В весенне-летние месяцы вся волгоградская молодежь "ходила" по местному бродвею, короткому отрезку Аллеи Героев от проспекта Ленина до тех самых интернациональных селянок, возле которых Георгий когда-то получил солнечный удар. Ну, разумеется, прежде чем достойно и с настроением "ходить", надо было несколько "подзаправиться", а иначе было скучно и неинтересно. В Центральном гастрономе закупалось определенное количество спиртного, весьма умеренное, впрочем; если позволяли финансы - устраивался роскошный пир с портвейном "Агдам", нет - так любое пойло подешевле сходило, там же закупались бутерброды, да не какие-нибудь старые и лежалые, а нарезанный заботливой тетенькой тут же, при тебе, свежачок.
Дальше - проще простого. В каких именно подъездах в дверях на крышу были выломаны замки - знали наизусть. Прихватив в ближайшем автомате пару стаканов - Георгий считался педантом и аккуратистом, он всегда настаивал на неукоснительном возврате после пиршества использованного имущества на место: "Мужики, нехорошо, ведь и еще кому-нибудь может понадобиться, а их уже и в помине нет!" - на лифте возносились на последний этаж, пробирались на крышу, раскладывали на плоском парапете вожделенную выпивку и закуску - и вот уже можно было если и не с уровня птичьего полета, то хотя бы с высоты неонового призыва "Летайте самолетами Аэрофлота" любоваться великолепной, сияющей огнями панорамой города. Чем тебе не вид на Босфор? Но кто же мог… Стоп! А вот Котик-то и мог! Он - единственный из всех одноклассников, кого как-то случайно - так получилось - прихватил с собой Георгий на одну из крышных пирушек. Выходит, что Котик, именно Котик, разыгрывая из себя несчастного, обиженного, терроризируемого, почти уничтоженного, в то же самое время просто-напросто "стучал".
Так Георгий Жаворонков провел свое первое профессиональное аналитическое расследование. Сколько их было в дальнейшем - никакому учету не подлежит. Выводы? А какие выводы? Кому это интересно через столько-то лет? Одноклассники разбрелись кто куда, друзья-музыканты совершенствуют свое мастерство в ближних и дальних консерваториях, Котик, насколько известно, тянет армейскую лямку где-то на Дальнем Востоке, а Георгий… А Георгию все чаще и чаще случалось общаться со своим "духовным наставником", с "Юрием Сергеевичем", неизменно вежливым, внимательным и вроде как не очень навязчивым.
На второй-третьей встрече Георгий был удостоен "высокой" чести - вероятно, это являлось одним из этапов постепенного окончательного приобщения к "своим" - "Юрий Сергеевич" счел возможным раскрыть Георгию свой "псевдоним" (впрочем, учитывая специфику его деятельности, интеллигентский литературно-театральный эвфемизм "псевдоним" вряд ли был уместен; правильнее было бы использовать определение "конспиративная кличка", а то и того проще - "кликуха"). Но как бы там ни было, теперь Георгий знал, что его идейного наставника по-настоящему (если, конечно, это действительно было "по-настоящему") зовут товарищ майор Андрей Васильевич Завалишин.
