* * *
Мне снился мой пентхаус и панорамное окно с видом на реку. Было утро; над рекой поднимался туман, и небоскребы на том берегу, казалось, висели в воздухе. Надо полагать, наблюдатель с той стороны видел то же самое.
Во сне я вспоминал, сколько этажей в моем доме, и никак не мог вспомнить. Почему-то это казалось мне важным.
Звонил телефон - старый телефон с трубкой на витом проводе. Я подносил эту трубку к уху и слушал тишину. Затем раздавались гудки, болезненные, как сверло в зубе, а я по-прежнему молчал, словно и не ждал ничего иного.
Иногда мне чудилось, что на мой мобильник пришло сообщение, и тогда я подрывался его искать, - не тот новый коммуникатор, из которого вынута батарейка, а свой старый любимый мобильник, который Танька называла неправильно, по-московски, "сотовым", - я искал его в разных местах в комнате и не мог найти, и соображал, что надо бы позвонить на него с обычного телефона, чтобы он откликнулся, но никак не мог вспомнить собственный номер.
Я раскрывал ноутбук и видел, что по моим адресам свалилось сразу несколько писем. Все пустые.
Я был окружен мертвой молчаливой пустотой. Наверно, первый космонавт Гагарин чувствовал себя так же в своей краснозвездной капсуле, оторванной от Земли, да так никуда и не улетевшей.
Но с ним хотя бы кто-то говорил. Даже пролетая над вражеским полушарием, в режиме радиомолчания, он мог слышать собственный голос в наушниках. А это так редко получается во сне.
- Артем, - чей-то знакомый голос окликает меня, и это тоже бывает редко. Маринка редко зовет меня по имени.
Маринка?
Я открываю глаза и вижу ее. Со стриженой челкой. В узких джинсах-стрейч.
- Доброе утро, - говорит она. - Я тебя разбудила. Извини.
Мне хочется подпрыгнуть на месте. Но я не могу двинуться. Я прикован к гарроте по рукам и ногам. И я не чувствую рук и ног, как космонавт в своем космическом кресле.
- Что… ты… здесь делаешь? - спрашиваю я. И сам себя не слышу.
- Ничего. Я искала тебя. Потом позвонила Георгию Константиновичу. И он меня привез сюда.
- Он сам?
- Собственной персоной, - отзывается голос Жорика откуда-то слева. Я вытягиваю шею: Жорик, представительный, в льняном пиджаке, стоит в дверях, вальяжно прислонясь к косяку. Он улыбается.
- Сперва Мариночка испугалась, - говорит он. - Но ведь Георгий Константинович совсем не страшный. Он всегда рад помочь, если кому трудно. Мариночке было трудно, ну, я и помог.
"Жирная сволочь", - думаю я.
- Ты ведь не позвонил, как обещал, - говорит Маринка грустно.
Жорик кивает большой головой:
- Он был занят. Правда, доктор?
- Я не мог позвонить, - говорю я. - Мне нельзя выходить на связь. Я…
- Может, тебя расстегнуть? - перебивает Жорик. - Ты не будешь на людей бросаться? Вовчик мне рассказывал, как тебя ночью колбасило. Еле справился с тобой.
Он приближается. От него пахнет дорогим парфюмом. Мы смотрим друг другу в глаза.
Я облизываю сухие губы. Я ответил бы что-нибудь, если бы под креслом (я знаю) не валялась пустая бутылка из-под виски. Если бы я не был небритым и немытым. Если бы от меня не разило многодневным перегаром.
А еще у меня, кажется, сломан зуб.
- Пожалуй, не нужно спешить, - размышляет Жорик вслух. - Наш доктор утомился за ночь. Вредно ему так много работать, - оборачивается Жорик к Маринке. - Совершенно теряет человеческий облик. А что он тут вытворял на прошлой неделе, это просто не передать.
Я вцепляюсь пальцами в поручни.
- Ты зря так, Георгий, - шепчу я еле слышно.
- Он опять недоволен, - удивляется Жорик. - Вон какой вискарь пьет. А всё недоволен.
- Маринка, не слушай его, - прошу я. - Я больше на него не работаю. Хватит мне этого… дерьма…
- И верно, хватит, - с удовольствием говорит Жорик. - Пора нашему Артему в отпуск. Отдохнуть, успокоиться. Печень подлечить. Устроить тебя в санаторий?
Я снова гляжу ему в глаза. Он улыбается одними губами.
- Я же про тебя все знаю, - говорю я. - Я же всё видел. Ты бешеный зверь. Ты же больной на всю голову.
- Остынь, доктор. - Жорик кладет жирную лапу мне на плечо. - Если кто тут и бешеный, так это ты. Хорошо еще, привязать вовремя успели… Ну что ты там видел? У тебя уже галлюцинации?
Он улыбается. А сам легонько, двумя пальцами трогает меня за подбородок. Гладит по шее. Перед глазами у меня вертятся огненные колеса. Если он нажмет чуть сильнее, я потеряю сознание.
Но он отступается. Ласково похлопывает меня по щеке.
- Тебе романы писать нужно, - говорит он мне. - Про шпионов. С твоей-то фантазией.
Я глотаю ртом воздух, как рыба на песке. Но Георгий Константинович больше не обращает на меня внимания. Присаживается на край стола. Протягивает руку, и Маринка послушно делает шаг навстречу. Словно дочка к любимому папе.
- Ну, не бойся, - говорит он. - Иди сюда, киска.
Его светлый льняной пиджак от Cortigiani слегка помят и от этого смотрится еще дороже. Маринка нерешительно кладет ладонь ему на колено. У нее длинные пальцы с перламутровыми ноготками. Хороший лак, и маникюр сделан красиво.
Жорик накрывает ее ладошку своей, тяжелой.
- Теперь все будет хорошо, - шепчет он ей на ухо. - Не бойся, в интернат я тебя не верну… или хочешь, съездим с девчонками попрощаться?
- Нет, - отвечает Маринка.
- Вот и славно. Ты просто умница. И ты такая красивая. Сделаем тебе загранпаспорт, поедем жить в Испанию. Хочешь в Испанию?
- Да, - отвечает она.
Все это время я тщетно пробую вырваться.
- М-маринка…
Она оглядывается. Ее глаза поблескивают из-под аккуратно подстриженной челки.
- Ты же не можешь так.
Георгий Константинович легонько придерживает ее за руку. Она высвобождается. Приглаживает волосы. Я так любил этот ее жест.
- Прости, Артем, - говорит она. - Ты знаешь… я больше не верю тебе. Раньше верила, а теперь нет.
- Маринка. Всё совсем не так, как ты думаешь. Послушай меня, пожалуйста…
Маринка грустно улыбается.
- Я хотела на тебя посмотреть, - говорит она. - Но слушать тебя я больше не хочу.
Георгий Константинович пожимает плечами и обращает взоры к небу - вернее сказать, к низкому потолку этого гребаного подвала. В этот момент я понимаю кое-что еще.
- Это же театр, - вдруг вырывается у меня. - Ты же все подстроил с самого начала. Ты же меня подставил, сволочь, маньяк вонючий…
- Не груби, доктор, - холодно говорит Жорик. - Премии не получишь.
- Ты же маньяк. Расскажи, что стало с теми девчонками… расскажи хоть раз всё до конца.
Жорик медленно переводит взгляд на меня, и дрожь пробегает по моему телу.
- Не пугай девушку, - произносит он вдруг. - Она и так натерпелась. Заткнись… если хочешь, чтобы тебя хоть немножко уважали.
Я гляжу на него расширенными глазами. Дрожь не унимается. Язык отказывается мне служить, и слова застряли в горле.
- Пойдем, котенок, - зовет он Маринку. - У нашего Артема уже бред начался. Лучше его не слушать, а то потом не заснешь. Мы его пробовали успокоить, но, как видишь, не получилось.
- Стой, - говорю я и сам удивляюсь своим словам. - Стой. Не трогай ее. Ты сволочь и убийца. Но Маринку ты пальцем не тронешь.
Жорик задерживается в дверях.
- За такие предъявы обычно отвечают, - произносит он сквозь зубы. - Но с алкоголика что взять. Может, Лиду позвать, пусть тебе капельницу поставит?
- Лиду? - ужасаюсь я. - Лиду?
- А что такого?
Мои мысли путаются. Зубы стучат. Неужели я и вправду…
- Так я позову, - говорит Жорик.
А вот и Лидка входит, в своем порнушном белоснежном халатике. Она улыбается.
- Вы не обижайтесь, Артем, - говорит она. - Вы ведь клинику закрыли. А сейчас сами знаете, как работу трудно найти. Вот я и подумала…
- Не надо, - прерываю я. - Я все понял.
Жорик недобро щурится.
- Отдыхай, Пандорин, - советует он. - Сам же говорил - твоя работа кончилась.
- Артем, - говорит Маринка.
Она так редко называет меня по имени.
- Мне очень жаль, Артем. Выздоравливай.
Дверь за ними закрывается.
Несколько минут я держусь за горло. Наконец меня тошнит прямо на бетонный пол. Сереге придется поработать тряпкой, думаю я с мстительной радостью. А я как раз изловчусь да и пну его ногой.
Мне становится весело. Он победил. Он победил меня. Взял мою жизнь и уничтожил. Вот сейчас бы и сдохнуть, чтобы без мучений, - думаю я, тихо посмеиваясь. Не так уж редко мне хотелось умереть. А может, я уже умирал, много-много раз. Но вот что странно: тогда была боль. Теперь нету.
* * *
Дорога обратно не запомнилась. Хмурый Вовчик вел машину молча. Линия фонарей сливалась в новогоднюю гирлянду.
Мне было очень плохо. Возможно, поэтому Вовчик наконец взглянул на меня и произнес:
- Держись, доктор. Не было приказа тебя в лесу закапывать.
Я не ответил. Перед глазами плыли цветные пятна. Рубиновые огни перемещались.
Вовчик подумал еще. Положил руку на рычаг коробки-автомата. Недоигранный жест дружелюбия, отметил я равнодушно.
А он вдруг сказал:
- Ты мне хотел помочь. Я помню.
- Забей, - ответил я.
- Сейчас заедем в госпиталь. Пусть тебя коллеги посмотрят.
Я слушал равнодушно. Мой диагноз я и сам знал.
Вовчик вздохнул.
- Вот ты ответь мне, доктор, - продолжал он. - Только без протокола. Ты же людей насквозь видишь. Где твои глаза были, когда ты с Георгием работать решил? Ну ладно я, мне… терять нечего… а ты-то зачем в это говно полез?
Мои пальцы сжались в кулаки.
- Так сложились обстоятельства, - сказал я.
Огни светофоров мигали. За темными стеклами вырастали высотки Крылатского.
- Георгий Константинович - человек специальный, - сказал Вовчик тихо. - Знаешь, что про него ребята говорят? Не зря, говорят, у него детей нет. В договоре пункт такой был.
Я сглотнул слюну. Меня мутило по-прежнему.
- В каком договоре? - спросил я.
- Не догоняешь? - Вовчик загадочно ухмыльнулся. - Ну да, он же крест носит за сто тысяч. Детдом спонсирует, и все такое. Да только слишком уж он везучий. Не бывает так. Он уж сколько раз умереть был должен, а все жив.
- Бред, - отозвался я.
- Может, и бред. А только ребята еще говорят… кто с ним работает, тому тоже с договора не соскочить. До самой смерти, да и после тоже.
Закашлявшись, я зажал рот ладонью. Вероятно, со стороны это смотрелось комично. Но Вовчик в своей жизни видел и не такое. Смеяться он не стал. Он все понял.
