Когда это можно будет сделать?
- Пожалуйста, в любое время.
- Давайте… - Елена Георгиевна задумалась, - давайте девятнадцатого, часов в одиннадцать.
- Хорошо. Я пришлю за вами машину. Договорились?
- Спасибо вам.
- До свидания.
- Всего хорошего.
Но девятнадцатого августа встреча не состоялась. Потому что в этот день в Москве было введено чрезвычайное положение.
Орлов смотрел на копию запроса в архив КГБ о деле отца Елены Георгиевны и вспоминал, вспоминал, вспоминал. О том, как она наконец, уже в сентябре, пришла первый раз в его кабинет, как разрыдалась, читая страшные строки следственных протоколов, как с волнением смотрела на вид, открывающийся из его окна на площадь Дзержинского. О том, как он показывал ей внутреннюю тюрьму НКВД, в бывших камерах которой теперь были оборудованы рабочие кабинеты, как обедали вместе с ней в общей столовой под изумленными взглядами сотрудников, как переходили из одного в другое здание по широкому, отделанному мрамором подземному переходу.
Елена Георгиевна беспрерывно пила черный кофе из скудных запасов Орлова, которые очень быстро иссякли.
- Ладно, я принесу вам банку очень хорошего бразильского кофе. Мне прислали его из Америки.
- Ну что вы, Елена Георгиевна! - пытался возразить Андрей, а сам думал: "Если бы она этого не предложила, то, наверное, разорила бы меня". Кофе действительно был дорогой, и хотя зарплата майора КГБ была относительно неплохой, роскошествовать на нее было нельзя.
Боннэр оказалась совсем не такой, какой ее представлял себе раньше Андрей. Несмотря на то, что она постоянно допускала резко-категорические суждения относительно органов госбезопасности, вела она себя достаточно миролюбиво, много рассказывала о своем отце: о том, как они жили в Ленинграде; о знакомых семьи среди видных деятелей Коминтерна, видных партийных и государственных деятелей; о том, как к ним в гости приходил нарком Ежов ; о страшных месяцах тридцать седьмого года… Казалось, что она нашла в лице Орлова внимательного слушателя, хотя постоянно повторяла, что ей не верится, что она находится в стенах КГБ.
Однажды она спросила Орлова:
- Андрей Петрович, вы такой… такой интеллигентный, умный молодой человек. Кандидат наук. Почему вы… - Боннэр замялась.
- Почему работаю в КГБ? - догадавшись, помог ей Андрей. - А вам непонятно! Я считаю, что защита интересов государства - это вполне достойное дело.
- Какого государства? - повысив голос, спросила Елена Георгиевна. И сама резко ответила: - Преступного государства! Государства, которое душило и подавляло…
- Может быть, вы отчасти и правы, но это - наше государство и другого у нас не было и нет! А кроме того, я с вами не согласен…
- В чем?
- Да хотя бы в том, что в нашей стране было и есть много хорошего и плохого, но, если мы живем в ней, мы должны любить ее! Как мать, даже если она пьющая!
- Любить? Преступный, тоталитарный режим?
В душе Андрея боролись два чувства: неприятие того, что говорила Боннэр о близких и совершенно ясных для него вещах - о своей стране, о партии, членом которой он был вот уже двадцать лет, о Комитете госбезопасности, службой в котором он гордился, - и сознание того, что в словах этой пожилой женщины есть какая-то своя горькая правда. Эту правду он не знал, не соприкасался с ней, может быть, даже избегал. Он с интересом слушал рассказы Елены Георгиевны о предвоенных событиях, пережитых ею, о санитарном поезде, в котором она прошла всю войну, о ее муже Андрее Дмитриевиче Сахарове, этом немного странном, безусловно умном, порядочном, но слабохарактерном человеке, которого она любила и уважала. Боннэр рассказывала все в своей неторопливой, немного ироничной манере, наделяя героев своих рассказов едкими, иногда очень нелицеприятными эпитетами.
