насчитал четыре под каждым глазом.
- Пощупай… - сквозь сигарету прошепелявили губы европейца.
Один из охранников, Кронго уже хорошо знал его, это был Гоарт, неторопливо засучил рукава. У Гоарта чуть удлиненный, матово-шоколадный подбородок, на нем редко вьются волосы, слипаясь в иссиня-черную бородку. Вот Гоарт что-то прошептал, подошел к краю стены, там стоял Мулонга. Сделал легкое движение, словно обнимая; на какую-то долю секунды Гоарт застыл, казалось, он задумался. Будто очнувшись, пощупал спину Мулонги. Потом кисти Гоарта погладили бока, вернулись к груди. Мулонга медленно поднял голову.
- Стоять смирно, - сказал Душ Сантуш. - Смирно.
Мулонга вытянулся. Гоарт подошел к следующему. Обыскивая, он чуть прикусывал губу, глаза его уплывали под веки, лицо каменело.
- Подонки, сволочи… - Душ Сантуш расстегнул ворот. - Четыре танкера, как хлопушки. Сволочи… Там было трое наших… Вырвал бы им кишки…
Кронго следил, как кисти Гоарта ловко перебегают по боку конюха, которого он обыскивает. Мелькнуло - ничего в моей жизни уже не будет. Не будет.
Проезжая по улице, Кронго удивился этой, возникшей снова мысли. Он обратил внимание на нескольких белых старух с повязками. На повязках было что-то написано, но он не мог разобрать - что. Потом он увидел молодую женщину с ребенком, загорелую, с каштановыми волосами. Он не удивился тому, что она тоже была с повязкой. Патрули с автоматами… Кронго казалось, что шофер нарочно медленно ведет машину. Так, чтобы дать возможность другим машинам как можно чаще останавливать их. Кронго с неприязнью вглядывался в круглую, бархатную, охряную щеку шофера, в медленно, бесстрастно шевелящиеся губы. Мальчишка, ему нет и семнадцати. О чем он думает? Что у него на уме? Что означает эта пилотка под погоном, эта сильно выдвинутая вперед верхняя губа - будто его обидели, - медленно шевелящиеся скулы? Стараясь подавить раздражение, Кронго стал следить за машинами. Ему казалось, что все они стараются обойти их "джип". Он вспомнил движение рук Гоарта. Но, может быть, четыре взрыва, потрясших землю под ним, потом черные клубы дыма, повисшие, как облако, привели его к мысли, что ничего в жизни уже не будет. Нет, все дело в Гоарте, в том, как он застывал, прислушиваясь, а руки двигались сами собой, медленно и чутко, будто лаская тело стоящего. Опять остановка. Пожилой европеец. Местный, слышно по выговору. Повязка на рукаве. Кронго вгляделся, пытаясь прочесть надпись на повязке: "…дские добровольцы". Что значит это "…дские"? Наконец европеец повернулся, пропуская их. "Городские добровольцы" - увидел Кронго. Но почему же это чувство, ощущение, что ничего не будет. Думая об этом, Кронго услышал громкий голос, который пронесся мимо. Голос был знаком: "Мсье… Мистер Маврикий". Кронго понял, что кричали из прошедшей мимо машины, Шофер скосил глаза:
- Догнать? Остановить?
- Да, пожалуйста… Остановите.
Непонятно знакомый голос. Черная машина, идущая рядом, прижимала их к тротуару. Круглое отрешенное лицо, руки, сжавшие баранку. Черный воротник под самое горло. Но это же брат Айзек. За ним пресвитер. Дряблые складки кожи, окружившие шею. Красноватый загнутый нос. Жалкая улыбка. Пресвитер, а кричал брат Айзек. Но глаза пресвитера совсем не те, которые помнил Кронго. Ему показалось, что в них нет уже чистоты и ясности, которые удивили его тогда, в ложе, В них страх, только страх. Скрип тормозов. Пресвитер тщетно пытается открыть дверцу, - и Кронго вышел раньше.
