Турецкий кивнул и подумал, что молодежь-то нынче стала чрезвычайно умная, ей палец в рот не клади, отхватит и не задумается. И наблюдательная. Может, сверх меры. Хотя кто ее способен определить, эту самую меру? Но Денис прав: рассказывая об уголовном преступлении, Александр Борисович думал о том, как закончит сейчас все срочные дела и успеет, если повезет, отыскать Веру. С ней надо обязательно поговорить о Светлане. Она, скорее всего, и сможет рассказать о ней больше всех остальных домашних, вместе взятых. И возраст ближе, и практически все лето были рядом. Вере, конечно, не были интересны забавы молодежи, но даже и в этом случае она благодаря исключительно своей наблюдательности могла быть в курсе многих проблем, которые возникали у Светланы.
Да, только так и надо поступить, ибо дело - прежде всего. А еще словно толкала под ребро грешная и неугомонная натура, да вот и некоторые зрительные образы возникали перед мысленным взором, заставляя учащенно биться сердце и вызывая непонятную сухость во рту. Или, может, все это по той простой причине, что практически целый день, по дороге в область и обратно, в машине прямо-таки царил аромат застолья, обретая зримые формы, как всякий запретный плод? Но ведь нельзя же так мучиться! Надо и самому себе поблажку сделать. Иначе где справедливость? А она там, был абсолютно уверен Александр Борисович, где человек не стесняется избавить себя от мелких житейских прихотей, пусть даже иногда решительно идя им навстречу, но оставляя при этом самое главное, то есть свое высокое призвание и мужское достоинство, - для дома, для семьи. Принцип? Ну, в общем, можно сказать и так. Исходя из того, как сказанное понимать…
И если это в самом деле так, нечего тянуть кота за хвост, вперед! На Васильевскую улицу, где в доме киношников проживала в двухкомнатной квартире одна известная "девушка"-сумоистка, высококлассный специалист лечебного массажа. Телефонный звонок наудачу подтвердил, с одной стороны, ее присутствие, а с другой - полное отсутствие серьезных планов на ближайший вечер.
Судя по ее немедленной готовности к встрече, Веру меньше всего беспокоили какие-либо семейные проблемы Турецкого. Но сам Александр Борисович совсем не собирался устраивать… Какие там бывают ночи? Афинские? Вальпургиевы? Нет, о ночи, как таковой, разговор вообще идти не мог. Однако он понимал также и собственную нелегкую миссию. Уговорить "девушку" поведать ему историю, полную печали и слез, а после этого оставить ее в разобранных чувствах и безо всякой морально-физической компенсации? Да какой же нормальный мужик сделает такой шаг?! А Турецкий считал себя именно нормальным, то есть без особых претензий и завышенных требований.
И снова - становящийся традиционным звонок в дверь, отблеск света в смотровом глазке, бодрые щелчки замков и… как бы изумленное восклицание:
- Ах, это ты?!
Ну да, конечно, а то "мы" не знали. Не ждали и не готовились. Но тогда где же то, что у людей называется верхней одеждой? Или хотя бы домашним ее аналогом? А что должен думать в этой ситуации гость? Или, точнее, что предпринять в первую очередь? Поднять на руки прекрасно возбужденную, всю такую раскрасневшуюся от близкой страсти, стокилограммовую "девушку" и отнести в указанном ею же направлении? Или она, понимая тщету своих надежд на сильные мужские руки, отправится в койку сама, приглашая его за собой игриво согнутым пальчиком? Что-то должно было произойти, какой-то толчок, сигнал свыше, потому что молодежный тезис "за ухи и - в койку" был все-таки, если по большому счету, не для Александра Борисовича.
Но, с другой стороны, нужны ли вообще какие-либо преамбулы? Условности? Как заметила однажды, давно это было, за чертой прошлого века, "живо, можно сказать, трепещущая" секретарша Константина Дмитриевича Меркулова, Клавдия Сергеевна, причем даже и не в интимную минутку, а просто к слову, "истинная страсть не признает запретов". И она была по-своему права. Как прав был, вероятно, и великий немецкий философ Иммануил Кант, утверждавший, что для него остаются навсегда загадочными две вещи в окружающем мире: звездное небо над головой и моральный кодекс внутри себя. Примерно в этом роде. Моральный кодекс надо понимать как систему запретов, искренне исповедуемую самим человеком.
Так вот, исходя из последнего постулата форсировать события не следовало. Ни в каком из всех возможных направлений. И ласковый, почти отеческий поцелуй Турецкого, запечатленный на щечке "девушки", должен был указать ей на серьезность его намерений, во всяком случае, хотя бы сегодня. Не остудив при этом и ее понятных желаний.
Вера оказалась умницей, сразу все усекла. Немного смущаясь, объяснила свое неглиже тем, что собиралась принять душ, полагая, что время до его прихода у нее еще есть. И Турецкий не стал разубеждать ее в абсолютной чистоте своих намерений. Сказал, что никуда пока не торопится и она вправе поступать, как хочет. Ну уж нет, это можно сделать и потом, возразила она. Когда - потом? Несколько игривый вопрос остался без ответа. Точнее, ответом был тягучий, страстный взгляд хозяйки квартиры.
- Ты ведь в курсе событий? - суховатым тоном, исключающим любую фривольность, спросил Александр Борисович и стал оглядываться, будто в поисках чего-то, что можно было бы накинуть на обнаженные плечи "девушки".
- Про Светку? Конечно. Я была уже там. Даже показания какие-то давала следователю. Он, по-моему, полный козел!
Батюшки, какая знакомая интонация! Такое ощущение, что Вера нарочно копирует Ирину Генриховну, полагая, что этим делает чрезвычайно приятное ее супругу.
- Вот это я и хотел у тебя выяснить… - уже по-деловому сказал Турецкий. - Пойдем, присядем где-нибудь. Кофейком не угостишь?
- Могу не только… - с улыбкой предложила она.
- Я за рулем, но позже мы вернемся и к этому вопросу… Ты хорошо ее знала? Не уверен, что вы были совсем уж близкими подругами, вели доверительные разговоры, но все же?
Вера провела его на достаточно просторную и хорошо оформленную кухню, по пути откуда-то подхватила цветастый халатик, который не скрывал, а, напротив, только ярче подчеркивал великолепные достоинства ее фигуры, показала ему на стул, а сама принялась готовить кофе.
- Как бы тебе это сказать?.. Чтоб ты правильно понял… У нас были, между прочим, вполне нормальные, я бы сказала бабские, отношения. Я с самого начала ничего от нее не скрывала. Про Игоря. И некоторые его трудности. Ты понимаешь?.. - Она снова тягучим, проникающим, словно гипнотизирующим взглядом уставилась на Александра Борисовича. - Но при всем при том я так и осталась для нее двоюродной сестрицей. И это ее не смущало. А теперь наш обман уже не играет никакой роли… В принципе она была современная девочка. Или девушка, как хочешь.
- Но не женщина?
- Ах, ты в этом смысле? Думаю, что нет. Даже уверена. Но ведь в морге уже провели вскрытие?
- Я не читал заключения судебно-медицинской экспертизы… А чем козел интересовался?
- Был ли у нее парень? Если да, то кто? Знала ли я о каком-то… Мухине? Нет, о Демине. И если знала, то что? А я и фамилию-то в первый раз от него самого услышала. Ну и прочее, в том же духе. Вид важный, а тут, - она постучала себя согнутым пальцем по лбу, - вакуум. И в глазах - целое болото похоти. Вот же, думаю, тоска зеленая - той, которая с ним пойти согласится! Дважды ведь вызывал, один раз - туда, в поселок, а во второй пришлось к нему в прокуратуру ехать. А вопросы лепил одни и те же. Правда, был и один оригинальный. Не желаю ли я отужинать с ним? В кафе напротив. Козел и есть.
- Интересно, - засмеялся Турецкий, - а что ты ответила?
- Сказала ему, причем довольно резко, что у меня есть мужчина, с которым я с удовольствием ужинаю. Он и скис. Ты, кстати, не голоден? Наверное, весь день на колесах?
