- Хулио, ты вовсе не успокоился после того, как полежал в госпитале, тебя все это по-прежнему угнетает и мучает. А по мне так плевать на Трухильо. Власти пускай себе делают, что хотят, лишь бы только мне давали хороший заработок и не мешали бегать за девочками и есть мороженое.
Оливейра уперся подбородком в стиснутые кулаки.
- Да, пожалуй, я не успокоился. Я вообще не верю, что человек может быть спокоен в нашем мире. Ты говоришь, что в Штатах стали бы смеяться, если бы в честь вашего президента кто-нибудь вывесил надпись вроде той, какую придумал у нас Хасинто Пейнадо. Но почему вы не смеетесь над Комиссией по расследованию антиамериканской деятельности, которая таскает на полицейские допросы ваших знаменитых артисток и писателей, которая изгнала - Чарли Чаплина? Ты читал, наверное, "Охоту за ведьмами в Вашингтоне" Берта Эндрьюса? Вы не смеетесь потому, что на вас давит страх. Обычный, примитивный страх за собственную шкуру.
- Лишь бы меня оставили в покое, - упрямо повторил Мерфи. - До остального мне дела нет.
- Вот это и есть самая страшная болезнь нашего века: "Оставьте меня в покое и пускай там, наверху, делают, что им угодно". Это плохо кончится, вот увидишь, и такая позиция вовсе не обеспечивает спокойствия. Покоя не будет, люди будут бояться и чем дальше, тем сильнее. А государство все активней вмешивается в личную жизнь граждан, ограничивает ее и вскоре придется начинать все сначала, от восстания Спартака…
- Хулио, меня это в самом деле не трогает, я не гожусь для того, чтобы устраивать восстания. Я плачу налоги тем, кто наверху, а они должны заботиться о моих делах.
- За твои налоги, - устало сказал Оливейра, - они пришлют оружие Трухильо. Ты не сердись, что я столько болтаю. Тут ведь рта нельзя раскрыть ни при ком, вот я и пользуюсь случаем. Надо иногда вылить из себя немного желчи, а то подавишься ею… День напролет я прикидываюсь дурачком, как все кругом, и временами теряю ощущение реальности: мне начинает казаться, что все идет, как положено. Но когда я остаюсь один, либо когда перепью, как сегодня, тогда этот яд сочится сквозь все поры, и я чувствую, что подавлюсь молчанием, и хочется выть.
- На, выпей еще, - сказал Мерфи, - И возьми себя в руки, а то и вправду ляпнешь когда-нибудь такое…
- В руки? - почти крикнул Оливейра. - Возьми себя в руки, - повторил он тише. - Самая высокая гора Вест-Индии называется пик Трухильо, самые крупные фабрики носят имя Трухильо… Улицы Трухильо, парки Трухильо, школы Трухильо, библиотеки Трухильо, плантации Трухильо… Провинция Трухильо со столицей Сан-Кристобаль и провинция Трухильо-Вальдес со столицей Бони… Детские дома Трухильо, марки с портретом Трухильо, торты а ля Трухильо… Команда поло, в состав которой входит сын Трухильо, не может проиграть ни в каком матче… Возьми себя в руки, хорошенькое дело! Говорю тебе, Джеральд, выть хочется, на луну или на солнце - ничего больше не поделаешь…
- Всегда можно выпить и позабавиться с девочками… Хулио, что же Моника не возвращается? Может, ее кто-нибудь уже подхватил в том кабаре?
- Завидую я тебе, Джеральд, - грустно сказал Оливейра.
- Из-за Моники?
- Нет. Из-за твоего интереса к Монике. Когда ты видишь женщину, весь мир перестает для тебя существовать, ты умеешь выключаться…
- Ну, не совсем, - помолчав, ответил Мерфи. - Я, к примеру, все думаю, кто же лежал на носилках в багажнике "Феникса"… Хулио, слово чести, я тебя не продам, можешь мне сказать, как брату родному.
- Там был один человек, которого они хотят обработать.
- Что значит - обработать?
- Он им насолил, теперь его прикончат.
- Мне кажется, он был уже мертвый, когда я с ним летел. Я не верю, чтобы человека можно было так надолго усыпить.
- А ты думаешь, стоило бы рисковать, перевозя труп через несколько границ? Ты разве заглядывал под простыню, которой его укрыли? Может, его усыпили, а на случай, если он проснется в дороге, заклеили ему рот пластырем и привязали покрепче к носилкам? Я уже видел людей с пластырем на губах.
- Черт, об этом я не подумал… - сказал Мерфи, - Ну да, может быть, именно так… Они хотят что-нибудь выпытать у него?