Разговоры в кабинете Орлова проходили уже почти каждый день, потому что Боннэр не хотела надолго отрываться от чтения толстенных томов, по-видимому все еще не доверяя "гэбэшникам", которые могли в любой момент передумать и отобрать у нее тягостное, но столь желанное чтиво. Как-то неожиданно рассказы Елены Георгиевны приобрели даже какой-то доверительный характер. Несколько раз она не без улыбки вспоминала о своих любовных похождениях, припоминала разные смешные детали событий давней юности и молодости, порою удивляя Андрея своей откровенностью и открытостью. Речь вдовы Сахарова была яркой, красочной. В ней нередко проскальзывали забористые словечки и даже, как говорится, непечатные выражения. Но все это делалось в такой искренней и естественной манере, что не казалось грубым и неприличным.
Весь период общения с Боннэр Андрея не оставляла одна мысль: да, мы знали, что она враждебно относится к советскому строю, Коммунистической партии и органам КГБ, но при этом не могли не видеть, что перед нами исключительно волевой и целеустремленный человек. Почему этими ее качествами мы позволили активно пользоваться нашим недругам, а не попытались сами вести с ней трудный, но столь необходимый диалог? Почему не попытались найти с ней общий язык, хотя бы на основе взаимного интереса, как смогли найти мы, представители Российского КГБ? Было другое время, другие принципы и установки? Да. Но все ли было сделано для того, чтобы не превратить выдающегося ученого с мировым именем в диссидента? Риторический вопрос.
Иногда в кабинет к Орлову заходили по какому-нибудь делу сотрудники и, узнав Боннэр, смущенно извинялись. Правда, Андрей подозревал, что большинство уже прослышали про его частую посетительницу и хотели увидеть известную диссидентку и "деятельницу демократического движения", что называется, живьем, а не по телевизору. Пару раз в ее присутствии Андрей разговаривал о чем-то с начальниками территориальных органов, приехавших в Москву, а она, расположившись с делами в кресле, вся напрягалась, чувствуя себя лишней, но одновременно ставшей неожиданно причастной к каким-то чуждым ей делам и разговорам. Сотрудники же КГБ, оказавшиеся в одном кабинете с Боннэр, с удивлением и интересом смотрели на нее, всецело ощущая разительные перемены, происходящие в стране. Раз уж Боннэр, злейший враг чекистов, мирно беседует с ними в самом сердце ЧК, наверное, произошло что-то существенное. Но что?
СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА: "Я пару раз заходил в кабинет к Пржездомскому, Когда у него находилась Елена Боннэр - строгая, суровая, не очень разговорчивая женщина, с мужскими чертами в поведении. Однажды я шепотом спросил у него, отозвав в сторону: "Какого х… она тут делает? Надо работать, а ты с ней время тратишь…" Андрей сказал тогда мне под большим секретом: "Ты же знаешь, это - вдова Сахарова. Сейчас она пользуется влиянием у демократов. Она даже вхожа к Ельцину. Контакт с ней может быть очень полезен". Как ни странно, последующие события подтвердили это…"
(А.К. Стрельников, начальник Секретариата КГБ России).
Кабинет Орлова за дни пребывания в нем Елены Боннэр пропах кофе и сигаретным дымом, которые не выветривались за ночь. Андрей сам много курил, но его посетительница дымила беспрестанно, так, что в кабинете висела сизая пелена дыма и даже заядлый курильщик мог почувствовать определенный дискомфорт.
Постепенно тональность разговоров со стороны Боннэр становилась достаточно мягкой. Елена Георгиевна перестала говорить резкости, в ее рассуждениях присутствовало меньше нравоучений, она стала чаще обращаться к воспоминаниям, найдя в Андрее внимательного слушателя. Иногда, что-то прочитав в документах, он откладывала дело в сторону и подолгу сидела, уставившись в одну точку, или подходила к окну и смотрела на площадь, по которой двигались машины, объезжая круглую клумбу с обрубком постамента от памятника Дзержинскому.
