Закутанный ребенок монгольской внешности, в красном шарфе, медленно шел, спотыкаясь, через площадь, держась за руку крупного пожилого человека, который вытирал нос платком. Подходя, Лопес увидел приземистые, блестящие черные башни комплекса АГИП с аквамариновыми стеклами, который Энрико Маттеи построил на въезде в Милан. Блестящие, очень чистые, но - развалины. Современные развалины. Этажи без остова под черными решетками, по которым ползли стебли убогих растений, выделялись своей сложной геометрией на фоне въездной автострады. Потом церковь - заостренная - шпиль на фоне плоского белого неба, - там закрывались двери из нового дерева, и незаметна была фигура священника или ризничего, который задвигал створки, не слышно было также, как они тяжело захлопываются - все было притуплено, - отравленная, неуютная тишина. Лопес зевнул от голода.
Этот Калопрести никогда раньше не слышал имени Ишмаэля, и Лопес склонен был ему верить. Зато Калопрести давно знал одного из отцов-основателей этих садомазохистских сборищ, Инженера.
- Он резвый тип, ты знаешь? Он за безопасный, добровольный садомазохизм, под его руководством сообщество выросло - никогда никаких происшествий, никаких наркотиков, - это сообщество под контролем.
Лопес:
- А ты? Ты что делаешь для нас там, в этой группе?
Калопрести курил, вдыхая потоки густого голубого дыма, видно было, что это приносит облегчение его бронхам.
- Я? Ну… Я развлекаюсь. - И он засмеялся.
- Тебе платят за то, что ты развлекаешься?
- Ну, видишь ли, там вращается куча всякой дряни… И потом, мне интересно, меня интересует садомазохизм, мне не стыдно в этом признаться, я вхож в эти круги. За это мне платят. Я слежу. Информирую. Ежемесячно подаю рапорт, данные на всех участников архивируются.
Этот тип, казалось, был неистощим - столп, излучающий непрерывные магнитные потоки.
- Послушай.
- А?
- Меня не волнуют ваши дерьмовые делишки. Ты понял?
Лопес далеко отбросил окурок сигареты, выдохнул дым в воздух, в форме неправильной параболы. Калопрести кивнул.
- Меня не колеблет, как вы трахаетесь. Мне нужна информация.
- Достаточно, чтоб ты спросил. Если ты спросишь меня об Ишмаэле - так я о нем никогда не слышал. Они все итальянцы, эти типы из садомазохистской среды. Никаких чужаков. Все чисто, обеспеченные люди. Они все дипломированные специалисты, менеджеры, есть также университетские профессора. Это не группа марокканцев.
- Меня это не интересует. Я хочу быть в курсе всякий раз, как вы встречаетесь. И где.
- Ну… когда как…
- От чего это зависит?
- Это зависит от участников. Есть встречи, которые проходят раз в месяц. Информация об этом публикуется во всех журналах нашего круга. В первый понедельник месяца.
- Где?
- В Милане. В "Метрополе". Это местечко за виа Рипамонти. Но это спокойное общество, нормальное. Я сообщал, но вас это не интересует. Это собрание, открытое для всех. Практически набор новых членов…
- А потом? Когда набор произведен?
- Есть частные празднества. Никогда не бывает больше десяти участников одновременно. В частных домах. Всегда в Милане.
Лопес размышлял. Эти случаи не могли иметь ничего общего с Ишмаэлем.
- Однако сегодня вечером будет сборище, разве нет? На складе, на окраине…
Как в Детройте и Париже. Как, возможно, в Гамбурге. Мессы Ишмаэля.
- Это PAV. Это спонтанные собрания, праздники по приглашению. Один, максимум два раза в год. Вплоть до сотни участников.
- Где они проходит?
- Это неизвестно до самой встречи. Все организует Инженер. Я ему помогаю, чтобы заранее узнать час и место, чтобы сообщить в полицию нравов. Такова практика. Твои коллеги хотят знать, хотя они ни разу не прерывали PAV.
- Место… Оно каждый раз разное?
