Он с трудом дотащился до главного здания университета, остановился у входа, отделанного кирпичом и мрамором. Окинул взглядом высокую лестницу и принялся внимательно рассматривать символизирующие четыре первых факультета четыре статуи перед дверями: теологию, юриспруденцию, медицину, философию. Взгляд машинально задержался на женщине с крестом, на символе его факультета.
Ты изменник, подумал он. Ты должен был стать поборником жизни, но стал ее врагом.
Он поднялся по лестнице, уперся взглядом в три тяжелых дубовых двери с массивными железными ручками. Дверь на громадных петлях открылась удивительно легко, и он осторожно вошел в вестибюль. Огромное, похожее на придел храма помещение смотрело на него сверху своими тремя куполами света. Шаги эхом отдавались под сводами от мозаичного пола, отражались от блестящих гранитных колонн, лепнины, плафонов, от лестницы, ведущей в лекционный зал. Идя по этой лестнице, он всегда проходил мимо выложенного золотыми буквами изречения гуманиста Торильда: "Свободная мысль велика, но еще более велика мысль верная".
Свобода, подумал он, тирания нашей эпохи. Это был обман средневекового человека, человека, который жил в невинности, занимал неизменное и неоспоримое место в обществе, место, в котором у него не было ни причин, ни поводов сомневаться. Этот человек ставил духовную радость превыше всех остальных: экономического преуспеяния, личной свободы, сомнений в справедливости общественного устройства.
Он повернулся к залу спиной, символ расцветающего Ренессанса заставлял его плакать, как от боли. Ева соблазнила Адама, эта шлюха сыграла на его мужских чувствах и заставила откусить от плода древа познания, и невинный стал властелином. Восход солнца ослепляющего любопытства продолжается и продолжается с тех пор в течение многих столетий. Это любопытство отравило отношения людей амбициями и честолюбием, а потом явился Лютер, падший ангел, тюремный надзиратель и выковал последнее звено ножных кандалов рабочего класса. Он сказал: "Человек, рабство - твой удел. И будешь ты рабом и при капитале, и при всех твоих наслаждениях, и при свободе".
Он торопливо покинул спертую атмосферу науки, ее подгоревший призрак, вышел на улицу и повернул направо, оказавшись перед тем местом, где когда-то стояло до боли знакомое здание. Мысленно он вернулся туда, в тот новый, современный дом, построенный для встреч и собраний студентов.
Здесь обрел он свой истинный дом, свой духовный дом, нашел то, чего никогда не мог найти в палаточных городках лестадианства и в невыносимых церковных службах. Только здесь он впервые услышал слова "великого кормчего": Народы мира, объединитесь и уничтожьте американских агрессоров и их лакеев. Народы всего мира, будьте мужественными, решитесь на борьбу, не бойтесь трудностей и идите от победы к победе. Тогда весь мир будет принадлежать народу, и погибнут все звери в образе человеческом.
Он закрыл глаза, изнутри и снаружи его охватила черная тьма, снова, как тогда, на мир опустилась поздняя ночь, ветреная и холодная, он был одиноким островом в море ночи, среди экстаза и аплодисментов, увидев единственный просвет в зале этого современного дома. Слова Мао сияли во тьме, повторялись трепещущими юношескими голосами, принимались радостно и без тени сомнения: Китайский и японский народы должны объединиться, народы всей Азии должны объединиться, все угнетенные народы и страны мира должны объединиться, все свободолюбивые страны должны объединиться, все страны и люди, подвергшиеся агрессии, управлению и власти американского империализма, должны объединиться и создать единый фронт борьбы с американским империализмом за освобождение планеты от агрессии и за создание прочного мира во всем мире.
