Раз выпиваю у окошка. Зима уж на дворе, снег. Думки такие, с тревогой. Марья отписала - с дровами худо, топить нечем. Вдруг хто-то меня по плечу: "Морковин! Гришка!" Глянул - мужчина жиденький, низкорослый, и куртка на ём кожаная, бензином пахнет. А нос короткий и раздувается. "Не узнал? - кричит. - Прошка я, Бейков! Ну? - И уж всему народу объявляет: - Из одной деревни мы. Земляки!" Теперь и я признал яво. Точно, Прошка Бейков. Сусед. Вон последняя изба их, Бейковых, по улице. Сычас одна бабка там осталась, с печи не слазит. Ну, выпили за встречу. Разговоры пошли. Я свое все обсказал. Почему из деревни уйтить пришлось. А Прошка мне: "Чудак человек! Инвалид Отечественной войны, да? Справку имеешь?" "Имею", - говорю. "Ну! - Он весь аж дернулся. - В колхозе ты можешь не работать, понял? Нетрудоспособный. А участок не отберут. Не имеють правов. И с налогами тебе льгота. Законы знать надо! Займись своим хозяйством. На рынок производи. Ныне рынок - ого-го! - денежный. Ну?" Я задумался. А он, Прошка, за плечо трясет: "Я у тебя посредником буду. В автоколонне я, понял? Шофер. Знаю кой-кого. Прямо сюда привозить на рынок. А?" "Подумать, - говорю, - надо".
- И вы, конечно, согласились? - спросил я, почувствовав непонятное раздражение. - Вернулись и хозяйство свое завели?
Тень улыбки появилась в медленных глазах Морковина.
- Да нет. Через год ето случилось. Весной как раз вышло. С нашего цеху бригаду за город послали - глядеть, как новый навесной плуг работает. Уж не знаю, почему меня в ету бригаду поставили. Правда, к тому сроку я ничаво, приспособился, норму даже перевыполнял. К Первому маю премию дали, вот что. Ну, поехали. Близко от города - с поля дома видать. А май был жаркий, дружный. Смотрю: на лозинках, что по краю поля, пух зеленый. Жаворонки в небесах заливаются, и от их голосов у меня в сердце - прямо жар. Травой молодой тянет. Да... Привесили плуг к трактору. Пошел, борозду подымает. Народ за трактором, споры. А я приотстал, землю в горсть взял. Жирная, влаги в самый раз, букашка махонькая, вижу, шевелится. "Сеять, - думаю себе, - в самый раз". Понюхал землицу-то. И такой дух родимый, деревенский. Туман перед глазами поплыл. И привиделась мне рожь буйная, полегшая, после грозы вроде. Поле даже признал - за Дунькиным овражком. "Все, - думаю, - нету больше моих силов, сердца разорвется". На другой день в отдел кадров, за расчетом. Так и возвернулси.
- И зажили своим хозяйством, - сказал я.
- Точно, зажил. Все верно Прошка насоветовал. Наладился я с ним. Пошло дело. И все по закону. Я - все по закону. Маленькая хозяйства, однако ж своя. Уже землицу обласкаю - в пух она у меня. А им, голодранцам, - завидка. - И он ожесточенно погрозил улице кулаком.
- А что, Михаил Брынин сразу стал мешать вам вести это самое хозяйство? - Я впал в какой-то насмешливо-иронический тон и никак не мог побороть его.
- Какой! - Морковин вдруг задумался, потемнел. - Он в те года пацанком был... шустрым... В сад, правда, лазил. Ну, просекешь яво прутом, и вся война. Ета, когда он из армии пришел, началось. В первый день, ишо до дому не подоспел, мы с им схлестнулись. Аккурат у етих яблонек.
Я посмотрел на яблони за плетнем. В зеленых ветках шумел легкий ветер. Три мирные дерева, уже, видно, старые, с шершавой корой...
- Из-за чего же вы схлестнулись? - спросил я.
26
- Пять лет вроде тому, как было. Опять же май на дворе, поздний, правда. И так сильно яблони цвели - стволов не видать, будто облака на землю опустилися. А ети три, белый налив, дык особенно. И не упомню, чтоб на моем веку так яблони в цвету были. По утрам все ходил глядеть: не приведи бог, думаю, заморозки. Ничего, обходилось.