Вспоминая задним числом и с высоты уже своего собственного огромного опыта службы в рядах ордена коммунистических "рыцарей без страха и упрека" ту кропотливую и дотошную работу, которую проводил с ним майор Завалишин, генерал Жаворонков не мог не отдать должного специфическому, можно сказать, интеллигентному вербовочному мастерству майора. Традиционные приемы предполагали "захват" на чем-то "жареном", скручивание по рукам и ногам с перспективой "отключения кислорода" на всю оставшуюся жизнь. Кое-какие "жареные" или хотя бы "полужареные" факты Георгий своему майору конечно же подкидывал. И все-таки встречи с Завалишиным - не слишком частые, раз в месяц-полтора - скорее напоминали дружеские посиделки. Кстати, в "святая святых" - местную "Лубянку" - майор Георгия никогда не вызывал. Их встречи происходили либо в институтском комитете комсомола, либо в 417-м номере гостиницы "Интурист", своеобразном для гостиницы номере, в котором отсутствовал главный атрибут гостиничной меблировки - кровать. (Первый визит в гостиницу ознаменовался столкновением с величественным, просто-таки маршальского вида швейцаром: "Куд-да?! У нас только для иностранцев!" Но, услышав цифру 417, блистательный страж высоченных, добротного дерева дверей "сугубо для иностранцев" только что не собственным языком вылизал Георгию дорогу к лифту.) Неоднократно Георгий заполнял какие-то анкеты, уточнял и переписывал собственную биографию, давал какие-то не совсем понятного содержания подписки… Но большая часть времени уходила просто на разговоры: о том о сем, вроде бы ни о чем конкретном, более всего - о самом Георгии, о его семье, вскользь - о настроениях в студенческой среде, но без малейшего намека на то, что о каких-то услышанных "сомнительных" высказываниях и репликах необходимо докладывать товарищу майору. И вдруг в один прекрасный день вместо доброжелательной и всепонимающей улыбки старшего товарища Георгия встретил холодный колючий взгляд немигающих глаз.
- Проходите, Георгий Федорович, садитесь. - Георгий Федорович? После стольких месяцев Жоры и Жорочки? - Садитесь и рассказывайте.
- О чем рассказывать, Андрей Васильевич?
- Георгий Федорович, мы ведь тут не в игрушки играем. А если вы вдруг что-то недопонимаете, позволю себе напомнить: вы беседуете с сотрудником Комитета государственной безопасности СССР, кстати, вам прекрасно известно мое воинское звание.
- Извините, товарищ майор. - Немигающий взгляд и твердая жесткая настойчивость Завалишина давили, гипнотизировали; вероятно, именно так человек чувствует себя в упругих, пружинистых и безжалостных объятиях какой-нибудь анаконды. - Но я, честное слово…
- Это ваша анкета, товарищ Жаворонков? Заполнена вашей рукой и заверена вашей подписью?
Завалишин ловко, с полупереворотом метнул по полированной поверхности стола несколько скрепленных листков. Красной "птичкой" был помечен пункт: "Были ли ваши родственники в плену, на временно оккупированных территориях, на принудительных работах в Германии?" Решительное георгиевское "нет" было обведено тем же красным карандашом.
- Андр… Товарищ майор, но мои родители…
- Биографии ваших родителей, Георгий Федорович, достойны восхищения. Это биографии настоящих советских патриотов. Нас радует и то, что ваш младший брат, достаточно уже покуролесивший, несмотря на свой юный возраст, наконец-то, кажется, взялся за ум. - Лешка за последний год действительно как-то очень посерьезнел, повзрослел и настойчиво обивал пороги военкомата, добиваясь направления в одно из училищ бронетанковых войск. - Но почему же в этом очень важном пункте вы не сочли необходимым сообщить правду, а именно что ваш родной дядя, Семен Александрович Жаворонков, был взят в плен под Харьковом, более двух лет провел в различных лагерях военнопленных, бежал, участвовал в итальянском сопротивлении, а после войны категорически отказался вернуться на родину?
Заранее продуманная и выверенная тирада "товарища майора", произнесенная сдержанным, внушительным, "государственным" тоном, произвела тот самый эффект, на который она и была рассчитана: испуг, растерянность, смятение собеседника. Как хладнокровный и бесчувственный энтомолог, наблюдающий за последними трепыханиями крылышек насаженной на булавку бабочки, майор Завалишин с удовольствием вглядывался в пошедшее красными пятнами лицо Жаворонкова. Пусть эта победа была слишком мизерной - подумаешь, сопляк-студент! - но это была победа, это было ощущение схваченной "за живое" человеческой судьбы, властное и безграничное распоряжение чужой жизнью; это грело, радовало, будоражило кровь.