Сразу после собрания они вышли, потные, обессиленные, счастливые, удовлетворенные, и он шел вместе с ними, и люди заметили его, спросили, истинный ли он революционер, и он ответил: "Да, народы мира, объединяйтесь для борьбы с американскими агрессорами и их лакеями". Они хлопали его по спине. Отлично, товарищ, значит, завтра в "Лаборемусе", в два часа. Он кивнул и остался стоять. В душе его горел неугасимый огонь. Дорога жизни открылась перед ним, освещенная ярким светом, и он понял, что настало время идти по ней.
Он вздохнул и открыл глаза. Уже стемнело, и он порядком устал. Скоро надо снова принять лекарство. До мотеля, где он остановился, было далеко, значит, придется искать остановку нужного автобуса. Анонимное проживание в больших гостиницах и никаких такси.
Он пошел к центральной автобусной станции, положив одну руку на живот. Другая болталась в такт ходьбе.
Он научился быть невидимкой.
16 ноября, понедельник
За ночь небо затянуло облаками. Анника, держа за руки детей, вышла из дому и слегка присела под тяжестью свинцовой громады нависшей над домом тучи и непроизвольно поежилась от холода и сырости.
- Нам обязательно идти пешком, мама? С папой мы всегда ездим на автобусе.
Они сели на сороковой автобус на улице Шееле и проехали две остановки до улицы Флеминга. Поездка прошла без всяких происшествий, из школы она снова вышла на улицу, ощущая пустоту в голове и груди. Она хотела было прогуляться до редакции, но едва не задохнулась от одной мысли о том, что ей придется брести по раскисшему снегу до самого Мариеберга. Она надеялась успеть на единичку, на новый автобус-гармошку - не самое удачное решение для запруженных центральных улиц, так как эта громадина двигалась со скоростью меньше семи километров в час, и пешком до редакции можно было добраться быстрее. Но она села в этот автобус, заняла место сзади у окна, залитого подтеками серо-коричневой дождевой воды, и приготовилась трястись до работы, как на средневековой повозке, запряженной парой ослов.
Как обычно, она прихватила с собой две кружки кофе и пошла в свою комнату. Войдя, тщательно закрыла за собой дверь, поправила занавески, обнаружила, что кофейный автомат, видимо, совсем испортился, потому что напиток был едва теплым. Горький вкус на губах показался ей личным оскорблением, от которого кровь прилила к щекам. Она не могла пойти и выплеснуть кофе, поэтому поставила кружки на угол стола - пусть это пойло плесневеет и гниет.
Не прерываясь, она написала сжатую сухую статью о взрыве на базе Ф-21 - сначала известные факты, потом подозрения полиции относительно личности преступника, профессионального террориста по кличке Рагнвальд и его низкорослого сообщника.
Она с неудовольствием перечитала написанное. Недостаток кофеина дал себя знать. В голове стоял глухой стук. Налитый в кружки кофе слабоват - он не поможет. Шюман хочет твердо установленных фактов, а не поэтических описаний прежних времен и их героев.
Испытывая свинцовую тяжесть во всех членах, она встала и только собралась пойти поискать нормальный кофе, как раздался звонок. На дисплее высветился номер Томаса. Анника в нерешительности застыла над телефоном, слушая зуммер.
- Я сегодня задержусь, - сказал он.
Это были давно знакомые слова, и она знала, что услышит именно их, но звучали они как-то приглушенно, не так небрежно, как обычно.
- Почему? - спросила она и невидящим взглядом окинула комнату.
- Сегодня должна состояться встреча рабочей группы, - сказал он с той же неуверенностью в тоне. - Или, по меньшей мере, ее руководящего ядра. Темавсетаже. Я знаю, что сегодня моя очередь забирать детей, но, может быть, ты меня выручишь?
Анника села, положила ноги на край стола, сквозь щель между занавесками посмотрела на пол бесконечного редакционного коридора.
- Хорошо, не волнуйся, - сказала она. - У тебя что-то случилось?
Ответ последовал с длинной задержкой и был произнесен преувеличенно громко:
- Нет, ничего особенного, а почему ты спрашиваешь?
Она напряженно вслушивалась в молчание, повисшее вслед за этими словами.