- Андрей Петрович! Вы представляете? На первом допросе мамин брат категорически отрицал, что ведет контрреволюционную деятельность! Его все время спрашивали, и он каждый раз говорил: "Я никаких преступлений против Советской власти не совершал". А потом…
Она прервалась на полуслове, потом сделала глотательное движение, будто у нее пересохло в горле. Глаза увлажнились. Казалось, она вот-вот заплачет.
- А уже через месяц он признался, что являлся японским шпионом! А между этими бумагами ничего нет! Ничего! Никаких материалов следствия! Ни свидетельских показаний, ни доказательств!
- Но Елена Георгиевна, вы же знаете, какое было время!
- Да, я знаю! Но что же надо было делать с этими людьми, чтобы они вдруг не только признались в преступлениях, которые не совершали, но и стали давать показания на своих друзей и близких? Это ужасно! Я знала отца и этих людей! Они не были подлецами!
Орлов не знал, что ответить этой женщине. Может быть, только сейчас он понял, что у нее были свои веские основания, мягко говоря, недоброжелательно относиться к органам госбезопасности. Да и долгие годы совместной жизни с опальным академиком и общения с далеко не дружественными нашей стране деятелями сделали свое дело, превратив Боннэр в ярого противника советского строя. При этом отказать в остроте ума и способности улавливать суть обстоятельств ей было нельзя.
Елена Георгиевна запомнилась Орлову как неординарная, противоречивая и трагическая личность. На память от тех встреч у него осталось две книги, подаренные Боннэр, - "Звонит колокол" и "Дочки-матери". На первой она сделала надпись: "Андрею Петровичу в память об августе 1991 года в Москве. 1.Х.1991 Елена Боннэр", на второй, которую она просила Андрея передать жене, - "Маме Ольге и дочке Нине от автора. 11/Х.91. Елена Боннэр".
В одном из номеров журнала "Огонек" спустя некоторое время Боннэр припомнит те встречи в здании КГБ.
СВИДЕТЕЛЬСТВО ОЧЕВИДЦА: "•В первые мои посещения Большого дома КГБ России располагался скромно, на одном 7-м этаже… Но к ноябрю КГБ республики расширился, и в декабре я уже была в кабинете Андрея Станиславовича на пятом этаже. Странное чувство охватило меня, когда я впервые подошла к окну его кабинета. Внизу просторная круглая площадь, постамент от памятника Дзержинскому в центре и от него радиусом уходящая перспектива Охотного ряда. Красиво! Сколько раз в жизни я, проходя мимо, внутренне сжималась, ощущая физически, как это здание давит, душит меня…"
(Е.Г. Боннэр, правозащитница. "Голоса минувшего". "Огонек", № 8, февраль 1992 года).
Но от тех встреч остался еще один след, о котором сама Елена Георгиевна, возможно, даже и не подозревала.
Однажды, услышав пронзительный звонок, Андрей, как обычно, поднял трубку прямой связи с Председателем. Но на том конце провода прозвучал не привычно спокойный, а необычайно взволнованный голос Иваненко:
- Андрей, срочно зайди!
Через минуту Орлов уже находился в кабинете Председателя, по одному внешнему виду которого было понятно, что он не просто чем-то озабочен, как это бывало не раз, а буквально выведен из себя.
Он молча протянул Орлову листок бумаги, оказавшийся копией указа Президента России. Быстро пробежав несколько строчек, Андрей понял, что случилось действительно нечто чрезвычайное. Указ предписывал немедленно передать все архивы бывшего КГБ в распоряжение Росархива - организации, которая ведала всеми архивными учреждениями страны, то есть вывести их из системы госбезопасности и, по сути дела, открыть их для широкого пользования.
Это было непостижимо! Передать архивы спецслужбы, в которых даже в течение многих десятков лет информация сохраняет свою убийственную силу, как в отношении противника, так и собственных интересов государства! Сведения об агентуре, конкретных операциях, активных мероприятиях, оперативных комбинациях и играх, показания иностранных шпионов и собственных предателей, данные о каналах утечки государственных секретов и мерах по закрытию этих каналов - да мало ли что еще находится в этих гигантских информационных фондах одной из самых мощных спецслужб мира! И все это, в угоду политической конъюнктуре, не только отдать на поругание тем, кому ненавистна Россия и ее былая мощь, но и сполна насытить знанием главных секретов великой страны ее явных и скрытых недругов! Бред какой-то! Лучшего подарка для ЦРУ, БНД, Моссад и других разведок мира придумать было нельзя! Да и для всех тех, кто хотел бы окончательно унизить, морально раздавить и "опустить" Россию, это было бы величайшее приобретение!
Но было еще одно обстоятельство, которое могло привести буквально к катастрофическому раздраю в обществе. Оно касалось прежде всего раскрытия сведений о том, кто и какие показания давал во время многочисленных судебных процессов, о тех людях, которые помогали органам госбезопасности выявлять, как тогда называлось, "подрывную деятельность спецслужб противника и зарубежных центров идеологической диверсии". Обрушившиеся на сограждан потоки такой информации могли привести не только к разочарованию в действиях и поступках отдельных людей, но и к сведению счетов, безжалостной мести и даже самосуду. Хотя абсолютное большинство тех, кто являлся агентом органов КГБ, составляли люди, искренне желающие помочь стране в ее борьбе за выживание в жестоком противоборстве с Западом, в массовом сознании начала девяностых годов они именовались не иначе, как "стукачами". Вместе с тем десятки тысяч из них самоотверженно, рискуя жизнью и здоровьем, семейным благополучием и карьерой, помогали поддерживать боеготовность великого государства, предотвращать чрезвычайные происшествия, пресекать деятельность вражеских разведок и заморских эмиссаров, перед которыми была поставлена задача создать условия для развала Советского Союза.
Безусловно, среди "добровольных помощников" были и такие, которые, пренебрегая любыми нормами морали, готовы были утопить ближнего, "заложить" оступившегося, оговорить честного. Тридцатые и сороковые годы явились позорным примером того, как человеческая подлость и трусость могут стать не просто обыденностью, но и мотивом для многих людей, готовых ценой жизни других сохранить свое собственное благополучие. Предательство и измена, к сожалению, всегда сопутствовали преданности, чести и достоинству. Многие из тех, кто сгинул в лагерях и тюрьмах, не выдержали пыток и издевательств, уцепившись за призрачную надежду сохранить свою жизнь предав друзей, товарищей, близких.
И вот теперь предлагалось предать самой широкой огласке поступки людей, большинство из которых судить за них было невозможно хотя бы потому, что для этого надо самим оказаться в ситуации безвыходности и безысходности. Кто как поступает в таких условиях, показывает только сама жизнь. Как всегда, от клятв и заверений до реальных поступков - дистанция огромного размера.
Все это пронеслось в голове Орлова, пока он держал лист указа Президента о передаче архивов КГБ. И тут же у него мелькнула мысль о Елене Боннэр. Только она, реально понимая, что будет означать "открытие" архивов КГБ, могла здесь помочь.
Иваненко взволнованно сказал:
- Я пытался дозвониться до Ельцина. Но все безрезультатно. С ним не соединяют. А руководитель Росархива грозится уже сегодня приехать принимать фонды. Что делают! Хотят, чтобы повсеместно начались расправы?
- А, может быть, Виктор Валентинович, позвонить Боннэр?
Иваненко, казалось, безразлично воспринял это предложение, но через мгновение в его взгляде появился какой-то затаенный интерес.
- А что? Позвони своей "подруге". Она ведь понимает, что это такое. Сама читала показания… - Иваненко задумался, потом добавил: - Она же умная женщина и пользуется очень большим авторитетом. Ее могут послушать. В том числе сам Ельцин. Давай звони!