- Да. Инженер говорит, что это из соображений безопасности. Он хочет защитить участников. Говорю тебе, это люди определенного круга.
Возможно, это церемонии Ишмаэля? Однако Калопрести ничего не знает об Ишмаэле.
- Послушай…
- А?
- Дети. Там участвуют дети?
Тип опустил глаза. Покачал головой. Выдержал паузу: закурил. Монголоид в глубине площади снял красный шарф, а старик пытался снова закутать его, но тот вырывался, не хотел.
- Это же не общество педофилов.
- Я понял. Но там участвуют дети?
Калопрести сплюнул далеко, казалось, слюна поджаривается на корке льда. Вдохнул дым, выдохнул серо-голубой пар. Шмыгнул носом. Обернулся к Лопесу.
- Два раза, - сказал он. - На двух PAV были дети.
В точку. Лопес старался не вспугнуть типа. Нужно было выжать все, что тот знает. Веди себя покровительственно. Успокой его. Сделайся его сообщником. Доверие - это яд.
- Ты не сообщил этого в полицию нравов.
Тот скривил нос, поглядел на Лопеса снизу вверх.
- Нет.
Лопес промолчал.
- Если б я сообщил, они наверняка устроили бы облаву, подумали бы, что тут педофилы. А на самом деле…
- На самом деле?
- На самом деле - нет. Детей приводил Инженер, и никто из нас не знал ничего… Я не задавал вопросов. Кроме того, я боялся, что они станут меня подозревать. Но клянусь… С ними ничего не случилось, с этими детьми. Всего два раза… У них были повязки на глазах, они ничего не видели, с ними ничего не сделали… Это было как… сценическое участие. Вот-вот, как реквизит.
- Дерьмо собачье.
Он начинал понимать. Рисунок приобретал законченность. Церемонии Ишмаэля проводились в тайне. Они совершались во время собрания на садомазохистской почве, но не все участники знали. Это были секретные ритуалы, которые разворачивались, в то время как происходило другое. И, возможно, Ишмаэль тоже присутствовал, но только немногие об этом знали. Он попал в точку. Связным Ишмаэля был Инженер. Дети - возможно, это был один из отличительных знаков, что идет тайная месса Ишмаэля. В точности как в Детройте и Париже, когда они застигли врасплох садомазохистское сборище и посреди сцены были дети. Дети посреди сцены - вот тайный знак. Тот из присутствующих, кто не был "сыном Ишмаэля", не понимал.
Он спросил у Калопрести про Гамбург: у Инженера были связи с Гамбургом? Калопрести не знал. Лопес назвал имена Терцани, Клемансо, Ребекки. По нулям. Калопрести о них никогда не слышал. Показал ему посмертную фотографию Терцани. Да, тот его видел несколько раз вместе с Инженером. Однако не может сказать, участвовал ли он в PAV, потому что во время встреч на всех были маски - из кожи, из резины, из латекса. На PAV все были в специальных костюмах, одеты согласно точному своду правил. Никто не являлся с открытым лицом.
Лопес велел рассказать, где и когда соберутся садомазохисты этим вечером, на свою PAV. Калопрести начал упираться. Лопес намекнул на детей: Калопрести грозила тюрьма, если ребята из полиции нравов узнают, что их информатор не сообщил им о присутствии детей на групповых оргиях. Вытащил из него место и час встречи. Склад за Чернуско, в Лимитоди Пьолтелло. В полночь. Калопрести хотел знать, будет ли облава. Лопес успокоил его: облавы не будет. Нужен ли какой-нибудь пароль на входе? Или же приглашение, какой-нибудь опознавательный знак? Необходим пароль. Калопрести дал его Лопесу. Это был вопрос времени. Ишмаэль близок к своему концу.
Площадь была похожа на пустой бассейн, из которого спустили воду на зиму, монголоид, казалось, плавал в воздухе, и Калопрести тоже - он едва не поскользнулся на ступенях церкви, на льду, когда уходил.
Они устроят облаву. Он добьется ордера на арест Инженера. Лично его допросит. Кусок дерьма, который втягивает в свои грязные дела детей.
- Реквизит.
Тип, который организует садомазохистские оргии.
- Резвый тип.
Калопрести поможет: свидетельство о присутствии детей - чтобы избежать уголовного процесса. Инженер расскажет ему, что знает: об Ишмаэле, о Гамбурге, о Париже, о покушениях в Черноббио. На следующий день он возьмет Ишмаэля. Возможно даже, что он обнаружит его прямо на PAV, среди представителей почтенной высокопоставленной миланской буржуазии. Это дело окончится иначе, чем в Париже. Его не удастся замять. Оставались считанные часы. Он повернул по направлению к башням, зевнул - и здание дирекции, окутанное паром из огромной трубы на крыше отеля, казалось, само кашлянуло, вибрируя, двинулось в воздухе - огромный монгольский ребенок, который кашляет.
Маура Монторси
МИЛАН
27 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
23:20
Он оглянулся на свою жизнь, и душа его показалась ему ужасной, презренной. И все же нежный свет горел над этой жизнью, над этой душой; как будто он видел Сатану в лучах райского сияния. Сколько часов он так плакал? Что он сделал после того, как перестал плакать? Куда пошел? Никто так этого и не узнал.
Виктор Гюго. "Отверженные"
Маура вернулась домой рано. Она рано ушла с вечеринки. Лука отвез ее. Они остались сидеть в машине. Целовались, трогали друг друга. Она не говорила с ним. Ничего не сказала ему о ребенке, о Давиде, о приступах.
Она поднялась к себе, дрожа.
Квартира была пуста. Давид еще не вернулся.
Судороги усиливались, вплоть до припадка. Ей едва удалось почистить зубы, никак не получалось зажать щетку в кулаке.
В постели, в темноте, ей казалось, будто она погружается в какую-то пучину. Страх и ужас. Голова кружилась, кружилась, кружилось все внутри черепа. Тахикардия заставляла ее вздрагивать.
Ребенок. Ребенок, должно быть, разросся у нее в животе, как огромная гладкая мышь. Ребенок был нежность в простой своей форме, она уже любила его. Роды будут болезненными, она потеряет сознание, она умрет. Роды будут самым сладостным моментом в ее жизни. Ребенок выйдет наружу, скользкий, как угорь. Она сожмет ребенка в своих объятиях и растворится в спокойной радости. Покой, наконец-то покой. Она будет в ужасе при мысли, что может задушить его, она боялась проломить ему голову. Вены пульсировали. Ребенок может задохнуться.
Она включила свет, приподнялась. Сидя на постели, постаралась перевести дыхание.
Приступ. Судороги достигли своего апогея.
Она снова вытянулась, свет был погашен.
Как только вернется Давид, она скажет ему. Я не оставлю его, не оставлю, я не хочу оставлять ребенка. Она плакала. Задыхалась. Давид поможет ей? Она ненавидела Давида, она любила его. Давид был ничто, он трахал ее так, как будто она была неподвижным телом, органической материей, массой расплывчатой формы. Давид никогда ее как следует не трахал. Не Давида она хотела в своей жизни.
Надежды не было. Никакой надежды. Тревога, перекрывающая горло. Она не дышала. Вот, она умирает. Но она не умирала.
Будущее закрылось над ней, как ножницы.
Все погрузилось в тень. У нее не было сил надеяться на Луку. Она не говорила ему. Это не любовь. Лука не любит ее. И она тоже не любит Луку. Лука не защитит ее. Это неправда. Лука любит ее, и она его любит, их тела отвечали друг другу, их безудержно влечет друг к другу, его кожа сводит ее с ума. Сводит ее с ума. Сводит ее с ума.
Толчки, сильные. Она постаралась раствориться в плаче, но у нее не получалось. Она плакала без слез.
Она встала, ноги не держали ее.
Дверь в ванную. Дойти до двери в ванную. Если доберусь до ванной - я спасена. Давид любит меня. Лука любит меня. Ребенок будет любить меня. Я ничто, ничто, ничто, ничто.