- Рассказывай, что там у тебя произошло, - сказала она тихо.
Он заговорил все тем же сдавленным голосом.
- Час назад мне позвонила одна женщина, - сказал он. - И она, и ее муж прошлой весной заполняли мою анкету. Они полномочные активисты центристской партии. На днях муж погиб. С тех пор я сижу на телефоне, обзваниваю всех…
Анника молча слушала, тяжелое дыхание Томаса буквально пульсировало в трубке.
- Почему она позвонила тебе и зачем все это рассказала?
- Все дело в нашем проекте, - ответил он. - Они сохранили присланные им копии статей об угрозах в адрес политиков, а я был одним из отправителей. Эта женщина считает, что ее мужа убили.
Анника сняла ноги со стола.
- Почему она так считает?
Томас тяжело вздохнул:
- Анника, не знаю, как это выдержу…
- Просто расскажи, что случилось, - сказала она тоном, каким разговаривала с детьми, когда те впадали в истерику.
Томас принялся неуверенно подыскивать слова:
- Не знаю, смогу ли я…
- Мне нужно существо дела, чтобы я четко поняла, что произошло.
Послышался еще один вздох.
- Ладно. Мужа застрелили в голову из его же оружия. Он был членом военизированной самообороны населения. В момент выстрела он сидел в кресле, и вот здесь жена видит главную нестыковку. Это было ее кресло, в которое он никогда не садился. Если бы он застрелился, тело нашли бы в его кресле.
Анника порылась в столе и взяла ручку.
- Где она живет?
- Как ты думаешь, его могли убить? Как ты думаешь, что они могут сделать с нашим проектом? Хотят ли его утопить? Не считаешь ли ты, что мы каким-то образом можем быть вовлечены…
- Где живет эта женщина?
Томас замолчал, но в этом молчании слышалось угрюмое недовольство.
- Зачем тебе это? - спросил он наконец.
Анника покусывала кончик ручки, вертела ее в руке и постукивала ею по зубам.
- Ты говоришь как ребенок, - сказала она. - Убили человека, а ты волнуешься из-за своей работы.
На этот раз ответ последовал без задержки и громко:
- А что ты сама делаешь в случае каждого убийства? Единственное, о чем ты думаешь, - это о реакции начальства и зависти коллег.
Она оставила ручку в покое, положила ее на стол и почувствовала звенящий вой в левом ухе. Она уже решила, что Томас отключился, когда в трубке снова послышался его голос.
- Недалеко от Эстхаммара, - сказал он, - в какой-то деревне в Северном Уппланде. Они сельские жители. Не знаю, насколько поздно я вмешался в это дело, это зависит от меры нашей ответственности и от того, к каким выводам придет полиция.
Она пропустила мимо ушей его оскорбление.
- Ты говорил со следователями?
- Сначала они расценили эту смерть как самоубийство, но после показаний супруги решили более внимательно изучить обстоятельства.
Анника снова положила ноги на стол.
- Из одного факта, что человек был убит, не следует делать вывод, что его застрелили из-за политики, если ты понимаешь, что я имею в виду. У него могли быть долги, злоупотребления, совращение малолетних, у него, в конце концов, мог быть душевнобольной сосед и бог весть что еще.
- Это понятно, - согласился Томас. - Сиди на месте и жди у моря погоды.
- Кроме того, - сказала Анника, глядя на занавески, - как ее зовут?
Последовало недолгое, но красноречивое молчание.
- Кого?
- Разумеется, женщину, которая тебе звонила.
- Я не хочу, чтобы ты вмешивалась в это дело.
Этот вялотекущий антагонизм тянется давно. Делать было нечего, Анника капитулировала.
- Твоей работе ничего не грозит, - сказала она. - Напротив, если этого человека действительно убили, то ваш проект приобретает еще большую значимость. Если политика связана с такой грязью, то вам следует запустить ваш проект как можно раньше. Возможно, удастся предотвратить такие трагедии в дальнейшем.
- Ты так думаешь?