- Товарищ майор… Андрей Васильевич… но у нас в семье никогда…
- Георгий, речь не идет о том, обсуждалась у вас в семье судьба этого человека или нет. Речь о другом: вы, именно вы, а не кто-то еще из вашей семьи, знали о существовании у вас очень близкого родственника, пусть и неизвестного вам лично?
- Нет, то есть да, что-то смутное, краем уха, я, конечно, слышал…
- А почему же об этом "смутном" вы не сообщили нам?
- Но я полагал…
- Полагать и принимать решения - наша забота, товарищ Жаворонков. А ваша обязанность, заполняя документы для Комитета государственной безопасности, честно и добросовестно сообщить все факты своей биографии и все обстоятельства, касающиеся ваших ближайших родственников.
- Я должен поговорить с отцом!
- А вот этого делать как раз не следует. Мы проверили все обстоятельства, и нам известно, что ваш отец действительно давно прервал свои отношения с братом и все эти годы не имел с ним никаких контактов. Но родственные конфликты, даже по прошествии десятилетий, - явление достаточно болезненное. И заставлять вашего отца, заслуженного ветерана войны, вновь переживать эти застарелые семейные неурядицы - просто негуманно, а главное, нецелесообразно. К его брату, а к вашему дяде, Семену Жаворонкову, мы, к вашему счастью, не имеем никаких серьезных претензий. Известно, что в плен он попал в бессознательном состоянии после тяжелого ранения, что в плену вел себя достойно, не поддаваясь ни на какие антисоветские провокации, что после побега из плена сражался с врагами отважно и мужественно. Вот разве что в вопросе возвращения на родину… Ну время тогда было сложное - мы это прекрасно понимаем - многие оказались под влиянием лживой антисоветской пропаганды и не всегда умели ей достойно противостоять. Ваш дядя оказался, увы, в числе таких "заблудших" душ, но врагом нашего государства он никогда не был, а поэтому никаких серьезных обвинений в его адрес мы никогда не выдвигали и наблюдение за ним давно сняли.
Лукавил, ох лукавил товарищ майор Андрей Васильевич Завалишин. Уж ему-то было прекрасно известно, что итальянский партизан Симон, он же старший сержант Красной армии Семен Жаворонков, по собственному настойчивому требованию был отправлен на родину одним из первых транспортов и что его бессловесная тень ушла в небытие вовсе не на альпийских лугах или в долине реки Роны, а в лагерях НКВД под Воркутой.
Майор держал многозначительную мхатовскую паузу. Молчал и Георгий. После всего уже сказанного предположить, в какую сторону направится дальнейший разговор, было довольно трудно; самое время помолчать и сосредоточиться.
- Да, Георгий, завидую я вам, молодым! - На чело майора начало наплывать привычное, показно-доброжелательное отеческое выражение. - Завидую времени, в котором вы начинаете свою сознательную, взрослую жизнь, его сдержанности, терпимости, демократичности. Позволил бы я себе в годы своей молодости допускать такие выкрутасы, которые тебе сегодня так легко сходят с рук! Но учти: и сегодня с тобой разговаривали бы совсем в другом тоне, если бы не мое доброе к тебе отношение. Но я - и ты должен это понимать - прикрываю твои огрехи не только из-за хорошего отношения к тебе - это было бы служебным преступлением, а на это никогда не пойдет ни один настоящий чекист, - я просто очень верю в тебя, верю, что ты в конце концов переболеешь юношеским легкомыслием и научишься серьезно продумывать каждое свое слово и действие. Не разочаруй меня, Георгий! Ладно, тебе есть над чем поразмыслить. А сейчас - свободен, ступай.
Результатом проведенной беседы майор Завалишин был очень доволен. Уж теперь-то - он был в этом убежден - достаточно слабохарактерный, а возможно, где-то даже и рефлектирующий студентик был взят им, что называется, "с потрохами", теперь при всех вопросах, сомнениях, жизненных сложностях у Георгия Жаворонкова один путь - к "папе" Завалишину, чего, в общем-то, и добивался в конечном счете внешне неприметный и невзрачный, но необыкновенно властолюбивый и амбициозный гэбэшный майор.
Доволен был и Георгий. Правда, это было довольство совершенно другого рода: унес ноги - и слава богу! То, что он волею судьбы оказался вовлеченным в какие-то очень серьезные "игры", с одной стороны, радовало и увлекало. Но если посмотреть с другой стороны… Цепкий и пристальный взгляд, сопровождавший отныне каждый его шаг, - а вездесущесть этого взгляда была ему очень наглядно продемонстрирована - действовал все-таки как-то угнетающе, хотелось встряхнуться, отбросить от себя, освободиться… Но Георгий, надо отдать ему должное, уже тогда очень хорошо понимал: освободиться от этих уз ему не удастся никогда!
В серьезной, строгой и сугубо деловой атмосфере прошла и следующая - где-то в начале нового учебного года - встреча с майором Завалишиным. Но на этот раз причиной озабоченности Андрея Васильевича были не какие-то очередные прегрешения студента Жаворонкова, а происшедшие месяцем раньше чехословацкие события.
Эти летние каникулы, как, впрочем, и предыдущие, Георгий проработал в составе сводного городского студенческого строительного отряда. Уж как так получилось, что слепленные "на живульку" коровники и еще какие-то там подсобные строения вполне устроили руководителей отдаленного башкирского колхоза, - одному Богу известно, но факт, что волгоградские студенты пришлись колхозникам "ко двору", и их пригласили приехать еще раз. А раз пригласили, то почему бы и нет? Заработки были, конечно, не ахти какие, но все-таки кое-что в итоге набегало. Не мог же Георгий - здоровый, взрослый мужик - позволить себе полностью сидеть на шее у родителей! Они, разумеется, и кормят, и поят, и, что называется, "на личную жизнь" не откажут, только попроси… Но стыдно же, в конце концов, в его возрасте изо дня в день стрелять "троячки" "на кино".
Работа в колхозе во второе лето определенно не заладилась, но виноваты в этом были вовсе не студенты. То цемент хозяева вовремя не завезли, то кирпичи где-то по дороге растеряли, то еще что-то там… Что ни день - бесконечные неувязки, неразбериха, простои. Ну а раз простои, то, разумеется… Нет, конечно же официальная продажа спиртного в период летней страды была строго лимитирована, возможно, на бумаге она и вообще обозначалась абсолютным нулем. Но где, скажите пожалуйста, в российской деревне, даже и в ее башкирском варианте, нельзя было при желании разжиться флягой-другой доброго самогона? Гульба шла беспрерывная и разудалая. Тут же, естественно, возникли и проблемы достаточно половозрелого и неуемного в своих желаниях возраста. Деревенские Казановы, всячески пытаясь добиться внимания и расположения студенческих "боевых" подруг, изо всех сил противились посяганиям "городских" на честь и достоинство их землячек. Дело дошло до двух-трех серьезных драк с применением подручных средств и с милицейским разбирательством.
Георгий вместе с командиром отряда, комсоргом, еще несколькими комсомольско-партийными активистами пытался утихомирить разошедшиеся страсти. Но куда там! Разгулявшаяся стихийная вольница полностью вышла из-под какого-либо контроля. И потом, одно дело - гневно и обличительно выступать с институтской трибуны, самоотверженно отстаивая принципы социалистической морали, а совсем другое - требовать от комсомольцев достойного поведения, митингуя на каком-то полуразрушенном сеновале; здесь очень даже реально было получить оглоблей по башке, а там - иди разбирайся, кто прав, кто виноват.