- Мистер Маврикий… - пресвитер тяжело дышал, с тоской глядя на Кронго. - Я давно увидел вас… я вам кричал…
Значит, это кричал он, а не брат Айзек. Но как он мог кричать так сильно? Брат Айзек кивнул Кронго. Дернул ручку тормоза под баранкой, беззвучно шевеля губами молитву. Сказал:
- Отец Джекоб, я вас очень прошу…
- Брат Айзек, брат Айзек… - пресвитер покачал головой. - Мистер Маврикий, меня кладут в больницу… У меня водянка…
Его глаза будто упрашивали Кронго - "не сердитесь, что я говорю такую глупость, выслушайте меня, для меня это очень важно - то, что у меня водянка".
- Я сегодня был на обследовании, - губы пресвитера складывались в улыбку. - Я понимаю, водянка - это ничего серьезного, врач говорил мне…
- Да, конечно, - сам не зная почему, сказал Кронго. - Конечно… мсье Джекоб. Ничего серьезного.
- Я так рад вас видеть, - пресвитер со странно заискивающим выражением взял его руку. - Мне с вами спокойней… Скажите, только скажите, может быть, мне не ложиться? Говорят, больница плохо действует… Одна моя знакомая, у нее тоже была водянка…
- Отец Джекоб… - брат Айзек сказал это, не открывая глаз. - Отец Джекоб…
- Конечно, конечно… я понимаю, брат Айзек… - пресвитер виновато заморгал. - Я держу вас за руку… брат Кронго… Мне так легче… Вам не неприятно? Брат Кронго?
- Нет, нет, мсье Джекоб… - Кронго подумал, что сказал это слишком поспешно. Он чувствовал слабое горячее сжатие пальцев пресвитера. Может быть, и ему самому тоже сжать пальцы в ответ?
- Я рад, что согласился… - пресвитер с трудом облизал губы. - Я рад, что согласился быть в жюри… Я уверен, что этот ваш Приз Дружбы пройдет успешно… Но на всякий случай… Мало ли что… я хотел вам сказать… Человек в какой-то степени беспомощен, потому что находится и во власти природы, и во власти бога… Воля дана ему, чтобы понять сущность этого… Человек не исчезает после смерти, но растворяется в природе и в боге. - Пресвитер торопился, будто кто-то мог помешать ему. - Но во время жизни он волен поступать так, что душа его будет перемещаться внутри бога в ту или иную сторону… Я говорю немного несвязно, простите меня… Но я хочу, чтобы вы это знали… В человеке происходит взаимовлияние бога и природы, и человек способен это понять…
Пресвитер осторожно подвинулся, но все еще не выпускал руки Кронго. Брат Айзек по-прежнему шевелил губами.
- Постарайтесь… Постарайтесь запомнить, - пресвитер наклонил голову, будто пересиливая боль. - Материя развивается по своим законам, а кто их создал, бог или они сами создались, неважно… Ибо материя не возникла раньше или позже бога, так как для понятий бог и материя нет "до" и "после"… Но они различны в корне… Бог пронизывает материю, но это также не имеет для них значения, ибо для них нет пространства…
- А человек? - перестав шевелить губами, спросил брат Айзек.
- Человек - третья субстанция, которая помимо своей воли возникает при постоянно возрождающемся и прекращающемся сближении двух вечных… И для природы, и для бога одинаково нет времени и пространства… Они есть только для человека… Жизнь - вечное стремление природы к богу, и в центре, как вольтова дуга, возникает человек… Он может длиться какое-то время, потом гаснуть, и снова - отталкивание и притяжение, и возникновение дуги… Спиноза считал, что необъятность бога, "это", наполняет небо и землю и все воображаемое пространство до бесконечности, а значит, и все мерзости и гадости есть одна из разновидностей бога… Он ошибался… Да, "это" производит в себе самом все глупости, все бредни, все гадости, все несправедливости рода человеческого… На одну хорошую мысль приходится тысячи глупых, мерзких… Но "это" - не сущность в высшей степени совершенная, не бог, а вольтова дуга, возникшая при очередном сближении природы и бога. Она порождает их, эти глупости и несправедливости, в борении, страшном, кровавом, мучительном…
- Но разве лучше не станет человек, отец Джекоб? - глаза брата Айзека открылись, он отрешенно щурился. - Скажите, отец Джекоб?