- На этот раз плохими парнями будете не вы, поверь мне. Даже хорошо, что я напишу эту статью.
Четыре секунды Томас молчал. Анника отчетливо слышала его дыхание.
- Гуннель Сандстрем, - произнес он наконец. - Мужа звали Курт.
Томас отключился и вытер вспотевший лоб. Он едва не проговорился.
Когда Анника спросила, как "ее" зовут, он мысленно видел Софию Гренборг, ее блестящие волосы и веселые глаза, явственно слышал звонкий стук ее каблучков, чувствовал аромат ее духов.
Чуть-чуть, подумал он, в растерянности даже не понимая, что значит это "чуть-чуть". Он понимал только, что в нем что-то зажглось, с ним что-то произошло, в нем что-то началось, и он не знал, что можно сделать с этим "что-то", и все же не хотел, чтобы все осталось по-прежнему.
"Что-то" была София Гренборг, живущая в Эстермальме, в доме ее родителей.
Она понравилась бы его матери, пронеслось в голове Томаса. Он мельком вспомнил Элеонору. Внешность была ни при чем. Элеонора была высокая и худощавая, а София пониже и очень милая, но общим между ними было нечто другое - отношение, серьезность, что-то глубоко привлекательное, то, чего была начисто лишена Анника.
В меблированных комнатах плохая звукоизоляция, и однажды он слышал, как Анника описывала по телефону Элеонору. В этом что-то было: Элеонора и София чувствуют себя свободно в коридорах власти на собраниях, в великосветских салонах и в барах международных отелей. Анника так и осталась угловатой и скованной, она вечно разбрасывает везде свою одежду и выглядит так, словно постоянно стремится вылезти из кожи вон. Когда они путешествовали, она всегда стремилась пообщаться с местным населением и пошататься по дешевым кабачкам, мало интересуясь культурным наследием и бассейнами частных отелей.
Он дважды откашлялся, поднял трубку и набрал прямой номер Софии Гренборг в областном совете.
- Все отлично, - сказал он, - я свободен, после встречи можем пойти в джазовый клуб.
Анника взяла в редакции автомобиль с шипованными шинами, которые могли здорово пригодиться на узких дорогах Северного Уппланда. Радио было настроено на какую-то коммерческую станцию, и Анника оставила ее, пока не было рекламы.
Почти семьсот метров по Эссингеледен она ползла в черепашьем темпе, ритмичная музыка начала действовать ей на нервы, и она переключилась на Р-2. Новости на сербскохорватском сменились новостями на арабском, потом на сомалийском. Она вслушивалась в мелодику фраз чужих языков, пыталась разобрать знакомые слова, понять, о каких местах, о какой стране и о каком президенте идет речь.
После ресторана "Ерва" движение стало менее плотным, автомобили еще больше поредели, когда Анника миновала ответвление на аэропорт Арланда. Нажав педаль газа, она на приличной скорости домчалась до Упсалы, а оттуда свернула направо, к Эстхаммару.
Вокруг теперь простирались спокойные сельские пейзажи, чернозем, перечеркнутый замерзшими бороздами, островки деревень с красными домами, белыми оштукатуренными коровниками, села со школами и продовольственными рынками, ухоженное жилье, где проживали свою жизнь люди, о которых она не имела ни малейшего представления, колбасные лавки с занавесками из IKEA, украшенными абстрактными узорами, и с рождественскими гирляндами. Тусклый серый свет стирал очертания, делал их нечеткими. Анника включила стеклоочиститель.
Чем дальше к северу она ехала, тем уже и извилистее становилась дорога. Она целую милю тащилась за автобусом, ехавшим со скоростью шестьдесят километров в час, но потом смогла его обогнать, и это немного уменьшило мучившее ее напряжение. Главное было собраться и выехать из редакции. Она порылась в сумке и с самого дна достала описание пути, которое продиктовала ей по телефону Гуннель Сандстрем.
