Анника напряженно думала, пытаясь вытеснить чувство вины, избавиться от него, хотя великолепно понимала, что ни мысли, ни плещущий в крови адреналин не смогут избавить ее от этой тяжкой ноши.
- Он мог сам впустить его, - сказала Анника. - Может быть, мальчик знал этого человека.
- Преступник мог просто постучаться в дверь или подстерегать его в темном подъезде. Да и замок был такой же хитрый, как на дровяном сарае. Достаточно просто посильнее толкнуть дверь, чтобы ее открыть.
Анника изо всех сил старалась сохранить ясность ума и способность к суждениям, но никак не могла уловить нить рассуждений комиссара.
- Что я могу написать? - снова спросила она. - Могу ли я ссылаться на эти сведения?
В голосе полицейского послышалась безмерная усталость.
- Пишите что хотите, - сказал он и отключился.
Анника продолжала сидеть с трубкой в руке, тупо глядя на вопросы о Рагнвальде, которые аккуратной колонкой выписала в своем блокноте.
Едва она успела отложить трубку, как раздался резкий сигнал внутренней селекторной связи, заставивший ее вздрогнуть.
- Можешь на минутку зайти ко мне? - спросил Андерс Шюман.
Анника продолжала сидеть словно парализованная, отчаянно пытаясь уцепиться за что-то реальное, она лихорадочно рыскала взглядом по беспорядку на столе, по блокнотам и ручкам, по газетам и вырезкам, по всем этим орудиям добывания истины. Надо, чтобы вина исчезла, испарилась, сжалась. Она изо всех сил вцепилась в край письменного стола.
Это ее вина, это ее ошибка. Господи, это же она, она уговорила мальчика заговорить.
Отчасти она виновата в этом, это ее амбиции решили судьбу несчастного мальчика.
"Мне так тяжело. Прости меня, малыш".
Ей стало немного легче. Тяжесть в груди постепенно отпустила, исчезло онемение в руке, пальцы стали шевелиться.
Надо поговорить с его мамой, но не теперь, позже.
Есть же будущее, завтра настанет новый день, жизнь продолжится, и тогда они встретятся.
Тот, кто достаточно долго просидит на берегу реки, увидит, как мимо проплывут трупы его врагов.
Она всхлипнула, потом улыбнулась этой китайской пословице, которую так любила цитировать Анна Снапхане.
Люди не умирают, подумала она. Просто нам так кажется.
Она собрала со стола свои бумаги.
* * *
Шеф-редактор стоял у окна с компьютерной распечаткой в руке и смотрел на русское посольство. Анника искоса взглянула на большой стол. Сегодня Шюман, по крайней мере, аккуратно сложил простыни с цифрами продаж и диаграммами графиков.
- Садись, - сказал он и, смягчив взгляд, указал ей на стул для посетителей.
Испытывая какую-то неловкость, она села.
- Я прочитал набросок твоей статьи о Рагнвальде, - сказал Андерс Шюман, - и я понимаю, что ты имеешь в виду, когда ты говоришь, что это не статья, а лишь идея.
Анника положила ногу на ногу и скрестила на груди руки, потом поняла, что приняла оборонительную позу, расслабилась и снова приняла прежнее положение, опустив руки и поставив на пол обе ноги.
- Такой же сомнительной показалась мне статья об убийстве Бенни Экланда. Ты исходишь из положения, которое кажется мне неудачным.
Анника не смогла подавить идущий из глубин сознания импульс и снова скрестила руки на груди.
- Что ты хочешь этим сказать?
Шюман откинулся на спинку стула. Рубашка, натянувшись, разошлась между пуговицами, обнажив пупок.
- Мне кажется, что ты слишком большое значение придаешь мифу терроризма, носишься с ним как с писаной торбой. Не все преступления имеют отношение к терроризму, не всякое насилие - террористический акт. В журналистике надо быть более взвешенным и уметь дистанцироваться от эмоций, иначе мы демонизируем террористов, надуваем их, превращаем во всесильный орден. Мы используем термин "терроризм", вешаем его ярлык на разные, действительно происходящие события, раньше, чем сами…
Она взглянула на него с нескрываемой иронией и всплеснула руками.