- Они все уже знают. Хотят отомстить. Его страдания, его отчаяние, его бессилие - это для них интересней, чем то, что он мог бы рассказать. Ночью его станут будить через каждые четверть часа, чтобы прочесть ему две страницы из "Рассуждений о морали". Эту книгу произвела на свет жена Трухильо, и ее изучают все школьники и студенты в Республике. Он должен слушать стоя или на корточках… Днем - пытки, такие, чтобы не до смерти замучить, а ночью, когда он придет в себя, ему опять станут читать две страницы назидательного произведения госпожи Трухильо. Это продлится месяц, а может и больше, пока они не добьются своего.
- То есть?
- Пока он не спятит.
- А тогда его выпустят?
- Выпустят? Нет, опустят в яму с известью на тюремном дворе.
- Черт бы их побрал…
- Пускай бы… У нас только два шанса, Джеральд: либо такая партизанская армия, которую создал на Кубе Фидель Кастро, либо решительное, радикальное вмешательство Вашингтона, ультиматум этих защитников свободы… в Европе. Есть, правда, еще один шанс, - добавил он шепотом, - покушение на Трухильо… Но боюсь, что тогда к власти придет его сын.
У Хуаны Манагуа было неподвижное лицо с чувственными глазами и губами, и в то же время в ней ощущалось нечто девическое, почти детское, противоречащее этой застывшей чувственной маске. Когда Хуана вошла в таверну, по здешнему обычаю пропуская вперед своего спутника Октавио де ла Маса, Мерфи загляделся на нее.
Де ла Маса подвел Хуану к столику.
- Это Хуана Манагуа, - сказал он, - А это наш друг из Нью-Йорка, отличный летчик. Я уже рассказывал тебе, что он спас мне сегодня жизнь.
- С виду этого не скажешь, правда? - спросил Мерфи.
Хуана сначала опустила тяжелые веки, потом медленно их поднимая, поглядела на юношеское лицо Мерфи и сказала, что не поняла вопроса. Мерфи спросил ее, говорит ли она по-английски. Она ответила, что если говорить медленно, она все поймет.
Де ла Маса подозрительно поглядел на них. Мерфи подумал, что только на юге могут так открыто проявлять ревность. Он заметил, что де ла Маса положил на колено Хуаны свою маленькую костлявую руку и что Хуана слегка вздрогнула от этого прикосновения.
- Можешь говорить с ним по-испански, - сказал Де ла Маса, - Он достал из внутреннего кармана продолговатый кусок картона и протянул его Мерфи, - Это временная виза, смотрите не потеряйте ее.
- На какой срок?
- Там написано. На три месяца.
Хуана Манагуа, глядя прямо перед собой, произнесла:
- Октавио, закажи что-нибудь покрепче.
- Не пей, Хуана, лучше не пей. Ты опять начнешь скандалить. Ты не умеешь пить.
- Вот как раз случай, чтобы научиться. Закажи.
- Хуана, ты ведешь себя, как капризный ребенок.
Хуана повернулась к Оливейре:
- Хулио, организуй мне выпивку. Октавио все не может понять, что я и есть капризный ребенок, а не женщина, и что это для него же лучше.
- Слушай, Хулио, - сказал де ла Маса, - я не желаю…
Тут вмешался Мерфи; он все еще держал в руках визу и разглядывал печати.
- О, господи, Октавио, если девушка хочет напиться, зачем же ей мешать? Я люблю куколок, которые пьют со мной наравне. Так эта виза, - спросил он, - на три месяца?
- Я же сказал, на какой срок, - неохотно пробормотал де ла Маса.
- Да зачем? - удивился Мерфи. - Я тут могу пробыть пару дней, в крайнем случае - неделю, но не больше. Подожду, пока починят дырявый ночной горшок, на котором я прилетел, и смоюсь.
Октавио и Хулио обменялись быстрыми взглядами. Мерфи это заметил.
- Зачем торопиться? - поспешно сказал де ла Маса. - Может, вам дадут какое-нибудь выгодное поручение на обратный путь, за несколько дней это выяснится. Знаете, деньги не дают счастья, но без них и думать нечего о счастье. Впрочем, завтра с вами поговорит полковник Аббес, он лучше всех посоветует, что и как. Погодите до завтра.
- Ладно, - сказал Мерфи, - я не возражаю.
"Раз принесли визу, - подумал он, - и завтра со мной будет разговаривать эта горилла Аббес, то нечего бояться. Если б они хотели меня прикончить, то сегодня бы это и сделали… Однако и дурак же я, надо было кому-нибудь в Штатах сказать, куда я лечу. И если б через неделю не вернулся, можно было бы обратиться в полицию. Да нет, что я выдумываю, ведь я же вовсе не знал, куда лечу, разве что до Лантаны на Флориде, а куда потом, все равно никто бы не знал. Они это ловко обдумали, что и говорить, и только Оливейра ляпнул, что этот дядя на носилках был Галиндес или как его там…"
Задумавшись, он понемногу глотал с ложечки мякоть грейпфрута и поглядывал на Хуану, но та будто и не видела его.