Мимо развязки, семь километров, а потом по правую сторону покажется красный хутор, у подъездной дороги конюшня. Перед верандой дома - маленький садик. Описание очень ясное и понятное, но Анника ухитрилась проехать мимо подъездной дорожки, ей пришлось резко затормозить, и только теперь она поняла, что дорога и правда была скользкой. Анника пропустила запряженную лошадью повозку и на холостом ходу проехала назад, внимательно рассматривая двор.
Большой старый деревенский дом справа, отделанный новыми панелями. Оконные рамы нуждались в покраске. Сравнительно новая веранда, затянутая яркими вязаными занавесками, на кухонном окне маленькая белая фарфоровая лампа и фигурки четырех святых. Слева - хозяйственные постройки, силосная башня, скотный двор и мастерская, навозная куча и какие-то сельскохозяйственные машины, которыми, кажется, давно не пользовались.
Настоящая сельская глубинка, подумала Анника, работящая, но не педантичная, традиционная, но не сентиментальная.
Анника заглушила мотор и заметила женщину, которая словно тень мелькнула в кухонном окне.
- Входите, - сказала Гуннель Сандстрем. У нее был высокий голос и опухшие от слез глаза.
Анника протянула ей свою сухую руку.
Женщина возрастом за пятьдесят была небольшого роста, приземистая и полноватая. Она излучала ясность, которой сама не придавала особого значения. Коротко подстриженные седые волосы, бордовая кофта, перехваченная поясом.
- Я сочувствую вашему горю, - сказала Анника, понимая, что звучит это неуклюже и неуместно, но судорожно вздернутые плечи женщины немного опустились, значит, слова оказались верными.
- Пожалуйста, раздевайтесь. Будете кофе?
Анника до сих пор чувствовала прогорклый вкус редакционного кофе на губах, но поблагодарила и сказала "да". Она повесила в прихожей куртку и сняла сапоги. Женщина перемещалась по дому свободно, все движения были заучены спинным мозгом за многие десятилетия жизни в одном месте. Что бы ни случилось, в этом доме гостю всегда предложат кофе. Гуннель подошла к плите, поставила нагрев на шестерку, налила в кофейник четыре чашки воды, достала с полки со специями зеленовато-розовую баночку, насыпала в мельницу четыре ковшика зерен. Высыпала порошок в кофейник и взялась за ручку, готовая снять его с плиты, когда напиток начнет кипеть.
Анника сидела за раздвижным кухонным столом, поставив рядом с собой сумку, украдкой присматривалась к механическим движениям Гуннель Сандстрем и старалась понять душевное состояние этой женщины. В кухне пахло хлебом, кофе, коровником и чем-то еще, напоминающим плесень. Анника не спеша оглядела открытую плиту, отделку кухни, сосновые двери, кровельные стропила, зеленый, покрытый растительным орнаментом линолеум.
- Я не слишком часто читаю "Квельспрессен", - сказала Гуннель Сандстрем, когда кофе вскипел, и она несколько раз подняла и опустила кофейник. - В наше время делается так много глупостей. Ничего не говорят о том, что касалось бы нас, живущих здесь.
Она поставила кофейник на подставку и села за стол, сразу сникнув и опустив руки.
- Томас, мой муж, - сказала Анника, - рассказал, что и вы и Курт активно занимались политикой в общине.
Гуннель Сандстрем посмотрела в окно, и Анника проследила за ее взглядом. Женщина смотрела на птичье гнездо, в котором были видны хлопающие крылышки и разлетающиеся семена.
- Курт был полномочным представителем, а я - председатель женского объединения и помощница Курта.
- От какой партии? - спросила Анника.
Женщина удивленно вскинула брови:
- Естественно, от центристской. Мы защищаем интересы крестьян. Курт всегда интересовался политикой, из-за этого мы и познакомились.
Анника кивнула, улыбнулась и встала.
- Можно я поставлю чашки? - спросила она и пошла к посудному шкафу.
Гуннель Сандстрем вскочила: