Утром сели, а к обеду уже - веселье. Мишенька с Ниной во главе, конечно, стола. Миша в черном костюме. И галстучек. А Нину в белое платье обрядили. Ровно вишенка в цвету. Одно слово - молодые... И за что ж нам такое наказание? Чем мы бога прогневали?.. Нина вина - ни капельки. А Миша принял самую малость - и все. Нельзя. Правило блюдут. Сидят, ровно голубки. Только друг на дружку - глазками. Ну, гости: "Горько! Горько!" Поцелуются тихо так. Смотреть дорого. Кто ж думал-то!.. За одним концом у нас старики. Они послабже, уж завеселели, кой-кто, чего греха таить, губы растряпал, расслюнявился. Песню играть стали - "Ревела буря, дождь шумел". Мужики деловые об своем: уборка, машины, скотина. Слышу - и про баб. Ну, мужики, они и есть мужики.
А рядом с молодыми посадила я парней да девок, подружек Нининых. Сидят, ровно тебе цветки на лугу. Тута, сынок, своя жизня: и смех и байки. Хведька - шофер, сусед наш, вижу, Тоньку обхаживает, то есть руки его блудливые все до ее да до ее. А она так незаметно руки скидает, и сама - в краску. Хведька, знамо дело, котишша, так и глядит, иде урвать. Другие подружки - всяк свое. Одну завидки берут, другую в грусть-тоску кинуло, третья так, веселая - и все. А гармонист наш, Андрейка, совсем пьяной. Голову свою кудлатую на струмент положил, считай, спит. Ан нет! Играет чего-то. Он гармонист первейший. Как иде свадьба - его кличут. Ну, играем свадьбу. Все хорошо идет, как у людей: песни, разговоры, шум такой праздничный. Кушают хорошо. И никакого там скандалу али фулиганства. Я, конешно, промеж столов шатаюсь: кому подать, кому налить. Всяк выпить тянет.
Помню, побегла в избу за хлебом. Вертаюсь - тихо за столами. Слыхать даже, как улей пчелами гудит. Он у нас один и есть. Вон под яблонькой притулился. Не по себе мне изделалось. Все головы в одну сторону повернуты. Гляжу, Сыч у свово плетня стоит. Руки на перекладину положил, большие, темные. И глазами по столам водит. Такие, сынок, тяжелые глаза, прямо ночь в них с молнией. Встретилась я с ыми и прямо согнулася. Ровно пришиб, ирод. И вся свадьба под его взглядами сникла. Что делать? Думаю: "Ну чего они злобу таят? Праздник у нас такой. Можно сказать, раз в жизни". Я к Мише: "Замирись. Пригласи к столу. Как светло-то будет!" "Верно, мама". Это Мишенька мой. Ангелом он был. Вся сердца - для людей... Ох... На кого же ты нас оставил, сы-ночек!..
Подошел Миша к плетню. Его мне со спины видать, а Сыча - в лицо. Темное такое лицо, ровно туча. "Послушай, Григорий Иванов, - тихо так Миша, с душой. - Ведь суседи мы. Долго волками жить? Раз так с Ниной... Ну, что случилось, давай забудем. Что не так было - извиняй. А я к тебе злобы не имею. Вот свадьба у меня. Иди к столу, гостем будешь. Выпей чарку, поздравь нас. Будем по-суседски жить, по-хорошему". Гляжу, дрогнуло у Сыча в лице, будто солнышко на его брызнуло. И в глазах потеплело. "А мой Васятка в город подался, - тихо так Сыч. - Там счастье шукает".
Ведь всяко бывает промеж людями. Из чего у нас с Сычом, считайте, война пошла? Ой, точно люди говорят: сердцу не прикажешь. Поначалу была вроде у Васьки Морковина любовь с нашей Ниной. Ну, встренутся, на улицу вместе, в клуб там. Вроде к свадьбе дело шло. А тут мой Мишенька с армии вернулся... Ой, горюшко мое!.. Увидел Нинку и обмер. А она от него глаз не отведет. Так и стряслось. Вроде перешел Ваське дорогу. Так ведь не нарочно! Не то что удумал: "Дай перейду". А любовь их обоих зажгла, в омут свой огненный потянула. Дальше что? Васька, конечно, в горе впал и в злобу. Извелся. Да разве мы не понимаем? Только как помочь? Ну, жить надо. Стал на других девок смотреть. И как раз в то лето Надежду взял, и уехали они в город. Да... "Идем, идем!" - Мишенька торопит. Это на свадьбе-то, у плетня. И уже сделал Сыч первый шаг к калитке.
И как раз - надо же! - пятитонка к нашей избе подкатила, вон к воротам. А в кузове сервант новенький так и играет на солнце. И комсомольцы наши, дружки Мишины, Ванька Грунев, Жарок, кричат: "Примай, молодые, подарочек от колхоза! Прямо из райунивермага везем!" Оказывается, наш председатель средства отрядил. Миша-то - первый комбайнер в колхозе. Председатель у нас, сынок, очень правильный мужчина, с линией. До людей она, линия его, идет. Все в ладоши хлопать, смех. Андрейка проснулся, туш на гармошке вдарил. Мишу кличут сервант сгружать.
Про Сыча забыли. А глянула я - только спина Сычова. Идет к своей избе и прямо по грядкам, по грядкам... Так и не пошел к столу, за миром. ...Ирод он! Ирод! Ты, сынок, не сумлевайся: Сыч - повинник. Он Мишу мово...
Елизавета Ивановна плакала, вытирая слезы рукавом.
- И больше Михаил не звал Морковина к столу, на свадьбу? - спросил я.
- Какой звать! Ведь Сыч чего удумал? Вызвал из стола Хведьку-шофера. Не сам вызвал - Марью прислал. Вызвал и подрядил в Ефанов ехать. Подхватился себе сервант покупать.
- Интересно! И купил?
- Знамо, купил.
- А поподробней не расскажете, как дело-то было?
- Да вроде не знаю доподлинно, - сказала Елизавета Ивановна. - Вы лучше Хведьку-шофера спросите. Он дома. Я видала, бензовоз его у избы стоит. За три двора от нас.
Мы вышли вместе. Володи и Клавы на одеяле не было.
- Ой, господи! - всплеснула руками Елизавета Ивановна. - Должно, опять в малинник убегли. Вы уж извиняйте! - И она пошла в сад.
Было двадцать минут двенадцатого. Дождь не собрался, но небо все в тучах. Срывался шальной ветер и вдруг сразу затихал. В этой короткой тишине было, казалось, предупреждение.
В переулке появились люди: парни, девушки, старухи. Они стояли кучками, что-то обсуждали, смотрели на меня. Когда я проходил мимо, разговоры умолкали. Я услышал, как мужской голос сказал у меня за спиной:
- "Раковая шейка" приехала и куда-то подалась.
"Значит, пришла машина, и Фролов поехал за Зуевым", - подумал я.
В глубине переулка около свежих бревен, сваленных как попало, стоял пыльный, грязный бензовоз.
22
"Хведька-шофер" оказался высоким, ладным парнем. На нем ловко сидели спортивные брюки в обтяжку и пестрая ковбойка; движения его были легки и уверенны, бесшабашность, ухарство чувствовались в нем и полное довольство собой и своей жизнью.
Он вышел из избы, что-то дожевывая на ходу. Мы устроились на бревнах, остро пахнущих смолой. Стали подходить парни. Здоровались, с любопытством смотрели на меня.
- Рассказать, конечно, можно, - начал Федор. - Потеха! В чем любопытство? Ведь Сыч от своего двора ни разу не отходил дальше шоссейки. Когда старуху на базар провожал. Вот сколько мы его знаем, все здесь, при своем хозяйстве. Даже в магазин за табаком в Мечнянку жену посылает. Она у него старуха ходовитая. А чтоб сам - нет. Все боится, что обкрадут. Так вот. Вызвала меня его Марья. А мне от Тоньки отлипать неохота, вроде уже обмякла, идет на сближение. Потеха! Однако думаю: "Бизнес есть бизнес". Пошел к ним во двор. Подряжает Сыч в Ефанов ехать. "Зачем?" - спрашиваю. "Сырвант куплять", - говорит. А самого, вижу, трясет. Начали рядиться: он - пять рублей, я - пятнадцать. Спорим - дым коромыслом. Сговорились на десятке. Тоже, думаю, деньги, на дороге не валяются. Я тогда на самосвале работал. И он у меня свободный, у избы на приколе стоял. Вот как сейчас бензовозка, чтоб ей, вонючке, неладно было.
Стали Сыч с Марьей собираться. Смотрю, Сыч в сарай зашел, долго там канителился. Потом появляется на свет с двумя здоровыми замками. По пуду! Потеха! Один на сарай вешает. И руки у него мандражат. Второй замок - на дверь избы. Попробовал еще, хорошо ли закрылся. К тому ж головой качает. И лицо такое - в расстройстве. Потом, смотрю, к собачьей будке подошел, по коленке стукает. Вылез кобель, здоровый, лохматый. Сыч его на кольце по проволоке пустил. Поперек двора. Кобель бегать туда-сюда и на мою машину рыкать. Лютый был - не подходи. Вижу, Сыч посветлел, говорит тихо так, вроде даже ласково: "Так, собака, так их, голодранцев, собака..." У него тот кобель без имени был. Да сколько собак у Морковиных перебывало - все без имени.
Дальше. Сели они с Марьей в кабину. Поехали. Поначалу Сыч все назад оглядывался, на свой двор. И трясет его, да и только. Молчали всю дорогу. Хоть бы вот слово.
Приехали в Ефанов. Подкатываю их сиятельство к райунивермагу на Красной площади. Как раз после обеденного перерыва вышло. Машины стоят, жара. Бензином прет. Ох уж мне этот аромат! Я еще запомнил - потеха! Столбик с дощечкой: "Стоянка гужтранспорта запрещена". А к столбику-то лошадка привязана. Лохматенькая, шустрая и сено жует. Уже своих рыжих котяхов шарами навалила.
Дальше. Вошли они в универмаг. Я за ими. Любопытство берет. Хороший в Ефанове универмаг, новый. Идет Сыч со своей Марьей вдоль прилавков. Вид кругом! Посуда блестит, детские игрушки, всякая там галантерея, костюмы да платья на плечиках висят, ткани всевозможнейшие - все рулонами, рулонами, телевизоры, приемники. Пластинка на радиоле крутится, веселую музыку играет. Я на Сыча: как он все это дело воспринимает? Ведь, считайте, лет двадцать, а то и больше нигде не был, магазинов нынешних не видел. И вот чудно: никакого удивления. Тускло так в глазах, ровно ничего не видит. А Марья, смотрю, очнулась, интерес появился в глазах, даже щеки румянеть начали. Взяла она Сыча за рукав и робко так: "Гриша, можа, ситчика мне на платье посмотрим? Эвон выбор какой". Сыч только на нее глянул, ну, как придавил. И смолкла Марья, увяла враз.
К ним продавщица подходит, девчонка. В халатике синеньком, волосы белые и целым кулем на голове, а глаза - в пол-лица. Рисовать они их так научились. Кинула она на меня своими громадными глазами - в груди так и затрепыхалось. "Вам, товарищи, чего?"- спрашивает. "Сырвант", - говорит Сыч. "Мебель у нас в последней секции. Идемте". И пошла впереди. Смотрю - походочка! Одной ногой пишет, другой зачеркивает. Я к ей: "Между прочим, у меня своя машина. После работы могу вас до дому с ветерком доставить". Она не остановилась даже: "Из-под ногтей грязь вычисти, кавалер!" И дальше идет. Отшила. Потом в парке я ее на танцах видел с офицером каким-то кривоногим. Вот зараза! "Грязь вычисти"!
Дальше. Подошли к мебели. Столы, шкафы всякие, тумбочки. И сервант. Один стоит. Ровно конь вороной середь заморенных кобыл. "Последний остался". - Это продавщица. Нет, какая подлючка, а? "Грязь вычисти"! Повкалывала б с мое за баранкой, я б посмотрел на ее ручки. Ладно. Сыч и Марья стали сервант обсматривать: щупают, ящики отодвигают, заглядывают, по доскам стучат, прочность то есть пробуют. Сыч ногтем лак колупает. Потеха! Толпу собрали. Продавщица, вижу, с насмешкой на них глядит. Наконец Сыч спрашивает: "Сколь?" "Вот написано: восемьдесят пять", - отвечает. Сыч совсем темный с лица стал. "Они напишут, - шепчет. - Подешевле никак, да?" Продавщица ехидно так: "Вы что, дядя, на базаре?" Вот стерва! "Грязь вычисти"! Сыч за пазуху полез, долго рылся. Узелок достал, деньги отсчитывает. Уж он считал, считал, пересчитывал, пересчитывал. Мне и то тошно стало. Заплатил. Потащили мы сервант в машину. Меня такое зло что-то взяло - и на Сыча и на сервант. Но главное - на эту продавщицу. Фитюлька ведь, соплей перешибешь, а тоже себе с гонором. Смотрю: у машины пацаны. "Еще мотор, - думаю, - раскурочат". Шуганул их, а одному такого пенделя отвесил - закувыркался.
Погрузили сервант в кузов. Сыч все стонет: "Тихо, не дергай! Легонько!" "Легонько", чтоб его черт взял! "На кой тебе этот сервант сдался? - спрашиваю. - Что ты в него ставить будешь?" А Марья как заголосит! Я даже испугался. Сыч молча в кузов полез. Перевалился через борт, говорит: "Поехали. У меня гуси не кормлены". "Чтоб они у тебя все попередохли!" - думаю. Не знаю с чего, только такая злость во мне клокотала! Ко всему свету.
Погнал я на всю железку. Марья слезы утирает. Смотрю в зеркальце: Сыч сервант, как бабу, обхватил. Если толчок, весь он кривится, ровно больно ему, прямо себя под сервант подкладывает. Потеха! А я нарочно - по ухабам, по ухабам!
Приехали. Сыч из кузова сиганул. Откуда прыть взялась. Смотрю, побежал замки щупать. Потом кобеля в будку загнал, доской прикрыл. В сад сбегал. Только тогда стали мы сервант сгружать. В избу потащили. А за плетнем, у Брыниных, свадьба шумит, никто и не смотрит в нашу сторону. Еле через дверь сервант этот проклятый продрали, во вторую половину внесли. Поставили. Смотрю: лавки темные по стенам, кровать старая, комод. Ему, наверно, лет сто - весь облезлый и в дырках от жучка. Сервант здесь, будто принц какой. И совсем он не к месту. Ладно. Мое дело - сторона. Дал мне Сыч красненькую. Неохотно так. И я пошел. Через двор шел, в окно заглянул: сидят они оба возле свово серванта, замерли, головы поопускали, не смотрят друг на дружку... Опять тоска меня проняла. Да такая! Весь свет не мил. Отогнал машину к своей избе, вот так же, как эту разнесчастную бензовозку, поставил. И снова на Мишкину свадьбу. Дружок он мне был... Напился как-то сразу. Вот и все. Вся история с сервантом.
Мы помолчали.
Я спросил:
- А было так, чтобы Михаил несправедливо обижал Морковина?
- Нет! - решительно сказал Федор. - Не было такого.