Раз утром пошел - под одной яблоней пацаны. В кучку сбились. И самый, видать, непоседа палкой по стволу бьет. Так, без мысли, должно, а лепестки с нее поплыли. Я на их с криком: "Вы что тута? Цвет мене струхать!" Пацаны в бега, тольки пятки босые зашлепали. Я им вслед для порядку: "Глядитя у меня! Кобеля спущу!" Они к реке сбегли и оттеда: "Сыч! Сыч! Чтоб ты сдох! Жадюга!" Обидно, конечно. Ладно, несмышленыши. Стал яблони глядеть. Просто сердце радуется: такой цвет могутный. Пчела в ем гудёт, работает. Вдруг сзаду голос насмешливый: "За что ж ты их пуганул, дядя Гриша?" Оборачаюсь- Мишка Брынин. Здоровый стал, в плечах дюжий, гимнастерка со значками всяческими на ем и рюкзак, вижу, тяжелый. Должно, смекаю, гостинец привез. Улыбается так, зубы белые кажет. Я: "Никак Мишка?" "Да, вроде я, - говорит с усмешечкою. - Сусед твой". Как-то мутырно мене настало. "С армии, значить?" - Ета я, чтоб разговор поддержать. "Из армии. - И так сердито: - Что же ты ребят, дядя Гриша, обижаешь? Яблони не твои, колхозные". "Мои! - говорю. Рассердился. - Я за ыми ходю". Да и то. Ежели б не я, чиво с них останется? А он свое: "Нет, колхозные. Значит, для всех. И вообще, - говорит, - Григорий Иванов, писала мне мама: свои порядки наводишь. Возле сарая забор перенес, нашей землицы прихватил. Пользуйся, - говорит, - не жалко. Только нехорошо ведь, не по-суседски. Смотри, ссориться будем". Так откровенно на меня глянул. И прямо молния промеж нас скользнула, вот что. "Землицы прихватил"! Там всего-то три метра если будет, то ладно. Им она ни к чему. Так, лопух рос. А я морквы насадил. Тут Мишка до себя веточку яблони нагнул, нюхает. Потом взял и отломил ее, веточку. Сызнову на меня - откровенным взглядом. И пошел к своей избе. Смотрел я в яво спину широченную, и прямо лихорадка бить начала. "Принесло, - думаю, - на мою голову. Голодранец!.." Так оно и вышло.
- Что вышло? - спросил я.
- Все вышло, - сказал Морковин и стал смотреть в землю.
Марья дополола свой рядок картошки и сейчас, устало облокотясь на тяпку, стояла подле нас, сухая, молчаливая, настороженная. Настороженными были ее глаза, в которые, казалось, налилась мутная вода и не могла вытечь. А все остальное в ней - усталость: согнутая спина, левая рука со слабо сжатым кулаком, опущенная бессильно, седые, мокрые от пота волосы из-под платка. Я понял, чем она сходна с мужем, чем повторяет его. Глазами. Такие же медленные, отрешенные. И рядом с настороженностью сейчас такое же безразличие ко всему на свете стоит в них.
Морковин встрепенулся.
- Ты, Марья, ишо подбей, иде подкапывали, а я боровку корм задам.
И мне показалось, что он выжидающе, просительно посмотрел на меня. Я промолчал. Морковин тяжело зашагал к своему двору.
Дождевые капли чаще стучали по листьям картошки. Слышно было, как люди переговариваются в переулке.
Без пяти два.
Мы стояли с Марьей друг против друга и молчали.
27
- Скажите, - спросил я, - это правда, что Михаил часто обижал вашего мужа?
- А то не правда, что ли? - У нее был слабый, простуженный голос. - Проходу Грише не давал.
- Вы можете рассказать какой-нибудь случай?