- Будь так добр, - сказала она, - прочти мне лекцию по журналистской этике.
Он с такой силой стиснул зубы, что на шее надулись вены.
- Я не собираюсь читать тебе мораль, просто хочу подчеркнуть…
Анника подалась вперед, чувствуя, как кровь бросилась ей в голову.
- Я всегда думала, что ты держишь меня за свободного журналиста, - сказала она, - что ты полагаешься на мои способности к суждению о том, что является существенным, а что - нет.
- Анника, поверь мне, я действительно так считаю, но…
- Здесь есть нечто такое, и я это чувствую. Убийца пришел к нему, потому что он знал нечто такое, чего не должен был знать.
- Дай мне договорить. Я могу лишь еще раз подчеркнуть, что полностью поддерживаю тебя в твоей роли, но все же я - ответственный редактор, это я решаю, кого нам называть террористом, а кого - нет, поэтому я даю тебе задания, а ты убегаешь в самовольные командировки и делаешь ненужную работу.
Анника хотела было встать, но застыла на месте, склонившись над столом с полуоткрытым ртом и пылающими глазами. В тишине, наступившей после его слов, в ее голове закружились мысли; она должна найти всему объяснение, должна все понять.
- Поездку мне разрешил Спикен, - сказала Анника. - Он ничего не говорил тебе о моей командировке?
Вздохнув, Шюман встал.
- Сказал, но не все. Я хотел лишь указать на то, что тема терроризма и террористических актов начинает занимать непропорционально большое место в твоей профессиональной деятельности.
- В последние годы эта тема стала необычайно актуальной, так, во всяком случае, говорят все.
Анника села. Шеф-редактор обогнул ее стул и подошел к столу.
- Я хочу, чтобы ты подумала о том, нет ли у тебя какого-то мотива, который заставляет тебя проявлять особый интерес к терроризму.
- Что ты имеешь в виду?
Шюман снова вздохнул, рассеянно провел пальцами по афише с рубриками газеты.
- Ты хочешь сказать, не идентифицирую ли я себя с террористами? Что я сама убила человека, что в моем воспаленном мозгу родился образ убийцы-маньяка, которого в действительности не существует? Или ты думаешь, что пребывание в туннеле с террористом и его динамитом заставляет меня теперь видеть террориста с бомбой под каждым кустом? Ты так это видишь?
Андерс Шюман протестующе поднял обе руки.
- Анника, я не знаю, но единственное, что могу сказать, - это очень причудливая и странная история, я не могу печатать историю о каком-то чертовом Рагнвальде, который, может быть, давно умер и похоронен, или выращивает смородину в Москоселе, или работает водолазом в Редднинге, или черт его знает чем он еще может заниматься. Но то, что ты пишешь, - это важно, это обвинение в преступлении.
- Рагнвальд - это кличка, его настоящее имя неизвестно, и он не опознан.
- Возможно, под именем Рагнвальд он больше известен, чем под своей настоящей фамилией, мы ведь знаем, как это бывает, не так ли?
Анника не ответила. Стиснув зубы, она смотрела на занавески, скрывавшие таинственные помещения русского посольства.
- Кроме того, - продолжал Шюман, - здравый смысл подсказывает, что сама идея статьи не вполне заслуживает доверия. Шведская провинция - это не то место, где воспитывают законченных террористов, или как?
Она изумленно посмотрела на шефа.
- Ты шутишь? - спросила она. - Ты настолько невежествен? Посылку с бомбой изобрел какой-то тип из Тёребуды. Посылка взорвалась в руках директора Лундина на Хамнгатан в августе 1904 года.
- Ты, - сказал он, и по его тону чувствовалось, что он изо всех сил старается говорить спокойно и связно, - понимаешь, что дела газеты идут неважно. Мы не можем ставить себя в положение авантюристов, надеющихся с помощью таких, с позволения сказать, достоверных вещей, как этот чертов террорист, вернуть себе читателей.