- Если только из-за коровы, - сказал парень в кургузой кепочке.
- Что из-за коровы?
- Да тут мы одну идею проворачивали, - заговорил тот же парень. - Коров в колхоз сдать. Кто хочет, конечно. Добровольно. А молоко прямо с фермы. От пуза. По пять копеек за литр, если брать по два литра на едока, и по семь - сколь хошь. Иван Матвеевич предложил. Для облегчения хозяйкам. А за коров, само собой, колхоз платит по государственной цене.
- И многие сдали коров? - спросил я.
- Не очень. Но кой-кто сдал. Вот Брынины.
- Я сдал, - сказал Федор.
- А что с Морковиным вышло?
- Три дня как было. Миша надумал к Сычу пойти агитировать. - Парень в кепочке был словоохотливым и собрался рассказывать.
Я посмотрел на часы. Семь минут второго.
- Ладно, - сказал я. - Сам узнаю у Сыча. Спасибо.
Я пошел ко двору Морковиных. Народ в переулок все прибывал.
Появились девушки, женщины. Мне показалось (наверняка показалось!), празднично одетые. Был уже здесь мужчина в тельняшке и бриджах, из которых вываливался живот, со своим велосипедом.
Все были возбуждены. Все чего-то ждали.
23
У калитки Морковиных стояли оба милиционера - Захарыч, опять, кажется, в легком хмелю, и молодой.
"Видно, Фролов распорядился, - подумал я. - Зачем?"
Молодого милиционера все называли Семенычем. Было Семенычу лет двадцать; лицо молодое, сытое, с круглыми щеками, довольное. Сейчас на нем не было страха, как вчера, когда он охранял труп Михаила, а были значительность и суровость. И заметно было, что Семенычу приятно стоять на посту, на виду у всей деревни. Когда я подошел, он браво вытянулся, даже, кажется, щелкнул каблуками и доложил громко, чтобы слышали все:
- Никаких происшествий, товарищ следователь! Оба, то есть преступник...
- Какой преступник? - резко перебил я.
- Ну... То есть Сыч... - И Семеныч вдруг начал буйно, по-юношески краснеть. - И жена его Марья на огороде.
- Картошку полют! - рявкнул Захарыч и тоже вытянулся, выставив живот.
- Хорошо, - сказал я. - Ждите меня здесь.
Я прошел через двор, через густой зеленый сад - в огород. Да, Морковин и Марья окучивали картошку. Он в одном конце огорода, Марья в другом. Мерно поднимались и опускались тяпки, переворачивая влажную землю.
Они медленно двигались навстречу друг другу.
И опять я почувствовал всю нелепость и противоестественность ситуации. Если он убил, чего ждать, на что надеяться?
Морковин увидел меня, разогнулся, вытер рукавом пот с лица. Медленно поднимались и опускались тяжелые веки. Ни страха, ни удивления на лице. Одно безразличие. И покорность судьбе. Или нет. Наверно, только сейчас я придумал эту покорность. Одно безразличие. Какое-то тупое безразличие ко всему.
Я подошел.
- Здравствуйте, - сказал я.
- Здравствуйтя.
- Мне нужно, гражданин Морковин, задать вам несколько вопросов.
При слове "гражданин" тень набежала на его лицо и сейчас же исчезла.
- Задавайтя. Только вот работа у меня. Опять вроде дожж собирается. - Он посмотрел на серое, низкое небо. - Позднее лето в нонешнем году, позднее.
- Скажите, часто обижал вас Михаил Брынин?
Лицо Морковина оживилось.
- Ета точно, - сказал он, глядя на меня. И опять в его глазах я увидел отсутствие. - Мишка так и глядел, чтобы мене чаво изделать.
- А что у вас с коровой вышло? - спросил я.
- Во! С коровой! - В глазах его заблестел сухой огонь. - Одна издевательства была, вот что!
- Вы расскажите поподробней.