- А я, честно говоря, уже и забыл, что у Игоря пяток этих ваших… с кремом, - он показал ей фигу, - съел. За весь день практически. Ну, и что дальше?
- Ты о чем?
- Часом, не я тот мужчина?
- Какой? - сделала она удивленные глаза.
- А с которым ты ужинаешь. Да еще и с удовольствием, скажи на милость!..
- До чего ж вы, мужики, все наглые и самонадеянные!
- Ты неправа. Я ведь просто поинтересовался. Как говорил один мой приятель, это у меня чисто нервное. Но я бы правда чего-нибудь пожевал, с твоего разрешения и если тебе не жалко продукта. Но не сейчас, а немного позже. Расскажи-ка мне лучше, что ты сама обо всей этой печальной истории думаешь? В частности, не замечала ли, что девушка знакома с наркотиками? Или ее приятели? Какие у нее вообще были отношения с мальчишками? Впрочем, в какой степени те парни еще остаются мальчиками, полагаю, тебе видней, не так ли?
- Знаешь, чем ты мне сразу понравился? - Она заговорила спокойно, как о постороннем, внимательно наблюдая между тем за поднимающейся в турке кофейной пеной. - У тебя башка хорошо варит. Не переношу дураков. А вы с Игорем там, на веранде, говорили вроде бы и ни о чем, а мне все равно было интересно. Ум-то, он ведь проявляется в отношениях, во взглядах, а не только в словах. А потом ты спросил меня о каком-то пустяке, и я вдруг почувствовала, что хочу тебя. А если мне этого не позволят, сама возьму. Я и потом, вечером, все ждала, но ты взял да сбежал. Наверное, правильно сделал, потому что Ирина Генриховна - очень благородная женщина. И хорошо, видно, тебя знает! - Вера засмеялась и, подавая чашку с кофе, одновременно легонько щелкнула Турецкого по кончику носа. - Было бы неправильно хозяевам… в какой-то степени… обижать гостью.
- Все это, как ты понимаешь, мне очень приятно от тебя слышать, но хотелось бы знать, к чему твои признания? Какова их цель? И какое отношение имеют они к теме нашего разговора?
- Ладно, раз ты сразу не врубился, попробую, как тот ваш армейский старшина…
- Постой! - Турецкий предостерегающе поднял руку. - Только не надо мне про "объясняю дуракам". Ты сама заявила, что на дух их не переносишь. Иносказание - штука хорошая, даже полезная, поскольку мысль оттачивает, и так далее. Но я ищу зацепку. Хотя бы зацепку, потянув за которую смог бы вытащить на свет божий всю поганую цепь предпосылок. И я почти уверен, что убийцу надо искать в поселке, а не в каком-то ином месте. Но пока я брожу вокруг да около и улыбаюсь, мне тоже все приветливо улыбаются. И даже сочувствуют. А вот копать всерьез не дадут. В силу разных причин. Я прав?
Вера улыбнулась и положила ладонь на его руку.
- Беру "старшину" обратно. Правильно разобрался. Особенно что касается "мальчиков". И мой личный опыт тоже едва не стал печальным. Но ты ж видишь? - Она по-борцовски согнула руки и напрягла бицепсы. - Так что, где залезли, там, как говорится, и… ну, сам понимаешь. Игорю я не стала жаловаться, и они тоже мстить не рискнули. - Она со смехом тряхнула рыжими кудрями. - Давай-ка я тебя все же начну кормить, голодные мужики бывают опасны. А там, возможно, тебе удастся из меня еще что-нибудь… выудить…
- Например?
- Что я хочу тебя опять, будто в первый раз. Что я уже заявила Игорю: вы все щенята перед ним. Перед тобой.
- Скажи пожалуйста… Обиделся?
- На что? Я ж ему нужна. Потом прогонит. Или продаст кому-нибудь. Подарит, на худой конец. Вот бы подарил тебе!.. Возьми меня к себе, а? Я ничего плохого не сделаю ни тебе, ни Ирине Генриховне. Еще сами спасибо скажете…
- Ты же человек, а не чья-то вещь!
- Вот ты это понимаешь. Еще один аргумент в твою пользу.
- А разве он не понимает? Мне казалось…
- Мне тоже иногда кажется. Но чем дальше, тем все реже. Ладно, оставим эту грустную тему.
- И вернемся к еще более грустной…
22
Александр Александрович, заслуженный летчик-испытатель, Герой Советского Союза и прочая, и прочая, выглядел на удивление бодро.
Турецкий, войдя в его квартиру, сразу и не узнал хозяина, лицо которого видел только на фотографиях в книгах прежних лет, посвященных отечественной авиации. Крепкое такое лицо, с квадратным подбородком и заметным следом от ожога на щеке. Но с тех пор, когда Александр держал эти самые книги в руках, наверное, прошло не меньше трех десятков лет, а дверь ему открыл невысокий, но плотный старик, который по-прежнему выглядел, как говорится, дай боже, ну, лет этак на шестьдесят. Хотя по всем параметрам выходило уже хорошо за восемьдесят. И лицо его было сухим, будто выбеленным временем и немного напоминавшим гипсовую маску.
- Мне звонили, молодой человек, - сказал хозяин, указывая рукой, куда следует пройти, - что со мной желает встретиться следователь. Неужели я вам до сих пор не надоел?.. Обувь можете не снимать. Прошу.
Они прошли в кабинет, более подходящий работнику творческого труда. Хозяин опустился в кресло, гостю предложил стул напротив, сбоку от письменного стола, заваленного рукописными и печатными страницами, газетными вырезками, с компьютером в углу и принтером на табуретке рядом. Кивнул на рукописи:
- Вот, то одни просят рассказать, то другие вспомнить… Электронику завел, а все тянет по старинке, ручкой, чтоб буковки из-под пера появлялись… Так как вас прикажете звать-величать?
Турецкий положил на стол свое удостоверение. Старик раскрыл, прочитал, покачал с уважением головой и отодвинул к гостю.
- Приятно познакомиться, Сан Борисыч, - улыбнулся он. - Ну а я - Сан Саныч, как меня привыкли звать уже более полувека. Так чему обязан? Или нет, постойте, вы не по поводу Алеши? - Лицо его вдруг сделалось строгим.
- Угадали. Мне необходима ваша консультация.
- Слушаю вас внимательно.
Он откинулся на спинку кресла и даже слегка прикрыл глаза.
Главное, чтоб дед нечаянно не заснул, с юмором подумал Турецкий. Вот это был бы номер!
Но старик тут же приоткрыл один глаз, лукаво взглянул на гостя и прочитал стишок:
Если б я имел коня,
Это был бы номер.
Если б конь имел меня,
Я б, наверно, помер….
- Это я нынче у курсантов услыхал. В Ульяновске. Шутят ребятки…
- Вы умеете читать мысли на расстоянии? - усмехнулся Турецкий.
- Нет, что вы, просто у меня всегда был хороший слух, - хитро улыбнулся Сан Саныч. - Так что вас интересует? Или приготовились судить парня, а тут письмо каких-то старых пердунов?
- Извините за некоторый цинизм, а судить-то кого? Первый погиб, второй - в больнице, но он выполнял приказ первого. Президент готов пойти вам навстречу, но тут начинают действовать некие подспудные силы. Вот и напарник погибшего Мазаева, Петр Степанович Щетинкин, почему-то слабо верит в действенность вашего коллективного письма Президенту. Все равно, говорит, найдутся засранцы - извините, это не мое выражение, а его, - и назовут причиной аварии "человеческий фактор". Он и покрепче выразился, между нами говоря.
- А нечего извиняться, он прав! Значит, полную правду вам? Только ведь и я не Господь Бог, откуда мне-то все знать?
- В данном случае мне нужны убедительные аргументы, чтобы снять возможные обвинения. А вот чьи? Это, полагаю, вам известно. Вы всю жизнь в авиации. И с ними наверняка близко знакомы. Я имею в виду тех, для кого честь собственного мундира дороже человеческой жизни. Хотя по идее защищать эту честь должен бы каждый. Видимо, не все имеют в виду одно и то же.
Сан Саныч выпрямился, даже, показалось, приободрился, нацепил простенькие очки и стал с интересом рассматривать лицо Турецкого. Александр Борисович даже слегка смутился.
- Нечего смущаться, слушайте, - бросил Сан Саныч и, сняв, отложил очки в сторону. - Вы знаете, как случилось, что Алексей, я говорю о Мазаеве, в одночасье стал седым?
Турецкий отрицательно покачал головой.
- Вам будет интересно…
Вообще-то, Александр Борисович что-то где-то слышал, но просто не придал значения. Тем более что случай тот был известен, о нем в разных газетах писали, даже, кажется, по телевидению что-то показывали. В передачах об экстриме, или о катастрофах, или еще о чем-то. Но когда Сан Саныч начал рассказывать, Турецкий сразу вспомнил. Но слушал, не перебивая, потому что одно дело, когда ты, скажем, читаешь репортаж, наполненный непосредственными впечатлениями пусть даже грамотного журналиста, и совсем другое, когда о том же самом тебе рассказывает специалист, сам не раз переживавший в жизни подобные ситуации…
Ну да, это был тот самый случай, когда два новейших истребителя, задев друг друга во время показательных выступлений, вспыхнули и стали разваливаться в воздухе, а Мазаев "выскочил из-под крышки гроба". Так писала пресса во всем мире, восхищенная подвигом летчика.
Еще с детства, со знаменитого фильма "Небесный тихоход", знал Турецкий, что летчики умеют "разговаривать" руками, что они могут изображать такие сложные воздушные фигуры, "закладывать" такие виражи, какие и словами-то невозможно описать. Вот все это и продемонстрировал, причем с полным блеском, Сан Саныч, показывая, что произошло над аэродромом, где сидели, наблюдая за демонстрацией высшего пилотажа, тысячи людей. Да, никто тогда не пострадал, ибо произошло чудо: самолеты столкнулись в стороне от зрителей. А случись это над головами людей, как недавно во Львове, когда рухнувшая "сушка" в буквальном смысле смела около восьми десятков человек? А сколько было других подобных случаев?
В тот раз, воспользовавшись единственным шансом из тысячи, Алексей сумел покинуть самолет, правда, наутро проснулся седым. Без преувеличения.
- Вы же понимаете теперь, что профессионал такого уровня, как Мазаев, ошибки совершить не мог. У нас ведь как считается? - Сан Саныч снова нацепил очки, пошарил среди бумаг на столе, нашел исписанный крупным почерком листок. Вот я тут пишу… "Решение покинуть самолет принимается летчиком лишь тогда, когда он сам видит, что все попытки спасти машину, дотянуть до посадочной полосы исчерпаны. То есть он борется за самолет до конца. Даже если "земля" приказывает оставить машину, он все равно медлит, надеясь посадить ее, сохранить. Ведь только в этом случае специалисты смогут точно установить причину аварии. А еще все мы, как это ни покажется странным, боимся, что найдутся чиновники, которые обвинят нас в непрофессионализме и, не приведи Господь, в трусости…" Это я для одной газеты готовлю… Интересуются. Да, скажу я вам, Сан Борисыч, иному легче погибнуть, чем обрести нехорошую славу.
- Но ведь даже ваш личный опыт…
- А что опыт? Ну вот испытал я на штопор более двух десятков типов самолетов, говорят, установил даже в этом смысле мировой рекорд. Думаете, каждое следующее испытание - это повторение пройденного? Одно и то же? Никак нет. Всякий раз заново.
- И страшно? - вырвалось у Турецкого.
Сан Саныч странно улыбнулся, шевельнул кончиками губ - или это у него тик? - взглянул на гостя поверх очков и издал звук, напоминающий "хм".
- Вот я вам скажу про своего старшего друга и в определенном смысле учителя. Сергей Николаевич Анохин… может, слышали…
- Еще бы! Человек-птица! Летчик номер один! - с восторгом сказал Турецкий.