Даже в самые черные минуты Михаил не позволял фантазии зайти так далеко. Значит, это было. Наяву. Но остальное? Реальность или вымысел? А может, наркотический бред? Рудаков не находил ответа. Он хотел, чтобы кто-нибудь нашел ответ за него. Сказал, как все было на самом деле. Потому и настаивал на самом тщательном расследовании, в глубине души надеясь, что он окажется ни при чем.
Но только… Отпечаток! Как сказал Рюмин? "На зеркале… Кровью убитой!" Это звучало как приговор.
К рассвету стало немного получше - настолько, что он смог осознать всю серьезность своего положения. Это заставило мозги работать быстрее, постепенно освобождаясь от вязкой кокаиновой пелены.
За маленьким зарешеченным окошком вставало мрачное серое утро. Лязгнула железная заслонка. Через круглое отверстие в двери на Михаила смотрел чей-то глаз.
Рудаков улыбнулся. Он почти успокоился и был готов. Стоило признаться: ночь, проведенная в "одиночке" и без порошка, подействовала отрезвляюще. Кажется, он вспомнил - если только воображение не играет очередную злую шутку.
- Передайте Рюмину - я хочу с ним поговорить! - крикнул Рудаков.
Глаз исчез. Заслонка снова лязгнула, и наступила тишина.
Прошли три томительных часа, прежде чем в замке заскрежетал ключ, дверь распахнулась, и мрачный сержант-конвоир произнес:
- Задержанный Рудаков! На выход!
Его хриплый голос звучал как самая сладкая музыка.
22
Без четверти девять Вяземская поставила свой "Лансер" на стоянку перед воротами института.
Дождь, начавшийся с утра, немного унялся и теперь моросил мелкими холодными каплями. Анна вышла из машины и побежала в пятый корпус. На входе в здание хмурый охранник долго изучал ее пропуск, то и дело переводя взгляд с фотографии на лицо.
Вяземская видела его впервые - наверное, недавно устроился на эту работу.
- Что, непохожа? - нетерпеливо спросила она.
Охранник двумя пальцами степенно расправил кустистые рыжие брови. Анна заметила, что на кончике носа у мужчины торчали несколько жестких волосков.
- В жизни вы лучше. Красивее и моложе… - охранник позволил себе улыбнуться; в следующую секунду его лицо снова стало мрачным и официальным. - Проходите, Анна Сергеевна!
Мужчина трижды стукнул торцом ключа в дверь и только после этого открыл замок. Вяземская устремилась по коридору в ординаторскую; легкий осенний плащик развевался за ее спиной, как шлейф выхлопных газов - за автомобилем.
Скоро должна была начаться пятиминутка. Заведующий, профессор Покровский, страшно не любил, когда сотрудники опаздывали. Анна быстро переоделась, накинула халат и собрала волосы на затылке в пучок. Схватила стопку историй и поспешила в конференц-зал.
Покровский прохаживался перед входом, то и дело поглядывая на часы. Анна на бегу поздоровалась с ним и проскользнула в зал. Она едва успела занять место во втором ряду и положить стопку на колени.
Профессор встал за кафедру, снял очки в золотой оправе и достал коричневый клетчатый платок. Покровский обстоятельно протер стекла и водрузил очки на большой мясистый нос, покрытый сетью багровых прожилок. - Уважаемые коллеги… - начал он. Анна почти не слушала, о чем говорил профессор. Ей не давала покоя одна мысль.
"Ее убили во время секса", - так, кажется, сказал вчера журналист? Вяземская попыталась мысленно представить картину убийства. Девушка раздевается, ложится на кровать, начинается медленная любовная игра. Партнер целует ее… В какой момент появляется бритва? Анна решила реконструировать события с конца. Смертельной стала рана на шее. Точное и уверенное движение лезвия оборвало жизнь.
Убийца одной рукой придерживает голову, другой - делает быстрый и сильный взмах. Из раны фонтаном хлещет кровь, она заливает преступника, девушка бьется и…
"Ноги!" - подумала Анна. Положение жертвы недвусмысленно указывало, что движения ее были ограниченны. Почему?