Таверна наполнялась людьми; становилось все более шумно и душно. Моника Гонсалес уже вернулась; она сидела у высокой стойки бара. Мрачный гитарист присел на корточки у стены и ногтями растопыренной руки лениво и ритмично дергал струны.
Рядом стоял толстый доминиканец в белом костюме и старался втолковать гитаристу, чего хочет молодой американец в парусиновых джинсах и пестрой нейлоновой рубашке навыпуск. У американца была "экзистенциалистская", коротко подстриженная борода, окаймляющая лицо; с виду он был типичный битник.
- Дорогой паренек, - говорил он гитаристу, - может, ты знаешь "Горячие губы"? Нет? Ладно, ты наверняка знаешь "Черные чулочки малютки Мод"!
Гитарист отрицательно покачивал головой и дергал струны все в том же ритме.
- Кито, - говорил битник своему собутыльнику в белом, - Кито, бога ради, объясни этому гангстеру, что он должен сыграть, спроси его, может, он знает "Фермера в овраге", ну, спроси, Кито… Или, знаешь, скажи, чтобы он сыграл "Разъяренного тигра", бога ради, ведь должен же он что-нибудь знать, в любом кабачке за пару долларов могут сыграть такие штучки…
Он схватил гитариста за плечо и начал тормошить его. Тот, держа гитару на коленях и не отрывая пальцев от струн, на которых наигрывал все тот же мотив, одним ударом левой ладони сбросил руку американца.
В "Гавану" вошли трое полицейских и остановились у дверей, помахивая тяжелыми дубинками. Воцарилась тишина. Полицейские разошлись по таверне, начали проверять документы.
Старший по чину подошел к столику, за которым сидел Мерфи. Прежде чем тот успел предъявить свою визу, Октавио взмахнул перед глазами полицейского черным прямоугольником удостоверения. Начальник патруля откозырял и удалился. Другие полицейские подталкивали к выходу двоих мужчин и плачущую девушку.
- Чего они от нее хотят? - спросил Мерфи.
- Может, она не заплатила налог, - сказал Октавио.
- Какой налог?
- Это проститутка, - объяснил Оливейра. - Она должна платить налог управлению по делам проституции. Директором этого управления и хозяином всех публичных домов является брат генералиссимуса, Ромео Трухильо. Он это дело крепко держит в руках и никому Поблажки не даст.
- И что же с ней сделают?
- Дадут взбучку, - сказал де ла Маса. - В следующий раз весь свой заработок в зубах принесет. А отсюда ее забрали с теми двумя потому, что она, видимо, хотела подработать налево.
- Прелестно, - сказал Мерфи, пародируя интонацию полковника Аббеса. - Прелестно.
Октавио и Хулио расхохотались. Хуана сидела молча и недвижимо, словно модель на выставке.
Полицейские уже уходили. Начальник патруля обернулся; стоя на пороге и размахивая дубинкой, крикнул:
- Что тут, кладбище, что ли! Ты, старый негодяй с гитарой, принимайся за работу! И ты, Моника, покажи гостям, как задом шевелят! А ну, пойте все! И чтобы мне не приходилось повторять! Давайте, девочки, давайте, ребята! Покажите иностранцам, как развлекается самая счастливая страна в мире!
Мулат с крысиными усами вытолкнул Монику Гонсалес на паркет, прикрикнул на гитариста, хлопнул в ладони. В зале задвигались, зашумели. Моника сбросила свою пелерину на колени Мерфи, ее плечи дрогнули, бедра изогнулись, и она застыла, как изваяние, ожидая, пока упадет на струны поднятая рука гитариста. Уже через минуту казалось, что веселье длится несколько часов подряд, что никаких полицейских тут не было, никого не уводили… За столиками пили до одурения, смешивали напитки, пьяные, покачиваясь, толкая столики и опрокидывая стулья, бродили по таверне, обнимались, угощали друг друга, перекликались через весь зал.
Хуана Манагуа выпила еще две рюмки и вдруг очнулась. Сонное отупение исчезло с ее лица, осталась лишь чувственность, прежде скрытая, а теперь явная, сказывающаяся в блеске глаз, в набухших губах, в движениях.
- Октавио! - крикнул пьяный морской офицер. - Скажи Хуане, чтобы она станцевала! Пусть она станцует!
Другие поддержали его. Хуана посмотрела на Октавио.