Ванная. Маура открыла дверь. Почти упала, попыталась прислониться спиной к стене, голова болталась.
Соль слез, сладкая слизь из носа, изо рта. Рот был как рваная дыра. У нее болели запястья, щиколотки. Кровь не поступала в кисти рук. Не было сил кашлянуть.
Она увидела бритву Давида - в открытом шкафчике над раковиной.
Увидела пачку транквилизаторов.
Ей удалось приподняться, она закрыла дверь ванной. Бритва Давида, таблетки. Она сползла на пол.
Желудок был как сжатый кулак. Она дрожала.
Она больше ничего не понимала, мысли ушли куда-то в далекий темный угол - она попыталась потерять сознание, у нее не получилось.
Инспектор Давид Монторси
МИЛАН
28 ОКТЯБРЯ 1962 ГОДА
00:40
Исповедь начинается всегда с бегства от самого себя. Она рождается в ситуации безнадежности. Ее предпосылки - те же, что у любого начала движения: надежда и безнадежность.
Мария Дзамбрано.
"Исповедь как литературный жанр"
Маура была в ванной, горел свет. Монторси чувствовал жар, неестественный, непонятный, который не мешал ясности мысли. Он разделся, вспомнил номер Фольезе. Позвонил ему.
- Ну и?..
- Катастрофа. Это впечатляет, Фольезе. Впечатляет.
- Я успел прочесть статью того, кого мы туда посылали.
- Статья ничего не стоит, Фольезе. Они собираются замять это дело.
Вдруг возникли помехи на линии, что-то внутри затрещало. Маура не выходила из ванной, дрожь от лихорадки становилась более сильной.
- Как ты говоришь, Монторси?
- Замять, Фольезе. Они делают все, чтоб замять это дело.
- Да, но оно уж очень громкое.
- Они забрали дело из отдела расследований. Теперь этим занимаются спецслужбы, верховные власти и прокуратура. Нас отстранили.
- Ну ты даешь. Это безумие.
- Да. И ты увидишь официальную версию, согласно которой…
- Несчастный случай. Официальная версия - несчастный случай.
Монторси:
- К черту.
- Что-то не сходится?
- Ничего. Ничего не сходится.
- Ну, как ты так говоришь, Монторси?
- Никаких сомнений. Мы все это видели - я и мои коллеги.
- У тебя есть доказательства?
- Слушай, Фольезе, это точно. Неопровержимо. Но не дело говорить об этом так, по телефону…
- На глазах у всего народа… Безумие! Они затыкают всем рот.
- Я полагаю, у тебя не было времени что-либо проверить?
- Нет, сам подумай… Здесь такой бардак творился. Между прочим…
- Что?
- Говорят, что у директора… Вроде у директора поднимали тост за смерть Маттеи…
- И они были не единственными. Послушай, Фольезе, я хотел сказать тебе… Эта штука, которую ты послал туда, в то место, слышишь? Чтобы перейти на другую работу.
Досье на Ишмаэля, которое Фольезе послал в "Джорно", газету Энрико Маттеи. Американцы в Италии. Черная религия.
- Ты, конечно, передал его другу…
После смерти Маттеи этот рапорт подвергал опасности Фольезе.
- А что?
- Ты сможешь забрать тот экземпляр, который отправил? Лучше будет забрать его.
- Ты прав. Постараюсь сделать это завтра. Ты прав.
- Между прочим… Завтра…
- Ты хочешь встретиться, Монторси?
- Да, так я тебе больше смогу рассказать. Нужно согласовать действия.
- Да. Нужно увидеться.
Монторси, вздохнув:
- У тебя уже есть мысли по поводу того, чем ты займешься завтра, по этому делу о Джуриати?
- Да. Я буду работать с фотографией. Установлю личность остальных, кто на ней. Чем больше я об этом думаю, тем больше мне все это кажется… как бы это сказать…
- Абсурдным, да?
- Да. Из-за того, что на фотографии есть также Маттеи. Это меня беспокоит.
Они договорились встретиться в университете, ближе к полудню. Попрощались.