"Потому, что он в этот момент находился в ней! Максимум, что она могла сделать - это обхватить его бедрами за талию. Поэтому посмертная поза получилась именно такой - с широко разведенными ногами". Вот и разгадка. Хорошо. Что дальше? Как быть с порезами? Несомненно, они были сделаны незадолго до страшного финала, но при каких обстоятельствах?
Вяземская достала лист бумаги и схематично набросала изображение женского тела. Три поперечные полосы на животе. Две - ниже пупка, одна - выше. Три - продольные. Центральная - строго по срединной линии тела, боковые отстоят от нее на одинаковом расстоянии.
Разрезы ровные, нажим на лезвие был равномерным. Как это можно сделать, если девушка отбивается? Практически никак. Любой поворот тела неминуемо привел бы к искривлению пореза, но они были идеально ровными. Значит…
"Значит, и в этот момент он находился сверху", - заключила Вяземская. Картина постепенно вырисовывалась. Девушка легла на кровать. Убийца стал ее ласкать, целовать, вошел в нее… И вот тут-то в его руках появилась бритва.
Анну передернуло. Внезапно она почувствовала ужас, который охватил несчастную от прикосновения к разгоряченной коже холодного металла.
"Он получал от этого удовольствие! Он был внутри нее, может, двигался и одновременно - резал! О боже!".
Анна подумала про Панину. Наверняка и с "безумной Лизой" было так же. Маньяк занимался с ней любовью и рассекал кожу, наслаждаясь выступающей кровью и содроганиями ее тела. Да, пожалуй, так.
Воспоминание о пережитом насилии какое-то время дремало в мозгу Паниной. Память почти полностью вытеснила его, пока в один день… Точнее, в одну ночь оно вдруг снова не вспыхнуло с бешеной силой.
Возможно, муж повел себя как-то необычно. Сделал движение, походившее на движение маньяка, или шепнул что-то похожее. Сработала эмоциональная память - Панина взяла бритву и убила его.
Вяземская уставилась на рисунок. Что-то не складывалось. Где-то ее рассуждения давали сбой. Логическая стройность нарушалась, и причинно-следственная связь дыбилась уродливым горбом. Что же не так?
Царапины - вот что не вписывалось в общую картину. Панина сама нанесла себе царапины, и это было ей приятно - Анна хорошо помнила выражение блаженства, застывшее на ее лице. И оргазм - ведь он был! Странная двойственная реакция на воспоминание о насилии. В одном случае - убийство, в другом - сексуальное наслаждение.
Вяземская машинально пожала плечами. "Тяга к страданию заложена в человеке изначально, особенно - в женщине, поскольку она, в отличие от мужчины, существо не столько интеллектуальное, сколько эмоциональное. Все эти "бабьи" скандалы, капризы, ссоры, - не что иное, как повод для нравственных переживаний, необходимое средство энергетической подпитки. Звучит парадоксально, но зачастую женщина хочет, чтобы ей причинили боль, унизили и растоптали ее личность. Так, через боль и страдание, происходит очищение и возрождение того невероятно сложного и тонкого механизма, каким является женская психика. А сочетание боли физической и душевной на фоне сексуального возбуждения в совокупности дают потрясающе широкую палитру эмоций, заставляет звучать все струны - мощным, хотя и разрешающимся в миноре аккордом".
Анна невольно улыбнулась. "Нет, скорее - септаккордом, где-то посередине между минором и мажором. Изменчивость, половинчатость, недоговоренность. Пресные слезы, зыбкое промежуточное звено между горькими рыданиями и радостным смехом."
Видимо, и царапины можно было объяснить - пусть не с научной, но чисто женской точки зрения. Однако такое объяснение Вяземскую не устраивало. Туманным материям не место в официальных документах, вроде истории болезни.
Информация о Паниной была явно недостаточной, и Анна решила покопаться в архивах - сразу, как только закончится пятиминутка.
Профессор уже начал покашливать - это служило условным сигналом, что он близок к завершению своей речи.
- И вот на это, уважаемые коллеги, я бы хотел обратить ваше пристальное внимание. Спасибо!
Врачи встали и потянулись к выходу. Анна подождала, пока все выйдут, и подошла к Покровскому.
- Валентин Власович! - сказала она тоном школьницы, просящей учителя отпустить ее с уроков. - Вы позволите мне немного поработать в архиве?
Профессор снял очки и снова принялся полировать стекла клетчатым платком. Вяземская подозревала, что таким образом старик просто выгадывает время, необходимое для обдумывания ответа. Старая уловка. Нехитрый трюк.
- В архиве? - наконец переспросил он. - Что за надобность?
Архив института располагался в подвале главного корпуса. Доступ к нему никогда не был свободным: слишком много там хранилось документов, не подлежащих широкой огласке.
- Я хочу поработать с материалами уголовного дела одной из пациенток, - уклончиво отвечала Анна.
- Какой именно?
- Елизаветы Паниной.
Покровский смешно почмокал губами.
- А-а-а, "безумная Лиза"? Чем же она вас так заинтересовала?
- Да так… - стараясь говорить как можно беспечнее, сказала Вяземская. - Появились кое-какие вопросы.
Покровский осторожно взял Анну за локоть.
- Голубушка! Мой вам совет - больше занимайтесь практическими делами. С Паниной как раз все более или менее ясно. За шесть лет пребывания в клинике ее случай достаточно хорошо изучен. Найдете вы ответы на свои вопросы или нет - большого значения это не имеет. Она все равно останется здесь. До самого конца.
- И все-таки, Валентин Власович… - Вяземская просительно заглянула профессору в глаза.
Старик не мог устоять перед молодой красивой женщиной.
- Ну конечно, конечно, дитя мое, - он потешно замахал руками. - Любопытство - страшное искушение. Самый лучший способ борьбы с искушением - это поддаться ему. По себе знаю - я ведь тоже когда-то был молодым. - Покровский расправил плечи и горделиво задрал подбородок. - И красивым, - многозначительно добавил он после паузы.
- Профессор! Полагаю, что прошедшее время здесь неуместно, - польстила Анна. - На мой взгляд, вы - мужчина в полном расцвете сил.
Покровский радостно улыбнулся. В этот момент он был похож на ребенка, получившего долгожданный новогодний подарок.
- Знаю, что преувеличиваете, но как приятно! Напишите заявку, я завизирую. Но только, - он снова стал серьезным и строгим. - Прошу вас, не забывайте: копание в прошлом иногда бывает опасным.
- Я учту, - кивнула Анна. - Спасибо, Валентин Власович!
Через полчаса Вяземская вошла в помещение архива. Архивариус, тщедушный старичок с трогательным венчиком седых волос и стальными глазами средневекового инквизитора, изучил заявку и через несколько минут принес серую картонную папку. Анна устроилась за свободным столом, положила рядом блокнот и ручку и открыла дело Паниной.
Пожелтевшие страницы загадочно шелестели. Они словно намекали, что хранят некую тайну, но раскрывать ее не торопились.
Анна углубилась в работу.
23
Конвоир отвел Рудакова в кабинет Рюмина, на четвертый этаж правого крыла здания. С самого начала Михаилу показалось, что капитан настроен более приветливо и благодушно, нежели вчера. Конечно, он не улыбался и не бросился навстречу с распростертыми объятиями, но, по крайней мере, в его движениях не было той мягкой кошачьей агрессии, что сквозила накануне.
- Присаживайтесь, Михаил Наумович! - сказал Рюмин и показал на стул.
Рудаков примостился на самом краешке и начал беспокойно ерзать.
- Контролер передал, что вы хотите что-то сообщить, - Рюмин призывно кивнул. - Прошу вас, не стесняйтесь. Или опять потребуете адвоката?
Увидев, что Рудаков колеблется, капитан добавил:
- Беседа неофициальная, без протокола. Можете убедиться - я не прячу диктофон и не собираюсь играть в грязные игры. Все честно.
В этом Михаил был почти уверен. Несмотря на скверный характер, Рюмин был достаточно прямолинеен: такие, как он, не ищут окольных путей - действуют решительно и в лоб.
Рудаков отбросил сомнения и заявил:
- Я могу объяснить, откуда взялся мой отпечаток на зеркале.
Капитан удивленно поднял брови; выражение его лица говорило: "Так почему же вы молчали об этом раньше?".
Михаил занервничал:
- Выслушайте меня, только прошу - не перебивайте! Иначе…
- Да, конечно, я понимаю, - согласился Рюмин. - Итак…
Рудаков достал платок, вытер слезившиеся глаза и потный затылок.
- На прошлой неделе я ездил в Европу. Лондон, Париж… Рутина. Обычная командировка - хотел посмотреть новые ткани, модели, аксессуары и так далее.
Рюмин молча кивнул: действительно, что может быть банальнее, чем командировка в Лондон и Париж?
- Все знали, что я вернусь в субботу вечером. Но это не так. Уже в пятницу я был в Москве. А все - из-за нее… - Михаил с тоской уставился в пустоту и тяжело вздохнул. - Конечно, наш роман с Ингрид ни для кого не был секретом. Кроме моей жены, я надеюсь…
Рюмин состроил недоверчивую гримасу, но, верный данному обещанию, не сказал ни слова.
- Понимаете, я не могу с ней развестись, - пояснил Рудаков. - Основные фонды, имущество, даже моя машина, - все записано на жену. Если что-то случится, я уйду от нее голым… Ну, вы понимаете…
- Еще как понимаю, Михаил Наумович, - поддакнул капитан. - В свое время я был рад, что благоверная не стала претендовать на мои дырявые носки. Впрочем, это к делу не относится. Давайте перейдем к вечеру пятницы.
- Да… - Рудаков снова замер, будто прокручивал картину перед глазами. - В пятницу я прилетел в Москву и сразу же, из аэропорта, позвонил Ингрид. Ее мобильный был отключен. Это могло означать только одно - она была с другим мужчиной. В последний месяц у нас как-то не ладилось, но одно дело - подозревать и совсем другое - знать. Я схватил такси и помчался к ней на квартиру…
- Было это?.. - вставил капитан.
- Около… около восьми вечера. Да, пожалуй. Я приехал на Тимирязевскую и позвонил. Никто не ответил. Тогда я открыл дверь своим ключом и вошел. В квартире было пусто. Я подождал полчаса, а потом спустился вниз. Знаете, там есть такая забегаловка? "Брюссель"?
- Знаю.
- Так вот. Я решил, что перед серьезным разговором необходимо выпить. Ну, и…
- Увлеклись? - подсказал Рюмин.
- Увлекся - это мягко сказано. "Брюссель" закрывается в одиннадцать, к тому времени я был пьян, как свинья. Да к тому же… - Рудаков выразительно похлопал себя по груди, где обычно висел цилиндрик с порошком.
- Понимаю, - неодобрительно обронил капитан.
- Я проснулся в скверике перед ее подъездом. Была уже глубокая ночь. Я сидел в какой-то песочнице, совершенно разбитый и, простите за подробность, с заблеванными ботинками. Но я все равно хотел выяснить все до конца.
Рюмин развел руками - ну конечно! А как же иначе?
- Я поднялся в квартиру. Дверь была незаперта. Я вошел и увидел… - Михаил сделал глотательное движение и оглядел кабинет в поисках воды.
Рюмин достал из сейфа поллитровую бутылочку негазированной "Бонаквы" и протянул Рудакову.
- Спасибо! - поблагодарил Михаил. Сделал несколько торопливых глотков, утер губы ладонью. - Я увидел… ее. Она была еще теплой, и ее кровь, дымясь, остывала у меня на руках. Это было ужасно. Если бы у меня оставались силы, я бы кричал. Но сил не нашлось. Помню, я поплелся в ванную и хорошенько забил ноздри. Не знаю, почему, но я всегда это делаю перед зеркалом. Наверное, в этом есть элемент глупой бравады и… стыда, что ли? Я по привычке выдавил собственному отражению левый глаз и только тут заметил, что все руки у меня в крови. Я умылся. Сделал все тщательно, чтобы не оставлять следов, а про отпечаток на зеркале… - Рудаков пожал плечами. - Просто забыл. Вот и все.