- Да много их, случаев, было. Вот с сеном хотя бы, еще нараньше, в июне, в первую косьбу. Гриша обкосил тут недалече ржаное поле. А как же? Скотину кормить надо. Травы там вольные, всем хватит. Правда, председатель разрешения не написал. А что делать? Не дал, так пусть наша Пеструха зимой подохнет? Просушили сену, во двор стаскали. На тележке. Духовитая сена, с клевером да люцерной. Вечером стали на чердак сараюшки укладывать. Гриша наверху там, я вилами подаю. Работаем. Хорошо. Думаю: "С кормом Пеструха, молочко будет". Вдруг - стук в калитку. Посмотрели мы друг на дружку. Чуем - беда. Так к нам никто не ходит. Только пенсию Грише почтальонка принесет - и все. Опять стук, громше. Гриша мне рукой: открой, мол. Отперла. Пожалуйте, входят: Мишка, за им дружки его. Мишка сразу мово мужика в надрагаж взял. "Ну, Григорий Иванов, - спрашивает, - что скажешь?" Об чем разговор? Гриша молчит. Мишка по двору походил и в крик: "Опять воровством занимаешься? Накосил сена у ржаного поля и думаешь, никто не видел?" "Дык все одно, - Гриша в ответ, - так травы стоят". Здесь Жарок - он за Мишкой кутенком бегал - с ухмылкой. "Не так, - говорит. - Совсем они не для тебя стоят, травы. Для колхозников, понял? Кто в колхозе работает, тому от председателя разрешение на кос. А тебе кто разрешал?" Снова Мишка. "Вот что, Григорий Иванов, - говорит. - Последний раз тебя предупреждаем: еще на воровстве попадешься - составим акт, и дело прямо в суд. Понял? И никакие справки не помогут. А сейчас... Ребята, - говорит, - выносите сено. На Мечнянскую ферму отвезем". У меня прямо сердце опустилось. А они только ждали приказа. Сену охапками - и в заулок. Там у них уже подвода стояла. Все обрешили, лиходейники. Гриша с чердака слез и, вижу, не в себе он - с лица схлынул и в трясучке. Промеж их вертится, сену вырывает и шепчет так страшно, со слюной: "Да вы что, а? Да как же, а? Скотину без корма? Дык незаконно! Вы что же, а?" Мишка на чердак влез, оттеда сену скидает. Гриша все бегает по двору, то к одному, то к другому. И уж говорить не может. Я отвела его в сторонку, от греха. За руку держу. И от Гриши ко мне трясучка передается. Унесли всю сену. Захват у них получился. Слышно, как поехали по деревне - смех да шутки. А Гриша все по двору блукает, губы шевелятся. Потом, смотрю, в сад сбегал, кобеля привел. Лютый тоды у нас кобель был. Ой, думаю, беда! Спустит на их. Ан нет, не решился. Привязал его у будки - кобель на дыбы, в рык. И давай Гриша его ногами бить. Уж так бил, так бил, страх господний. Еле я оттащила. Три дни потом кобель подняться не мог, на боку лежал. Разве же можно так человека доводить?
По впалым щекам Марьи катились слезы.
У меня глухо, часто билось сердце.
- А как вы жили... живете со своим мужем? - спросил я.
- Как... Обыкновенно. Мы работаем. Всю жизню, сынок, работаем... - И Марья заплакала навзрыд. - Никому не мешаем, а нам - все.
- Кто ж еще вам мешает?
- Все! Все! - ожесточенно повторила она, вытирая лицо рукавом кофты. - Огород весной копаем, и спину не разогнешь, переверни-ка лопатами шестьдесят соток. А дружки Мишкины нарочно мимо нас на тракторах шлендают - вот, мол, у нас какая техника. Картохи до шоссейки на тележке везем, а оттеда я на базар с попутной машиной... Только пока до шоссейки-то доберешься-за деревней взгорок длинный, никаких силов нет. Старые мы уже. А вперегонку машины от правления. На работу народ едет. И нет чтоб пособить - один смех в спину: "Сыч с Сычихой надрываются! Гляди, кишка вылезет!" И так везде - смех, смех. И сторонятся. Ровно мы прокаженные. А теперя еще в семействе разногласия...
- А что в семействе?
- Что... - Она перестала плакать, и на ее лице были дремучая тоска и безысходность. - Думали, Вася подрастет, наследник, хозяйству на руки примет... - Она снова заплакала. - Опять же все через Мишку. Женился бы Вася на Нине - другая у нас жизня была. Да Мишка дорогу перешел. Надежду Вася взял - от тоски, от горя свово, не думавши. И в город с ей. От позору... Нашел себе пару... Чтоб она подавилась, ведьмачка. Уехали... Ладно. Хош бы помогал... Куда! Совсем его Надежда ночами перешоптала - уж не родители мы ему. А теперя - вы...
Она вдруг завыла, страшно, длинно.
Я отвернулся.
Около забора стоял Фролов и делал мне руками какие-то знаки. Да, пора кончать. Финита ля комедия. Комедия окончена. И вдруг с острой силой я ощутил непонятное, внезапное чувство вины в чем-то.
Я прошел через огород, через сад и двор. Меня провожал плач Марьи. Дверь сарая была открыта. Там, в темноте, аппетитно похрюкивал поросенок и слышался монотонный, мне показалось, добрый голос Морковина.
Как он может так?
На что он надеется?
О чем он думает?
Что происходит в его сознании?
"Если он убил..." - остановил я себя.
28
У калитки так же строго стояли участковые - Захарыч и Семеныч. Нетерпеливо прохаживался Фролов. Улица была полна народа.
- Все готово, - сказал Фролов. - Привез Зуева. Он мне рассказал по дороге. Дела... Будем брать?
- Да, - сказал я и повернулся к милиционерам. - Минут через пять приведите в правление Морковина.
- Слушаюсь, - сказал Захарыч, и на лице его появилась растерянность.
- Есть! - радостно крикнул Семеныч; лицо его пылало азартом.
Было двадцать две минуты третьего.
Мы с Фроловым пошли к правлению. На почтительном расстоянии за нами двинулась толпа, возбужденно, но тихо разговаривая.
У правления стояла синяя милицейская машина с красной полосой по глухому корпусу, и от этой машины, от толпы, которая двигалась сзади, от низкого серого неба... Не знаю, может быть, и еще по каким-то причинам мне стало не по себе.
В одной из комнат правления (она была пуста, видно, все ушли на улицу) быстро шагал Пантелей Федорович Зуев. Он был в военном кителе, в начищенных сапогах, очень официальный, строгий и, чувствовалось, до предела взволнованный.
- Здравствуйте. - Он подошел ко мне. - Что от меня требуется?
Я пожал его крепкую, твердую руку и сказал:
- Мы пройдем в кабинет Гущина. Туда его приведут. А вы, пожалуйста, оставайтесь здесь. Когда будет нужно, мы вас вызовем.
- Понимаю, понимаю...
Мы с Фроловым вошли в председательский кабинет. Здесь еще не рассеялся утренний махорочный дым. На столе лежали три початка кукурузы в бледно-зеленых листьях, стоял новый белый телефон, такой же, как в комнате бабки Матрены. И сейчас я больше ничего не могу вспомнить.
Мы сели на стулья. Я вынул из папки бланк допроса, подал его Фролову.
- Вас не затруднит? Вести запись?
- Конечно! Давайте. - Он взял бланк.
Молчали. Было тягостно и неловко.
И вдруг требовательно, с перерывами зазвонил телефон. Я схватил трубку. Последние часа два я не думал о Василии Морковине. Забыл о нем.
- Слушает следователь Морев! - Я не узнал своего голоса.
- Говорит дежурный областной прокуратуры старший лейтенант Вдовенко. - Голос был молодой, четкий, бесстрастный. - С Василия Григорьевича Морковина взята подписка о невыезде. Он работает на сборке охотничьих ружей. На заводе револьверы изготовляются. Но серийного производства нет. Только по заказам.
- Охотничьи ружья и револьверы собираются в одном цеху?
- Нет, в разных, в противоположных частях завода.
- Морковин мог каким-нибудь образом достать револьвер?
- Не знаю... - В голосе послышалась неуверенность. - Думаю, что нет. Их делают совсем мало. Каждый на строгом учете.
- Как вел себя Морковин, давая подписку о невыезде?
- Не знаю, я при этом не присутствовал.
- Хорошо... Спасибо.
- Что вас еще интересует? Какая нужна помощь?
- Благодарю. Ничего не нужно.
- Желаю успеха.
Я положил трубку.
- Ну как? - спросил Фролов.
- Ничего определенного.
Сейчас приведут Морковина. Сыча. Через минуту. Через две...