Маура все еще была в ванной. Он потянулся: онемение в спине вызывало у него скорее озноб, чем острую боль, - боль на поверхности кожи, как будто она стягивается. Он опустил голову на подушку. Она была прохладной, это вызывало у него раздражение.
Он не стал ждать Мауру. Погрузился в сон - мертвец, готовый соприкоснуться с мертвецами в облаке света.
Ощущение позора, неуютный стыд, внутренний взрыв, падение наружу вернули его на поверхность. Он вышел из черной воды сна без снов, в которую был погружен. С воспаленными глазами, обреченный на бодрствование. Бессонница, снова бессонница. Свет горел. Было четыре часа. Мауры в постели не было. Свет в ванной не гасили.
Сердце наполнилось испугом.
Он встал и побежал: медленный, бесконечный бег. Дверь ванной была закрыта. Он позвал. Никакого ответа. Он выбил дверь плечом.
Маура была там, сидела на полу, прислонясь спиной к стене. Серая. Слюна медленно текла из обоих углов рта. Глаза были широко раскрыты. Она дышала тихо, но тяжело. Он взял ее руками подмышки. Казалось, будто он приподнимает мешок. Она не держалась на ногах. Она плакала.
Это был припадок. Снова.
Он спросил:
- Что случилось? May, что случилось? - и все продолжал спрашивать: - Что случилось? May, что случилось? - пять, шесть раз, а она плакала и, казалось, задыхалась. Она находилась в смутном, лихорадочном состоянии, которое было ему незнакомо. У Мауры никогда не было такого сильного приступа. Она была неподвижна, будто мертвая.
Он подсунул руку ей под голову - она была горячая, какая-то жилка пульсировала, - ощутил пот под смятыми, слипшимися волосами. В горле у нее что-то клокотало. В зеркало он увидел, как она наклонилась вперед, над раковиной, потому что он подвинул ее так, чтоб она наклонилась над раковиной, - он нес ее, как сломанную куклу. Он пустил воду - холодную, - нагнул ее голову под струю. Пока она не начала кашлять. Она кашляла, рыдала, у нее были сильные судороги. Передняя губа выдвинулась вперед - губа маленькой девочки. Теперь лицо ее стало красным, слюна и слизь продолжали выделяться, она плакала. И дышала, глубоко дышала.
Он вытащил ее из-под струи вода. Приподнял. Накрыл голову полотенцем. Отнес ее, такую маленькую, на диван в гостиной. Сел, держа ее на руках. И Маура начала стонать - это был безнадежный стон маленького животного, отчаявшегося, потерянного, близкого к смерти.
Это было неведомое ему отчаяние. Он не понимал его, потому что не подозревал ее. Если б он что-либо заподозрил, он бы понял. События не имеют глубины, глубины нет. Достаточно подозрения - и все ясно. Все прозрачно. От него ускользало расстояние до краев этого плача, который становился все более слабым, жалобным - и потому более отчаянным.
Он знал, что Маура несчастна. Это несчастье витало над ней, над постоянной пустотой, которую она носила в себе, внутри своей плоти. "Защити меня!" - этой мольбой светился чистый взгляд Мауры. Когда он смотрел на нее, ответ на эту безутешную просьбу уже был дан. Защити меня. Спаси меня. Он вел себя с ней как животное, смутно чувствуя все, неся тепло туда, где его не было. Он женился на ней, но ему было недостаточно того факта, что он безумно влюблен, чтобы увериться в будущем счастье - или по крайней мере спокойствии. Это была безудержная сила, которая вырывала их из всего, что они знали, чтобы переместить их в пустоту, которая разрывалась внутри. Он чувствовал, что каким-то образом они одинаковые, как зеркальные отражения. У них было все, у них не было ничего. Они поженились, но приступы не прошли. Напротив.
- Если нам придется расстаться и если через годы мы окажемся в одном троллейбусе, я почувствую твой запах. Это химия. Магнетизм. Мы принадлежим друг другу, - сказала она ему, прежде чем они поженились.