Она рывком поднялась с места. Адреналин захлестывал ее по самое горло.
- Достоверность? Ты что, действительно воображаешь, что публика покупает нашу газету благодаря серьезной и солидной журналистике?
Она разразилась деланым смехом.
- Анна Николь Смит на прошлой неделе бегала три дня кряду. В субботу какой-то парень во время ток-шоу онанировал перед камерой. В воскресенье наследная принцесса поцеловала своего бойфренда. Что это? Ты разве не понимаешь, что сделал с этой газетой? Или обманываешь сам себя?
Она видела, что он хотел взорваться, но усилием воли подавил это желание.
- Я думал, ты счастлива, что газета продолжает выходить, - произнес он сдавленным голосом.
- Подсчет показателей продаж ты называешь выходом и существованием газеты? Знаешь, как это называю я? Делать ставку на грязь и дерьмо.
- Мы второсортная газета. Нам надо печатать больше желтой и скандальной информации, чем может себе позволить перворазрядная газета. Ты хочешь, чтобы мы перестали существовать?
- Я не хочу, чтобы мы существовали такой ценой. Мне жаль, что ты изгоняешь профессионализм из нашей газеты.
Она сама удивилась своему неподдельному волнению.
- Это неправда, - сказал он, немного овладев собой. - Мы все еще занимаемся серьезной журналистикой, и ты это прекрасно знаешь. Я думаю, что ты должна иметь более широкую перспективу, нежели становиться в позу вульгарного критика. Будь все же немного справедливее.
- Это не мешает мне сожалеть о путях развития современной журналистики. Стираются границы между реальностью и вымыслом. И мы, и другие таблоиды пишут о мыльных операх и ток-шоу так, как будто это самая важная часть нашей жизни. Это неприемлемо.
- Ты забываешь о Каине и Авеле, - сказал Шюман и попытался улыбнуться.
- При чем тут Каин и Авель?
Анника скрестила руки на груди, ожидая ответа.
- Быть на виду - вот что самое главное для человека, не ты ли сама это сказала как-то раз? Фактически на телевидении, не так ли? Оказаться в документальном ток-шоу, которые снимаются и выкладываются в сеть двадцать четыре часа в сутки, - разве это не то же самое, что быть все время на виду у Бога?
- И кто же этот Бог? Телевизионные камеры?
- Нет, - ответил Шюман, - телезрители. Когда, в последнее время, у кого-нибудь из нас был шанс быть Богом?
- Ты и так уже Бог, причем каждый день, по крайней мере в этой газете, - не скрывая сарказма, сказала Анника. - Такой же могущественный, несправедливый и полный злобных помыслов, как и настоящий Бог в отношении Каина и Авеля.
Теперь не нашелся что ответить Андерс Шюман. Анника продолжала слышать эхо своей филиппики, видимо, она сумела сильно его задеть.
- Мне очень жаль, что моя статья об убитом журналисте будет выброшена из номера, - быстро сказала она, чтобы сгладить возникшую неловкость.
- Твой журналист был никому не известен, - сказал Андерс Шюман, глядя в окно. - К тому же связь этого убийства с терроризмом весьма сомнительна.
- А чем знаменита Паула с поп-фабрики?
- Паула заняла второе место в конкурсе и записала сингл, вошедший в семерку лучших. Она заявила о происшедшем в полицию, предъявила имя и фотографию, не считая слез, - сказал Шюман без малейшего смущения.
Анника шагнула вперед и остановилась за его спиной.
- И зачем она это делает? Значит, она уже выпала из рейтинга. Может, нам стоит подумать, прежде чем бросаться в услужение к этим так называемым знаменитостям? Кого она обвиняет?
- Если бы ты отошла от своих принципов и почитала о ток-шоу, то знала бы это. - Он повернулся к ней лицом, всем своим видом давая понять, что пошутил.