29
За дверью послышались шаги, голоса, легкая возня.
- Давай, давай, - сказал Захарыч. - Раз уж так...
Первым вошел Семеныч. На его молодом круглом лице были решительность и готовность к действию. За ним шагнул Морковин - ровный, вроде даже рассерженный; только чаще поднимались и опускались бескровные веки. Протиснулся Захарыч, потный, толстый, виноватый.
- Доставили, - сказал он, ни на кого не глядя.
И тут Морковин закричал:
- Не имеете правов! Тольки от дел отрывают! - Он размахивал руками, в тусклых глазах вспыхнул свет. - Я жалиться буду! Зазря человека винуют!
- Подождите за дверью, - сказал я милиционерам.
Захарыч и Семеныч вышли - первый поспешно, второй с явным разочарованием.
Мы остались втроем. Морковин смотрел то на меня, то на Фролова. Что-то новое появилось в его лице. Не знаю... Тень сомнения, что ли? Тревоги?
- Гражданин Морковин, - сказал я, - вы убили Михаила Брынина...
- Не убивал, - быстро перебил меня он и посмотрел на Фролова, писавшего протокол допроса. Видно, это встревожило его.
- ...убили из револьвера, который вы взяли у убитого офицера во время подавления Кронштадтского мятежа. Там еще на рукоятке гравировка есть, две буквы.
Его отбросило к стенке. Мгновенно лицо покрылось потом.
- Не убивал... - прошептал Морковин.
- Пантелей Федорович, зайдите! - крикнул я.
Вошел Зуев и остановился в двери - большой, напряженный; он все расстегивал и застегивал верхнюю пуговицу кителя.
Было тихо. Скрипело перо по бумаге.
Они смотрели друг на друга. В лице Морковина медленно происходила страшная перемена - оно теряло человеческие черты. Даже не могу сейчас объяснить, в чем это проявилось. Но я видел - видел! - перед собой лицо не человека, а зверя. Затравленного, яростного зверя. Старого зверя.
- Пантелей... - прошептал Морковин. - Пантелей...
- Неужто правда, Григорий? - Голос Зуева был полон недоумения, тоски, растерянности. - Неужто правда?
С Морковиным происходила новая быстрая перемена: словно распустились пружины, которые держали его. Он как-то странно закачался из стороны в сторону, судорога скривила его лицо, и вдруг оно стало спокойным, даже величественным. И страшным.
- Да, я убивец, - сказал он тихо. - Я кончил Мишку. - И вдруг рванул ворот рубахи, закричал истерически: - Житья мене от яво не было!.. Кровь он мою пил... Все вы... Все вы супротив меня!.. Будьте вы прокляты!..
И Морковин начал плакать, неумело, трудно, запрыгали его плечи, он закрыл лицо руками, отвернулся в угол.
- Пантелей Федорович, - сказал я. - Спасибо. Вы свободны.
Зуев не хотел уходить - ему было интересно. И жутко. Кажется, он обиделся на меня. Вышел осторожно, тихо прикрыл дверь, оставив щель.
- Гражданин Морковин, расскажите, как все это было?
Он посмотрел на меня затравленно, с ненавистью, с непониманием. Все еще с полным непониманием происходящего.
- Ладно, слухайте. - Он начал успокаиваться. - Утром, Марья как раз корову подоила, заявились Василий с Надеждой своей.
- Вы их не ждали?
- Почему не ждали? Ждали. Письмо он отписал: едут на отдых. На отдых... На харчи мои едут, а не на отдых, вот что. Одна Надежда поест всего - раззор выйдет. Хош уехали, слава тебе господи.
- Значит, нежеланные они для вас гости?
- Для Марьи Васятка, може, и желанный. А мене нет. Не нужон мене такой сын. Ладно, вы слухайте дале.
Он совсем успокоился. Теперь был Морковин, какого я привык видеть в эти два дня: неторопливый, размеренный, скучный.
- Ну, конешна, гостинец свой привезли. Да и то. Колбасы тольки два кила. Конфеты там. Марья нашу пищу на стол. Выпивать стали. А я с утра ишо не остыл. Как мы с Мишкой у яблонек встренулись.
- Так он на вас с вилами или вы на него?