- Потерпи, - сказал он заботливо. - До больнички недолго осталось.
Стекло поползло вверх. Ветер растрепал мои волосы. Я судорожно сглотнул слюну. Бросив на меня короткий взгляд, Вовчик притормозил и прижался к обочине. Прошелестел замок. Я приоткрыл дверь: под колесами темнела и пузырилась громадная лужа. Где-то это уже было, подумал я. Наощупь отстегнул ремень и свесился вниз.
Стало полегче.
- На, воды попей, - предложил Владимир чуть позже.
Мы снова двигались. Я безвольно откинулся на подголовник. Прикрыл глаза.
- А Анжелику я найду, - услышал я. - Зуб даю, найду. И отдеру, как сидорову козу.
008. Оглянись
Белый, белый подушечный склон. Под ним стелется снежная равнина простынки - а дальше обрыв до самого пола.
Я смотрю на все это одним глазом. Второй утонул в подушке. Подушка белая и мягкая. Удивительное ощущение.
Это больница для бедных, и здесь пахнет мочой и лекарствами. Но у меня все же есть своя тумбочка и домашние тапки.
Даже хорошо, что моя постель - в коридоре. Я могу видеть других пациентов. Они больные и несчастные, возможно, даже больше, чем я.
Мне можно вставать, но я не спешу. Я наслаждаюсь покоем. И еще у меня вырвали зуб - специально водили в стоматологию. Надо же студентам на ком-то практиковаться.
Недавно был обед. И вот теперь старик из крайней палаты движется в уборную. Он - в халате, в носках и шлепанцах. Он шаркает подошвами по линолеуму и опирается на свою алюминиевую рогульку. Рано или поздно он проползет мимо, обдав меня запахом нестиранной фланели и застарелого пота. Не мужского. Жалкого, пустого, старческого.
Так потел Виктор, ревнивый Анжелкин муж.
Сестричка катит куда-то инвалидное кресло. Она могла бы помочь старику. Но у того своя история. Это серьезное дело - дойти до уборной и вернуться.
Вот он рядом. Он тяжко дышит.
- Такие дела, - говорит он мне. И я вижу его спину.
So it goes. Это откуда-то из Воннегута. Проклятущая литература.
Старик удаляется. Его рогулька стучит о линолеум: бух, бух. Шлепанцы шаркают: шкрр, шкррт. Я закрываю оба глаза.
Я здесь третий день. Добрые врачи не обижаются на меня, когда я отказываюсь от их процедур. Они принимают меня за недоучившегося фельдшера с неотложки. А может, за санитара со "скорой". Их отношение ко мне - покровительственное.
- Артем, - зовет меня сестричка, и я приоткрываю один глаз. - Там Петров с горшка свалился. Иди, помоги, а то мне одной тяжело.
И это тоже пройдет, думаю я. Примерно то же было и вчера вечером.
Я не спеша надеваю тапочки и иду за ней в конец коридора.
Полвека назад этот Петров был танкистом. Там, где побывал он, я не вынес бы и десяти минут. Но теперь он упал с унитаза и не может встать. Вдвоем с сестричкой мы его поднимаем. Чертыхаясь про себя, сестра помогает ему натянуть штаны.
- Ох, бл…дь, - бормочет старик. - Что же за жизнь такая говенная. Хоть бы сдохнуть без мучений.
Сжимая его руку, я негромко говорю:
- Ничего. Вспомните Алжир. Вот где говно-то было.
Старик глядит на меня выпученными глазами.
- Ты, что ли, был там? - переспрашивает он сердито. - Ты там не был. За рычагами не сидел на минном поле. Вот и не говори.
- Молчу я, молчу, - соглашаюсь я. - Все хорошо. Успокойтесь.
Вцепившись в рукоятки своей рогульки, он сопит и переступает с ноги на ногу. Потом громко выпускает газы.
Я закрываю глаза.