Разговор с Еленой Георгиевной был коротким. Она с полуслова поняла, о чем идет речь. Казалось, что она даже всплеснула руками, узнав о высоком решении. И тут же дала ему свою оценку:
- Это неправильное решение. Архивы должны быть открыты только для близких, чтобы они узнали правду о последних днях и гибели своих родственников! А для всех… Это немыслимо! Этого нельзя делать не только потому, что документы могут растащить. Ясно, что в КГБ, хотя вы знаете, как я к вам отношусь, они хранятся надежнее, чем где либо. Но этого нельзя еще делать потому… - Боннэр замолчала, и Орлов подумал даже, что прервалась связь.
- Елена Георгиевна, я вас слушаю!
- Да-а. Этого делать нельзя! Нам что, мало зла и ненависти? Надо, чтобы еще и началось сведение счетов?! Нет, я категорически против! Я буду звонить Борису Николаевичу! Я ему скажу…
Собственно говоря, на этом разговор Орлова с Еленой Боннэр и закончился. Как позже узнал Андрей, она действительно позвонила Президенту и очень эмоционально объясняла ему, почему нельзя архивы КГБ передавать в Росархив. Как известно, вступивший в силу указ не был выполнен. Может быть, на самом верху нашлись веские аргументы против или доводы Иваненко возымели действие. А может быть, и слово известной диссидентки, которую нельзя было заподозрить в симпатиях к КГБ, сыграло свою роль. Тогда этого не знал никто. Ясно одно, Елена Георгиевна Боннэр сыграла не последнюю роль в том, что архивы самой мощной спецслужбы не стали источником общественно раздора и новым "демократическим трофеем" тех, кто намеревался погужеваться на государственных тайнах страны, занимавшей седьмую часть суши.
Орлов открыл еще одну папку, на которой красовалась надпись "Рабочие контакты", и стал перебирать документы. Часть из них он тут же разрывал на мелкие кусочки, другие откладывал, чтобы перемолотить в шредере - измельчителе бумаг, который превращал их в тонкую "лапшу", испещренную маленькими черненькими штришочками - всем тем, что оставалось от машинописных строчек, содержащих когда-то ценную информацию. Среди нескольких листочков его внимание привлекла докладная записка на имя Иваненко. В ней лаконично сообщалось о результатах встречи Орлова с самым своеобразным политиком начала девяностых, который резко отличался от всех остальных парадоксальностью суждений и экзальтированностью поведения. Несколько месяцев назад он был выдвинут кандидатом на пост президента, но не набрал и восьми процентов голосов, далеко пропустив вперед Ельцина и Рыжкова. Перед этим у него были какие-то неприятности с регистрацией, но в конце концов он стал кандидатом и смог в короткие сроки приобрести громадную известность своим нетрадиционными поступками и незаурядными ораторскими способностями.
Орлов вспомнил ту первую встречу с этим человеком, которая состоялась ранней осенью. Как всегда, началось со звонка Иваненко, который куда-то очень торопился:
- Андрей, завтра я обещал встретиться с… Ну, ты знаешь с кем!
- Да.
- Так вот. Я не смогу, потому что буду в это время на заседании правительства. Да и, если честно сказать, встречаться мне не очень и хочется. С ним встретишься ты.
- Я?
- Да. Скажешь, что, мол, Иваненко не может и поручил мне с вами переговорить. Понял?
- Да, но, Виктор Валентинович, он же хочет с вами…
- Ну мало ли, что он хочет! Ты встретишься!
- А… что я должен… о чем я должен с ним говорить?
- Да просто выслушаешь, и все! Он же сам напросился. Узнаешь, что он хочет… Ну, в общем, сам определяйся! Понял?
Орлов тяжело вздохнул. Почти каждый день у него в кабинете бывала Елена Боннэр, которая требовала к себе внимания и отнимала у Андрея уйму времени. Поэтому ему все чаще и чаще приходилось задерживаться на работе допоздна, чтобы успеть отработать документы, ознакомиться с расписанными ему бумагами и шифровками. А тут еще и этот!