- Бумажка с печатью… Да, это первоклассная гарантия. Если б я стал тебе изменять, ты могла бы обратиться в суд, если б меня посетила какая-нибудь девушка, ты могла бы ее выгнать, если б мы развелись, ты имела бы право на часть моего имущества. Об этом речь? Это ты хочешь себе гарантировать? Я тебе гарантирую все это и даже больше того, без всякой печати.
- Ты говоришь это с ненавистью, Майк. А я вовсе об этом не думала.
- Так о чем же ты думаешь, черт возьми, скажи мне, наконец, о чем?
Она украдкой утирала слезы.
- Я платок забыла - у тебя…
Я достал платок и вытер ей слезы.
- Мне казалось, что ты не покинешь меня, во всяком случае пока нам хорошо вместе… Я отдаю тебе свою жизнь, но не могу дать то, чего ты просишь, потому что для меня это - пустой звук. Скажу тебе больше: выполнение такого условия унизило бы тебя в моих глазах, убило бы то, что для меня важнее всего. Гарриэт, не уходи от меня.
Она взяла бокал.
- Хочется выпить… Ты не боишься, что я начну тут плакать? Я тебя перестала понимать. Не понимаю ни твоей любви, ни твоего страха… Мы не можем договориться по такому простому вопросу, а это лишь начало нашего пути, что же будет потом?
- Потом ты уйдешь, а я буду ждать, пока ты вернешься.
- От другого… И ты бы меня принял?
- В некотором смысле никто не может тебя отнять… Гарриэт, оставим это, не надо об этом говорить…
Она с трудом сдерживала рыдания. Я отсчитал деньги, оставил их на подносике с полупустыми бокалами, и мы вышли на улицу.
Мы пошли к моему дому. Гарриэт остановилась у ворот.
- Майк, подожди!
- Идем ко мне. Выпьем еще немножко, может, поедим и пойдем спать. Ты летишь завтра в два?
- Да, но в двенадцать я должна быть в бруклинской конторе "Пан-Ам" на 459 Фултон-стрит.
- Ладно. Я вовремя доставлю тебя.
- Майк… я не хочу идти к тебе. Позови такси, я поеду в гостиницу. Так будет лучше.
- Я бы очень хотел, чтобы ты осталась со мной.
- Ты позовешь такси?
- Моя колымага стоит во дворе.
- Нет, не надо. Поймай такси.
- Иди, Гарриэт, я отвезу тебя. Ты всегда, если будут какие дела, звони мне. Я буду возить тебя всюду, куда потребуется. Ты основательно сэкономишь на такси, эти деньги тебе пригодятся на подвенечное платье…
- Перестань! - крикнула она.
- Прошу прощения, Гарриэт.
Мы сели в машину, я включил мотор.
- Майк…
- Хочешь остаться у меня?
- Нет, отвези в гостиницу.
27
Хулио Оливейра посещал все ночные рестораны Сьюдад-Трухильо и знал, в каких лучше всего кутить. Он обошел вдвоем с Мерфи все кабаре в центре и теперь, уже с некоторым усилием, слегка пошатываясь, они добрели до предместий и закружили по узким улочкам, провонявшим тухлой рыбой и гнилыми фруктами.
Здешние рестораны были не такие шикарные и чистенькие, как в новых кварталах, но Мерфи быстро понял, что тут веселей, беззаботней и нет той особой натянутости, которую вносят с собой изысканно одетые люди. И уж, наверняка, среди этих доминиканцев, сидящих за столиками, запятнанными жиром, липким фруктовым соком и кисло пахнущим вином, меньше было шпиков.
Они вошли в таверну "Гавана", встроенную в толстые стены старинного здания. Оливейра, который год тому назад побывал в Испании, уверял, что эта таверна чем-то напоминает ему ночные кабачки в Барселоне.
Мерфи оглядывал зал. В глубине он увидел одуревшего от хмеля гитариста с громадной нижней челюстью. Полусонные девушки с грубо размалеванными щеками и губами сидели у стойки бара, подпирая руками отяжелевшие головы. Около гитариста стояла полуголая женщина в пурпурной накидке, свободно свисающей с плеч; Мерфи отметил ее дикую, классически южную красоту, полные губы и длинные ресницы, высокий взлет бровей и нежные подвижные ноздри тонкого носа.
- Это великолепная танцовщица, - сказал Оливейра. - .Ее зовут Моника Гонсалес.
За столиками сидели парочки, прижавшись друг к другу, и словно ждали сигнала, чтобы начать веселиться. На всех стенах висели плакаты с изображением генералиссимуса Трухильо.
Они уселись за столик. Оливейра бросил на гитару банкнот. Гитарист лениво взял банкнот и сунул его под свою плоскую черную шляпу с полями, закрывающими лицо до половины. Он еще ниже надвинул шляпу на глаза и кончиками пальцев ударил по струнам.
Пурпурная накидка упала с обнаженных плеч танцовщицы. На Монике Гонсалес были узкие трусики, открывающие весь живот; из-под коротенького болеро, висящего на двух ленточках, при каждом движении виднелись идеальной формы груди - лишь два кружочка размером в полдолларовую монету прикрывали соски.
- Боже ты мой, - шепнул восхищенный Мерфи, - вот это куколка!.
До прихода в "Гавану" они основательно выпили в кабаре "Ла Альта Грасиа" и поклялись в дружбе до гроба. Несмотря на этот дружеский союз, Оливейра пил меньше, чем Мерфи, время от времени пропускал свою очередь, стараясь, чтобы Мерфи этого не заметил. Однако и его движения стали не очень уверенными.
Он положил руку на плечо Мерфи.
- Что будешь пить, Джеральд? Заказывай, что душе угодно, я тебе слова поперек не скажу, хоть бы ты все бутылки здесь опорожнил, я тебе говорю, Джеральд, выбирай, что хочешь, я плачу… Или закажем хорошее старое вино, у этого типа с крысиными усами есть хорошие вина в погребе, - он показал на хозяина таверны.
Мерфи, как загипнотизированный, смотрел на бедра танцующей Моники Гонсалес. Уставившись на нее, слушая все более быстрое и звонкое щелканье кастаньет, он пробурчал, не поворачиваясь к Оливейре:
- Закажи мне, брат… двойное шотландское виски. Порядочное шотландские виски.
- Si, senor, - услыхал Мерфи басистый голос: рядом с ним стоял плечистый мулат с крысиными усами.
Гитарист рвал струны в ускоренном темпе гуарачи и подпевал теплым, лирическим баритоном. Мерфи, завороженный, смотрел на извивающееся гибкое тело танцовщицы. "Господи, вот это девушка! - думал он, - Такое тело можно только выдумать. Шляешься вот так по свету и даже в голову тебе не приходит, что бывает такое тело!"
Оливейра ударил его ребром ладони по загривку.
- Джеральд, у тебя один глаз уже выскочил, на ниточке болтается… Не надо так таращиться, попозже пойдем в один веселый домик, там ты увидишь девочек получше, чем те, которых у вас в кино показывают.
- А с этой, - спросил Мерфи, - с этой нельзя бы? Ты ее знаешь, Хулио? Пошла бы она со мной? А?
- Моника Гонсалес? Я, кажется, тебе говорил, - это одна из самых лучших танцовщиц в самой скверной республике мира. Она разозлила сына Трухильо, и ее выгнали из балета доминиканской оперы. И в больших ресторанах ей полиция запрещает танцевать. Теперь она уже сходит с круга. Пьет слишком много, а это приканчивает танцовщиц.
- Такую девочку выгнать, господи! Ты бы такую не выгнал, а, Хулио? Ну, скажи, выгнал бы или нет? Но посмотри, она ведь вовсе не конченная…
- Понимаешь, Джеральд, она все-таки конченная, она устает от танца. Алкоголь, табак, недосыпание и такая жизнь - это губит сердце. Танцовщицы - они не могут жить такой жизнью.
- Но по ней не видно, чтоб она была конченная, господи, сам погляди! Хулио, она вовсе не выглядит так! - упорствовал Мерфи.
- Это тебе кажется потому, что во время танца она впадает в транс. Моника иной раз пьет, как погонщик мулов, потому что когда ее выгнали из балета, она как раз собиралась подписать контракт на следующий сезон в качестве прима-балерины. Ее приглашала в солистки аргентинская опера, в Буэнос-Айрес… Начиналась блестящая карьера. Монике было тогда семнадцать лет.
- А какое до нее дело Трухильо?
- Сын Трухильо пригласил ее к себе на званый ужин, а она отказалась, потому что там творят жуткие мерзости.
Мерфи недоверчиво покачал головой.
- С таким телом она могла бы найти работу в другом месте, не рассказывай ты мне, Хулио. Могла бы даже в Москву поехать и там ее приняли бы. Я как-то видел в кино первоклассный русский балет.
- Ничего ты не понимаешь. Ее отсюда не выпустят. Она будто на свободе, а живет, как в тюрьме. Да и не только она…
- Она могла бы удрать, Хулио… Господи, почему бы ей не удрать?
- Только не вздумай предлагать ей что-либо в этом духе. Моника знает, что ее всюду нашли бы.
- Кто?
- Ты с одним таким разговаривал, когда подряжался перевезти Галиндеса. Такие люди найдут любого, даже на полюсе. Можешь хоть в пингвина превратиться, но они разнюхают, что ты - это ты.
Мерфи посмотрел на него более трезвым взглядом.
- Я перевез Галиндеса? Какого Галиндеса? Этого дядю на носилках звали Галиндес?
Оливейра встревожился, начал изображать изумление.
- Разве я сказал, что это Галиндес? Что тебе в голову пришло? Наверное, я что-нибудь по-испански сказал, а тебе послышалось.
- Черт побери, все тут чего-то виляют. Паршивые У вас дела творятся, Хулио, не нравится мне история с этой Моникой… Ну, погляди только, как она изгибается, можно подумать, что она из резины сделана… Я как-то читал о ваших здешних штучках, и если все это правду то говорю тебе, Хулио - паршивые у вас дела творятся.
- Ты еще сам увидишь, Джеральд. Только держи язык за зубами, ни с кем об этом не говори. Даже с девушкой в постели. У нас надо бояться всех и всего. В каждом доме шпион, в каждой стене уши, у каждой улицы сто пар глаз, каждый кельнер работает на полицию… Джеральд, моего отца и сестру три года гноят в тюрьме. Долорес сейчас девятнадцать лет… Ничего ты не знаешь…
- За что их зацапали?
- В день рождения Трухильо все дома обвешали и обклеили плакатами с его гениальной мордой. Один плакат, намалеванный на фанере, прицепили перед окном комнаты, в которой работал мой отец, и совсем заслонили ему свет. Отец сказал сестре, чтобы она вышла на балкон и передвинула плакат ближе к балкону.
- Хулио, что ты рассказываешь… Плакат нельзя передвинуть?
- Один сосед, - продолжал Оливейра, - видел со своего балкона, как Долорес передвигает эту фанеру, и позвонил в полицию. Тут же приехала полицейская машина и Долорес забрали вместе с отцом. Хотя плакат висел на балконе, их обвинили, что они хотели сорвать плакат. Вот они и сидят третий год… Такой плакат, вроде этих…
Мерфи огляделся - и лишь теперь заметил, что со всех стен смотрят на него из-под густых бровей маленькие пронзительные глаза генералиссимуса Трухильо. Примитивное, тупое лицо тирана и сластолюбца принужденно улыбалось; на верхней удлиненной губе красовались усики а ля Гитлер. Вокруг портрета, либо под ним, было написано громадными буквами:
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ГЕНИАЛЬНЫЙ ТРУХИЛЬО!
ВЕРЮ В БОГА И ТРУХИЛЬО!
СПАСИТЕЛЬ И ИСКУПИТЕЛЬ - ТРУХИЛЬО.
ТРУХИЛЬО - МОЙ ЗАЩИТНИК.
ТРУХИЛЬО - ВЕЛИКИЙ СПАСИТЕЛЬ АМЕРИКИ.
За эстрадой, на которой все быстрее кружилась Моника Гонсалес, на стене, служившей фоном для ее стремительных движений, висел самый большой плакат с надписью:
ТРУХИЛЬО - ИСТОЧНИК СВЕТА - ЗАЩИТНИК МИРА - ВЕЛИЧАЙШИЙ ВРАГ КОММУНИЗМА.
Мерфи все трезвее вглядывался в плакаты и лозунги. Потом он усмехнулся и пожал плечами.
- Скажи, Хулио, у вас никто не помирает со смеху, когда читает эти идиотские фразы?
- Ты угадал, Джеральд, такой смех действительно кончается смертью. Ты видел в центре города четырехметровую позолоченную статую Трухильо? У нас две тысячи памятников Трухильо. Верхом на лошади, с книгой, на земном шаре, с детьми, в окружении ангелов… Ты еще увидишь знаменитую огромную фреску, созданную большими художниками, где Трухильо стоит рядышком с Христофором Колумбом.
Оливейра оглянулся, пригнулся поближе к Мерфи и снизил голос до шепота:
- На автобусах, на такси, на локомотивах и тракторах, на вокзалах и в публичных домах, на киосках, даже на велосипедах ты встретишь имя Трухильо. Куда ни пойди, увидишь: "Верю в Бога и Трухильо", "Только Трухильо даст тебе счастье", "Трухильо - спаситель родины", "Трухильо - самый великий человек в истории Америки". Трухильо - гений, философ, строитель, защитник угнетенных, создатель и спаситель Республики… Говорю тебе, Джеральд, с души воротит, все прямо больны от этого…
Мерфи слушал не слишком внимательно. Моника Гонсалес как раз окончила свой танец, гитарист рванул струны прощальным аккордом, она же грациозно поклонилась и кокетливо улыбаясь, послала воздушный поцелуй Мерфи.
- Ты видел, Хулио? Видел, что она сделала?
- Сделай теперь то же самое… Так, хорошо. Похоже, что ты ей приглянулся, наверное, она пойдет с тобой… Только, умоляю тебя, не рассказывай ей, что ты привез!
- Такое приключение, небось, стоит кучу денег?
- Она тебе оплеуху влепит, если ты попробуешь ей заплатить. Она за деньги ни с кем не пойдет. Даже к Трухильо не пошла.
- Ты думаешь, что она меня пригласит так просто, задаром?
- За то, что ты ей понравился. Но это еще не наверняка. И даже если сегодня она пойдет с тобой, не рассчитывай на то, что она тебя позовет снова. Моника не хочет заводить любовника. Иногда она позволяет себе капризы, как скучающая принцесса - только и всего.
- А этот гитарист? Мне с ним не хотелось бы связываться. Нижней челюстью он мог бы камни дробить.
- Это всего лишь ее аккомпаниатор, говорят даже, что какой-то родственник. Не знаю. Может, он работает в полиции и следит за Моникой, чтобы она не удрала из Республики? Я тут никому не верю. Рад, что тебя встретил - с тобой можно говорить по душам.
- Верно, - сказал Мерфи, - со мной можно разговаривать о чем угодно… Хулио, погляди! Этот тип с челюстью встал и гитару на спину перебросил… Они уходят, смотри!
- Не расстраивайся. Они вернутся. Моника танцует еще в кабаре "Аристос", поблизости. Выступает со своим номером в программе ревю. Через полчаса они вернутся, и тогда ты можешь пригласить ее к нашему столику. Гитаристу сунешь денег, немножко.
Мерфи вскочил.
- Пойдем за ней в то кабаре!
Оливейра силой усадил его обратно.
- Нам отсюда нельзя уходить. Сейчас придет Октавио со своей девушкой. Я уговорился с ними встретиться здесь, в "Гаване".
- Ему кто-нибудь скажет, что мы там!
- Октавио принесет тебе временную визу, вкладку в паспорт. Если б тобой сейчас, когда ты без документов, заинтересовалась полиция, тебе пришлось бы переночевать в тюрьме. Лишь утром, а то и в полдень Аббес вытащил бы тебя оттуда.
- Я бы все-таки рискнул.
- И спал бы с крысами вместо того, чтобы спать с Моникой. Уж лучше сиди спокойно, она вернется.
Когда Моника Гонсалес, по-видимому, обиженная тем, что они продолжают сидеть, надменно проходила мимо их столика, Мерфи схватил пурпурные цветы, стоявшие перед ним в глиняной вазе, и бросил их под ноги танцовщице. Она посмотрела на него громадными темными глазами, протянула ему руку для поцелуя, но так молниеносно, что он не успел даже шевельнуть губами.
- Ты будешь с ней спать, - тихо сказал Оливейра, когда танцовщица, провожаемая взглядами, исчезла за дверьми таверны.
- Господи, - простонал Мерфи, - кто бы подумал… Такая девушка со мной, ну, мир перевернулся, брат, скажу тебе - мир перевернулся… - Он вдруг схватил Хулио за рукав, - А если она там кого-нибудь найдет? В этом другом кабаре она может встретить кого-нибудь получше меня…
- Успокойся, на нее не так-то легко произвести впечатление, она привередливая… Не пей так много, а то заснешь, когда Моника тебя обнимет.
- Съем сейчас грейпфрут, от этого трезвеют.
Мулат с крысиными усами подал им корзинку с фруктами - там лежали огромные кубинские ананасы, грейпфруты, айва. Мерфи разрезал грейпфрут пополам и погрузил ложечку в сочную мякоть.
- Хулио, а почему тебя не задержали за плакат? Я подумал, что если твой старик с сестрой сидят, так почему ты…
- Джеральд, ты не думай, я на них не работаю, как работает Октавио. Он парень подходящий, но ты с ним будь поосторожней. Аббес, или кто-нибудь еще из его людей, дает мне иногда какую-нибудь легкую работу, но лишь для того, чтобы меня испытать. И тогда за мной следят.
- А что ты вообще делаешь?
- Я летчик, но кончил-то я, собственно, школу авиа-инженеров-механиков. Месяц тому назад мой самолет перевели на другую трассу, а сейчас купили две новые машины, "Боинг-707", и на одной из них буду летать я, в гражданской авиации. До ареста отца я был военным летчиком. Когда их арестовали, меня не было дома. Два агента поджидали в квартире. Избили меня до потери сознания. Я семь недель лежал в госпитале. Там перед каждой - койкой висит плакат: "Лишь Трухильо меня вылечит". Люди смотрят на это целыми днями и либо дуреют, либо смиряются, как я.
- Я бы на твоем месте отсюда смылся…
- Ты наивный, Джеральд. Они любого найдут всюду, от них никуда не спрячешься. Да и не могу я бросить отца и сестру, хочу им как-нибудь помочь… Там, в госпитале, ежесекундно видя перед собой лицо Трухильо - оно мне даже во сне снилось! - я понял, что избежать опасности я смогу лишь в том случае, если ничем не буду отличаться от своего окружения, если приспособлюсь к климату эры Трухильо… Я убедил себя, что у меня нет никакой индивидуальности, нет совсем, что я должен безоговорочно подчиняться людям генералиссимуса… унижаться и молчать… Это процесс, который здесь переживают многие.
- Но потом-то становится легче, а? А то, знаешь, мне на политику вообще плевать. Это не мое дело, Хулио. Если начнешь совать нос в такие дела, тебя обязательно зацапают.
- В один прекрасный день ты поймешь, что стал жертвой политики, как и все мы. Тут все прямо-таки провоняло политикой… Только в двух местах нет портретов Трухильо - в тюрьмах и клозетах. Знаешь, Хасинто Пейнадо, ловкач, который на общественные средства смонтировал гигантскую неоновую надпись в центре "Бог и Трухильо", был за это выдвинут в качестве кандидата на должность президента Республики.
- Может, и я выдумаю что-нибудь в этом духе и стану у вас хоть министром? - беззаботно спросил Мерфи: до него все эти рассказы по-настоящему не доходили.
- Можешь пройтись по бульварам столицы, неся плакат: "Люблю только Трухильо!" Были и такие. Но вообще-то сам Трухильо не очень заботился о фанфарах, ореоле и пьедестале. Он знает, что ему об этом уже нечего заботиться. Есть у него десяток вонючих подхалимов, главным образом членов Доминиканской партии или милитаристской студенческой организации, так называемой университетской Гвардии имени Трухильо, которая пользуется в учебных заведениях специальными привилегиями. Вот они и лезут из кожи вон, чтобы придумывать все новые штучки по этой части.
- Если б у нас какой-нибудь тип повесил над Нью-Йорком неоновую надпись: "Бог и Кеннеди", его бы отвезли в сумасшедший дом. Не сердись, Хулио, но я таких историй просто понять не могу.
- Но ведь ты же видел эту надпись! Вот я тебе и говорю о вонючих подхалимах, которые изощряются в выдумках. На спортивных соревнованиях они так выстраивают спортсменов на стадионе, чтобы из них получились слова: "Великий Трухильо" или что-нибудь в этом роде. Староста деревни, в которой родился Трухильо, назвал ее "Новый Вифлеем". И теперь все это повторяют, устраивают паломничества в эту деревню, крестьянам велят ползти на коленях к его колыбели… Боже, ну, как тебе все это втолковать!
Мерфи с любопытством приглядывался к Оливейре.