* * *
Горячее солнце, горячий песок. Рев моторов. Вонь перегретых дизелей и семьдесят градусов по Цельсию в грохочущем железном гробу. Это не кошмар. Это просто звучащие картинки из его памяти.
Вдоль алжирской границы запрятаны сотни тысяч противопехотных мин. Французам некуда было их девать, вот они и решили повеселиться перед уходом. Разминировать границу послали наших танкистов. Русское мясо дешевле.
Механик-водитель Петров работал и вовсе бесплатно. Мины взрывались под тралом, а иногда под бронированным брюхом тягача (с виду это был обычный танк Т-55, но без башни). Тогда тягач подбрасывало. Но Петров держался крепко и дергал свои рычаги и все утюжил и утюжил гусеницами белый песок. Ему тогда было как мне сейчас.
Девочке по имени Аминат было четырнадцать или пятнадцать, когда она встретила Петрова. Никто не посылал ее в русскую медсанчасть, она сама пошла, из любопытства.
Было жарко. Петров пил невкусную воду из фляжки, вода отдавала разогретым железом, как и всё здесь; ему перевязали разбитый лоб, и он стал похож на молодого мусульманина-хаджи, только без бороды и халата, зато в мокрой гимнастерке. Девочке Аминат он показался очень красивым. Да и сама Аминат вовсе не считалась дурнушкой - такая же тоненькая, как и все другие дети в деревне, и с такими же блестящими черными глазами.
На свою беду, Петров уже немножко знал по-французски и спросил у девчонки, как ее зовут; она назвала себя - так же звали мать Пророка, да будет благословенно его имя. Петров, который не мог знать этого, все равно улыбнулся. И тогда бедная Аминат решила, что…
Это был ужасающий грех - даже думать об этом. Но в селении совсем не осталось мужчин, даже местный мулла давным-давно покинул их, убоявшись повстанцев, а мать Аминат умерла от дизентерии. Поэтому Аминат не подозревала, что уже совершает богопротивное дело, только вступив в разговор с неверным.
А что, если бы, - думала, наверно, Аминат, - а что, если бы в целом мире не осталось больше никого - ни старух из деревни, ни военных, ни злых мальчишек?
А что, если бы, - думал, наверно, Петров, - можно было забрать ее с собой, в Союз?
Глупости. Ни о чем таком они не думали. Кроме того, Петров числился секретарем комсомольской ячейки и даже один раз выступал перед товарищами с докладом о международной обстановке. О том, что участились случаи враждебных вылазок. И о том, что нужно быть бдительными. Что через полвека счастливые потомки будут жить при коммунизме, а до тех пор нужно потерпеть.
Через полвека Петров заваливается на свою койку в восьмиместной палате. Он тяжело дышит. У него - неопрятная серая щетина и впалые щеки.
Петров глухо кашляет.
- Потерпите, - говорю я и снова беру его за руку. - Сейчас сестричка лекарство принесет.
Темно. Опрокинутая луна светит не по-нашему. То ли сверчки, то ли суслики посвистывают в отдалении. И еще чей-то шепот слышу я - злобный, свистящий.
"Нехорошо, братишка. Опять танкисты весь свежачок забрали. Давай по-хорошему: делиться надо".
Трое чуваков в х/б подступили вплотную. Они без оружия: стройбат на отдыхе.
Двое других держат за руки девчонку. Та отчего-то молчит, только всхлипывает и поскуливает тихонько. Похоже, напугалась до смерти.
Петров отступает на шаг. Резко нагибается. В руках у него - какая-то железная херня, шкворень или что-то вроде. Заранее приготовил?
"Тэ-эк", - мерзко, по-блатному тянет кто-то из стройбата.
Петров - по-прежнему в белой повязке. Это удобно. Пот не стекает ему на лоб. А вот строители почему-то резко потеют.
Он перехватывает шкворень поудобнее.
"Т-твою мать", - говорит кто-то, кого я не вижу.
"Мочим его, - выкрикивает кто-то еще. - Мочим, я отвечаю".