- Бог начинает стремиться к природе и отталкиваться от нее, но эти пульсации не зависят от воли человека, само его возникновение - лишь результат этих сближений… может быть, разновидность сближения каждый раз будет иная, может быть, улучшенная. Может быть, человек - далеко не самое совершенное, что создал господь бог… Человек этой пульсации, такой, как мы с вами… Хочу верить, хочу верить…
- Страшно… - брат Айзек закрыл глаза. - Я человек.
- А мне уже нет, - пресвитер улыбнулся. - Мне легче. Брат Маврикий, мне легче. Вы не сердитесь, что я называю вас "брат"? Я поеду в больницу. Я уже не боюсь.
- Нет, - Кронго чувствовал, как рука пресвитера медленно отпускает его ладонь. И в самом деле, глаза пресвитера стали другими, страх, стоявший в них, исчез, ушел куда-то, затаился на дне. - Но как же… Мсье Джекоб…
Он должен его спросить. Он должен спросить.
- Брат Джекоб. Называйте меня "брат". Брат Джекоб… - пресвитер сел глубже, запахнул полу сюртука. - Брат Джекоб, брат Джекоб… Называйте меня брат Джекоб.
- Но как же… брат Джекоб… То, что вы согласились… Что вы приехали сюда… Неужели вы верите, что… Что все у нас именно так, как вам говорят?
- Знаю… - синие волдыри на губах пресвитера приблизились к линии рта. - Знаю и отвечу. Все усилия тщетны, брат Маврикий… Все, все… И мои, и ваши, и этого… этого… Все тщетны.
- Крейсса, - подсказал брат Айзек.
- Да, Крейсса… И, видя тщету этих его усилий, хочу принести хоть какое-то добро… Но, может быть, слеп и не вижу истины…
Брат Айзек незаметно показал Кронго глазами - "он устал".
- Я буду думать о вас, брат Маврикий… Я буду молиться за вас… Не прошу молиться за меня, ибо то, что дали мне, больше любой молитвы…
Кронго захлопнул дверь, и она тут же уплыла из-под его руки, исчезла. Ничего хорошего в его жизни, того, что он представлял себе всегда, всю жизнь, уже не будет - опять возникло вместе с "городскими добровольцами". Но почему он об этом… Руки Гоарта и слова пресвитера, все еще стоящие в ушах, странным образом смешались. Он думает о лошадях, об Альпаке, о рекордном времени Бваны - но это не приносит облегчения.
Он помнит - в тот день он приехал в Берн из поездки и до ночи следил, как размещают прибывших с ним лошадей. Усталый, злой, он еле добрался домой и лег спать. Поэтому он никак не ждал звонка - звонка Жильбера, который раздался ночью.
- Да… - треск звонка вырвал его из сна, и спросонья он никак не мог понять, кому это могло быть нужно - будить его сейчас.
- Кро… Кро, это я, Жильбер. Ты читал газеты?
- Что?
- Я говорю - ты читал газеты?
Он попытался сообразить - что же может быть в газетах. Что такого, из-за чего ему может сейчас звонить Жильбер. Что же… Что… Да - как же он забыл. Независимость… Да. Независимость. О ее приближении все время писали. Об этом давно уже пишут… Но он забыл об этом. В последнее время он просто не следил, за газетами. И особенно - в последние дни, когда заканчивалась поездка. У него просто не было времени… Не было секунды даже - чтобы заглянуть в газеты.
- Кро, проснись! Независимость!
Значит - это произошло. Это случилось… Независимость провозглашена… Все ждали этого…
- Жиль, привет… Что случилось? Объясни спокойней.
- Ты что, спишь? Включи радио! Омегву! Омегву выбрали президентом! Ты понимаешь? Омегву!