- Больше ничего? - строго спросил Рюмин. Рудаков покачал головой.
- Ничего.
- Ладно.
Рюмин снова открыл сейф, и Михаил с замиранием ждал, что же он оттуда достанет на этот раз. Наручники? Кандалы?
Капитан достал вещи Рудакова и положил на стол.
- Вы свободны, Михаил Наумович. Можете идти.
Рудаков почувствовал, как стул под ним закачался, и все вокруг поплыло.
- Вы меня отпускаете?
- Да. Теперь, когда я получил объяснение, не вижу необходимости держать вас под стражей.
Рудаков был обескуражен. Он вскочил со стула, потом снова сел. Все разрешилось - так легко и просто, а он не знал, радоваться ему или возмущаться.
- Вот так? Все? - голос его стал постепенно обретать былую грозность.
- Да. - Рюмин помолчал и потом произнес, отчеканивая каждое слово. - Сегодня ночью была убита еще одна девушка. Точно так же, как Ингрид. Светлана Данилова, может, знаете?
Рудаков, потрясенный этим известием, ошарашенно помотал головой.
- Нет.
- Я так и думал, - сказал Рюмин. - У жертв нет ничего общего, кроме способа убийства. И, соответственно, - убийцы. Так что - я обеспечил вам железное алиби, заперев в камеру.
Лицо Рудакова покрылось красными пятнами. Он вскочил и, брызгая слюной, воскликнул:
- Вы хотите, чтобы я был вам за это благодарен?
- Почему бы и нет? - философски изрек Рюмин.
- Ваши наглость и тупость переходят все границы! - заявил Михаил. - Мне рекомендовали вас как настоящего профессионала, способного распутать самое сложное дело. Но если вы - самый лучший, что же тогда говорить об остальных?
Рудаков одернул пиджак и направился к выходу.
- У вас будут большие неприятности, капитан!
- Одну минуточку! - остановил его Рюмин. - Вы кое-что забыли!
Он достал из ящика стола компакт-диск и протянул Рудакову.
- Что это? - спросил Михаил.
- Да так, - беззаботно ответил Рюмин. - Нашел под юбками у "Голубых танцовщиц".
Рудаков опешил. Он застыл на пороге, не зная, что сказать.
- Возьмите, может, еще понадобится. У меня есть копия.
Михаил вернулся к столу и схватил диск.
- Вы понимаете, чем это вам грозит?
- Ничем, - спокойно ответил Рюмин. - А вот у вас, действительно, могут быть большие неприятности - если не перестанете меня пугать.
Рудаков в задумчивости пожевал губами.
- А я тебя недооценил, капитан, - сказал он, но уже без прежней злости. И даже неожиданный переход на "ты" свидетельствовал не о пренебрежении, а, скорее, о признании Рюмина равным.
- Ничего страшного. Я привык.
Рудаков почесал низкий бугристый лоб.
- Да, кстати… Может, тебе это пригодится… Не знаю. Перед тем, как подняться к Ингрид, я видел мужчину, выходившего из подъезда.
Рюмин сразу насторожился. От былого спокойствия и благодушия не осталось и следа.
- Какого мужчину? Вы можете его описать?
- Ну… Высокий такой. Мощный. Размер - XL.
- Это сколько?
- Пятьдесят второй, рост - сто восемьдесят пять.
- А лицо?
- Лицо? - Рудаков скривился. - Дело в том, что я их почти не запоминаю. Лицо можно сделать каким угодно - любой стилист подтвердит. Поэтому я не смотрел на лицо.
- Какие-нибудь особые приметы? - настаивал Рюмин.
- Естественно! Но я не уверен, что это поможет, - с сомнением произнес Рудаков.
- И все-таки?
- У него были английские коричневые ботинки. John Lobb, прошлогодняя коллекция.
- John Lobb? - переспросил Рюмин. - Вы что, видели этикетку?