- Мне кажется, что мы должны тоже показать фотографию убийц и назвать их по имени, ты так не думаешь? - Она заметила вдруг, как дрожит ее голос. - Мне просто интересно, как низко можем мы пасть?
Лицо шеф-редактора стало почти неразличимым в сумерках.
- "Хайлендер" на ТВ-Плюс создали целую систему сексуального использования претенденток на участие в ток-шоу, - без всякого выражения сказал Шюман, - но мы об этом не пишем. Пока, но работаем в этом направлении.
Он прикрыл ладонями глаза.
- Знаешь, Анника, - сказал он, - я вовсе не хочу с тобой из-за этого ссориться. Я не собираюсь давать тебе отчет о своих приоритетах, так как фактически надо спасать идущую ко дну газету.
- Зачем ты тогда все это делаешь?
- Что?
Она подхватила свои бумаги, пытаясь скрыть подступавшие к горлу слезы.
- Я работаю дальше, - сказала она, - и ты не имеешь ничего против этого. Но я понимаю, что ты всегда должен быть главным. Оззи Осборн бросит через соседский забор еще одну кость, чтобы я окончательно поняла свое место.
Она торопливо вышла, чтобы он не успел заметить ее злых слез.
Они сидели перед телевизором, держа в руках стаканы с вином. Анника смотрела прямо в экран, но не видела и не понимала, что там происходит. Дети уже спали, на кухне тихо жужжала посудомоечная машина, в прихожей пылесос терпеливо дожидался, когда хозяйка наконец подойдет к нему. Анника чувствовала себя совершенно разбитой. Она тупо смотрела на экран, где какой-то человек ходил взад и вперед по фойе отеля, но в мозгу билась одна мысль, тяжко теснило в груди.
Мальчик Линус, такой трогательный со своими вихрами, такой нежный и внимательный, она зажмурилась и отчетливо увидела его глаза, умные, немного настороженные. Сухой голос Шюмана эхом отдался в ее мозгу: "Твой журналист никому не известен, и я не обязан давать тебе отчет в своих действиях".
Рядом внезапно рассмеялся Томас - громко и от души. Анника вздрогнула от неожиданности:
- Что такое?
- Он все же чертовски хорош.
- Кто?
Муж посмотрел на нее как на ненормальную.
- Понятно, что Джон Клиз, - сказал он и махнул рукой в сторону телевизора. - В "Фолти Тауэре".
Он отвернулся от нее и снова уставился в телевизор, отпил немного вина и принялся смаковать его во рту.
- Кстати, послушай, - сказал он, - это не ты выпила мою "Виллу Пуччини"?
Она прикрыла глаза, потом искоса взглянула на Томаса:
- Почему это твою?
Томас удивленно воззрился на жену:
- Что с тобой? Я просто спросил, не ты ли выпила мое вино, потому что собирался его завтра открыть.
Она встала:
- Я, пожалуй, пойду спать.
- Но в чем дело?
Она повернулась к нему спиной и пошла в холл.
- Анника, милая, ради бога, что с тобой? Подожди. Иди сюда. Я же так тебя люблю. Сядь рядом со мной.
Она остановилась в дверном проеме. Томас встал и подошел к ней, обнял за плечи. Она почувствовала, как его тяжелые руки обвили ее тело, ладони легли на груди.
- Анника, пойдем. Ты даже не притронулась к вину.
Она не смогла сдержать жалобный вздох.
- Хочешь знать, что я сегодня сделал на работе? - спросил он и снова повел жену к дивану, усадил ее, потом сел сам и притянул Аннику к себе. Она уткнулась носом в его подмышку, пахнущую дезодорантом и мылом.
- Что же ты сделал? - с трудом проговорила она в его ребро.
- Я провел очень важное совещание по нашему проекту для целой рабочей группы.
Она молчала, ожидая продолжения.
- Ты здесь? - спросил он.
- Не совсем, - шепнула она в ответ.