К концу июля стало и того хуже. К бытовой "напряженке" прибавилось реально ощущаемое общее политическое напряжение. Все перерывы в работе и паузы между выпивонами студенты заполняли беспрерывным слушанием "голосов". То ли особо раздольные просторы Башкирии этому способствовали, то ли просто на "глушилках" в далекой, Богом забытой глухомани экономили, но только Би-би-си, "Голос Америки", "Немецкая волна" ловились здесь не хуже "Маяка". И из пары-тройки имевшихся в наличии наимоднейших "Спидол", переделанных доморощенными умельцами со стандартных 25 метров на менее доступные для глушения 13, 16 и 19, бесконечным потоком звучала свежайшая "политинформация": "Войска Закарпатского военного округа, завершившие летние учения, продолжают оставаться на территории Чехословакии", "Эмнисти интернешнл" выражает серьезную озабоченность развитием событий в Центральной Европе", "Чехословацкие лидеры апеллируют к международному общественному мнению", "Войска стран Варшавского договора концентрируются на границах Чехословакии" и, наконец, последнее: "Вновь, через двадцать три года после окончания Второй мировой войны, советские танки "утюжат" улицы Праги!" Все. После этого по всем "голосам" ударил непробиваемый вой, визг, скрежет. И оставшийся вне конкуренции "Маяк" торжественно провозгласил: "По просьбе правительства Чехословацкой Советской Социалистической Республики…"
Ситуация сложилась неординарная. Все советские люди должны были срочно продемонстрировать полную поддержку мудрого решения партии и правительства. Не являлись исключением и затерявшиеся в башкирской глубинке волгоградские студенты. Времени для подготовки экстренного (обозначенного в протоколе как "стихийно возникшее") комсомольского собрания не было. Понадеялись на "авось". Мол, надо "затравить" в нужном русле, а там всегда найдутся желающие выступить с пониманием и одобрением. Не нашлись! Не оправдался расчет на пассивную, инертную, равнодушную массу, из которой всегда можно было вычленить нескольких услужливых "чего изволите?". На бубнящих занудные и лживые заклинания об "обострении классовой борьбы" комсомольско-партийных руководителей отряда (в том числе и на Георгия) с нескрываемым презрением взирали разбитные, хулиганистые, но очень разумные и прекрасно понимающие ситуацию парни и девчонки.
- Кто-то еще хочет выступить, товарищи? - Комсорг отряда усиленно играл в игру "Все хорошо, прекрасная маркиза", и от этой очевидной фальши Георгию стало совсем стыдно и тошно. - Прошу, товарищи! Нет желающих? - Комсорг призывно-вопрошающим взглядом обвел ряды отсутствующе-безразличных физиономий. - Ну тогда позвольте…
- А о чем говорить? Задавили чехов - вот вам и весь социализм!
Эту реплику - кажется, она исходила от Сашки Тенькова, по слухам, очень талантливого и перспективного физика, парня с цепким, ироничным умом и с не поддающейся никакому контролю несдержанностью на язык, - в протокол, разумеется, не внесли. Зачем портить благостную картину полного единодушия? А студенческий отряд, во избежание еще чего-нибудь иного-всякого, решили досрочно отправить домой.
- Вот так вот, Георгий. События последних месяцев ярко и убедительно свидетельствуют о том, в какой непростой и напряженной международной обстановке мы существуем. И каждое наше послабление, каждый наш промах тут же используются и берутся на вооружение международной реакцией, - заключил при очередной встрече Андрей Васильевич.
Количество прослушанных и прочитанных за последние недели материалов о происках и коварстве международного империализма настолько уже превышало все допустимые пределы восприятия, что Георгий с трудом сдержал себя от желания театрально "закатить глаза". Он был достаточно верноподданным и вернопослушным последователем коммунистической доктрины, чтобы находить в себе силы прилюдно демонстрировать непоколебимую веру в своевременность и разумность происшедшей акции. Но он был все-таки и достаточно думающим человеком, обучающимся хоть и на препарированных и выхолощенных советских источниках, но все-таки позволяющих сделать определенные выводы, а именно: оккупация независимой Чехословакии в 1968-м невероятно родственна оккупации 1938-го, разве что цвет мундиров был иной и соответственно танки были иной модификации и иного производства. Но вступать в дебаты с Андреем Васильевичем… Увольте! Не то место и не та ситуация.