- Можно? - надменно спросила она, будто заранее уверенная в согласии. И, не дожидаясь ответа, вспрыгнула на стол.
Легкая дрожь прошла по кистям ее рук и щиколоткам; эта дрожь, как круги на воде, расходилась по плечам и бедрам, все быстрее и порывистей, и наконец пронизала все тело Хуаны. Ее руки взлетели вверх, а каблуки начали выстукивать на столике ритм приглушенного, но яростного фанданго.
Моника Гонсалес подбежала к их столику и, охватив ладонями лицо Мерфи, коснулась его губ своими раскрытыми губами. Он хотел ее удержать, но Моника гибко выскользнула из его объятий и, отпрыгнув назад, остановилась, оглядываясь, будто в поисках партнера. Молодой доминиканец, сидевший у стойки, быстро соскочил с табурета и стал прямо перед Моникой на кончиках пальцев, плотно сомкнув бедра и пятки, напружинившись и подняв руки кверху. Его ладони, изогнутые над головой, быстро и порывисто подрагивали, будто борясь с сопротивлением воздуха. Моника закружилась перед ним.
- Мерфи, - спросил де ла Маса, - вам хочется остаться у нас?
- Господи, - закричал Мерфи, - тут так здорово, скажу тебе, брат, так здорово, что меня отсюда силой не вытащишь. Хулио мне тут всякого нарассказывал, но я скажу, что тут можно жить, а все остальное не в счет…
Де ла Маса наклонился к Оливейре.
- Ты говорил ему что-то? Что именно?
Оливейра настороженно посмотрел на него, сразу протрезвев.
- Заткнись, - шепнул он. - Я хотел его проверить.
- Ладно, - недоверчиво ответил де ла Маса.
- Ты мне не веришь? - беспокойно спросил Оливейра.
Де ла Маса пожал плечами.
- Что ты, не о чем говорить.
- Я хотел бы, Октавио, чтобы ты мне верил. Я бы не возражал, если б люди у нас чуть больше доверяли друг другу. Эта подозрительность…
- Погоди. Раньше надо прикончить тысяч шестьдесят таких типов, как Галиндес, а потом можно будет доверять… Слушай, тебе не кажется, что Хуана уже слишком долго валяет дурака на столе?
- Оставь ее, Октавио, что тебе до этого. Пускай немного подурачится. Это хороший психический душ.
- А что смывают таким душем? - подозрительно спросил де ла Маса.
- Да это просто отдых, - осторожно сказал Оливейру - ничего больше.
- А он как? - де ла Маса кивнул в сторону Мерфи.
- Он парень крепкий, с ним можно договориться. За хорошую девушку и приличные деньги он и Гитлеру пошел бы служить.
- Пускай он только Хуану оставит в покое. Видал, как он на нее пялится? Ты ему скажи, что я не люблю, когда на Хуану так пялятся.
- Он уже в контакте с Моникой. Наверное, уйдет вместе с ней.
- Это хорошо…
- Почему?
- Закажи еще бутылку.
Гитарист все резче дергал струны, отбивал такт громадной ступней и хрипловатым мелодичным баритоном пел во весь голос.
Плавали струи дыма, бил в ноздри густой спиртной запах, побрякивали под столами пустые бутылки. Несколько мужчин, нетвердо держась на ногах, окружили столик, на котором танцевала Хуана, они хлопали ладонями в такт и ритмически выкрикивали. Усатый мулат ловко пробирался сквозь толпу во все углы большого зала, подавал завсегдатаям пиво "Президент Эспециаль", доставляемое контрабандой из соседней республики Гаити. Он предусмотрительно сдирал ногтем цветные этикетки с влажных бутылок. Сунул одну из бутылок бородатому битнику, который неутомимо, с пьяной настойчивостью требовал "Горячие губы" или "Черные чулочки малютки Мод". Он глотнул пива и расплакался на плече у толстого доминиканца в белом.
- Кито, переведи ему, что он должен сыграть, Кито, ну почему ты не переводишь…
На улице раздались выстрелы, зазвенели стекла, кто-то вскрикнул.
Тогда Моника Гонсалес, кружась по паркету, подняла выше ногу и смахнула ею с ближайших столиков бокалы и графины из тонкого стекла. Приблизившись к столику, на котором Хуана выстукивала каблуками фанданго, Моника вспрыгнула на колени к Мерфи и, чтобы не упасть, обняла его обнаженными руками.
Шальное веселье овладело всеми, но было в нем что-то отчаянное, было желание забыть о полицейских с дубинками, о плачущей девушке, о выстрелах на улице, - и о пронзительно глядящих отовсюду безжалостных жестоких глазах спасителя народа и освободителя родины генералиссимуса Рафаэля Леонидаса Трухильо и Молина.