14 ноября, суббота
Мужчина шел неуверенной утиной походкой по улице Линнея в направлении Фюрисона. Левая рука прижата к животу, правая прикрывает ухо, на лице страдальческая усмешка - предчувствие возвращения не только боли, но и захлестнувших его в поезде воспоминаний. Он был беззащитен - они заливали его, они гремели, ревели в его мозгу как неудержимый поток, взметая со дна сознания вещи, о которых он уже давно забыл. Теперь все это вернулось - образы, запахи, звуки, не причинявшие ему никакого вреда, пока они покоились, непотревоженные, среди прочего старого хлама. Но теперь они неумолчно пели, вещали и декламировали так громко, что он перестал слышать собственные мысли.
Остановившись, он поднял голову и посмотрел на одно окно второго этажа студенческого общежития на Фьелльстедска, окно с рождественской звездой и цветочками на подоконнике. Мысленно он снова был здесь, с девушками, которых тискал три с половиной десятилетия тому назад, здесь были его первые женщины, пахнувшие пивом, и он сам, краснеющий от своей неуклюжести.
Он сильно изменился с тех пор, и этот мир теперь казался ему чуждым. Его непритворное изумление перед величием и могуществом мира обернулось разочарованием его ограниченностью, болью, как от удара лицом о железные ворота.
Звуки слились в невыносимый вой, он слышал шорох на полу, видел крыс, смотрящих на него с подоконников, холодных от утреннего мороза, он видел их в ином свете, под замерзшими стеклами, видел половичок, захваченный из дому на память о матери, которая сплела его из детской курточки и своей старой нижней юбки.
- Это из Кексгольма, - говорила она, позволяя ему потрогать нижнюю юбку. Льняная ткань была тонка, как шелк. - Лен в Карелах - лучший на всей земле.
Лен шуршал под его детскими пальчиками, и он сердцем чувствовал неизбывную силу древней страны, страны детства матери. Чувствовал, как велика ее тоска по этой утрате.
Он трудно задышал, это было слишком тяжелое воспоминание, да и что он мог бы с этим поделать?
Он никогда не обманывал себя в том, что касалось его семьи, единственного, что у него еще оставалось.
Он повернулся спиной к студенческому общежитию, удерживая, сколько мог, окна второго этажа боковым зрением, потом дал им ускользнуть, чтобы никогда больше к ним не возвращаться.
Спотыкаясь, он побрел по Свартбексгатан, гул в голове стих, стало немного легче дышать. Вокруг высились дома. Он плохо помнил это место, украшенное символами приближающегося Рождества. Должно быть, эта улица в конце шестидесятых выглядела по-другому. Он немного выпрямился, опустил руку от уха, чтобы воспринять действительность во всей ее лжи, услышать безобразную какофонию витринных фальшивых песен. Они манили и звали - эти полуобнаженные пластиковые женщины без голов, пляшущие игрушки на батарейках Made in China, мигающий свет, заливающий утренние халаты и шелковые трусики. Все электронное - включить, зарядить, включить, зарядить.
Стараясь спастись от этого зрелища, он поднял голову и принялся рассматривать гирлянды, протянутые к огромной, залитой золотистыми огнями елке, перегородившей улицу. Он еще выше задрал голову и увидел университет, стоящий слева дворец, храм Святой Каролины, хранилище бесценного сокровища, Codex Argenteus, Серебряного Евангелия.
Он остановился, затаил дыхание, прислушался к отдаленному реву чудища всеобщего потребления.
Сегодня и правда очень холодно. Таких морозов в это время он не помнил. Он всегда удивлялся тому, как неподвижный морозный морской воздух усиливает цвета и делает более ярким свет, четко обрисовывает контуры. Он долго смотрел на тяжеловесную, устремленную ввысь двойную башню церкви с ее таинственными тенями, на прозрачное небо. Зажмурил глаза. Как давно он не был здесь. Он успел забыть, что такой хрупкий хрустальный воздух бывает только в Упсале. Пережитое потянуло его внутрь здания, он чувствовал, как леденеют его ноги, горло. Зубы начали непроизвольно стучать от холода.