Да, этот Петров - смелый парень, решительный. Я могу читать его мысли. Они короткие, как вспышки автоматных очередей старого доброго АК-47, еще не модернизированного для Афгана. "Р-раз", - думает Петров. И шкворень с хрустом опускается сбоку на чью-то шею. Здесь надо бить первым. "Р-раз", - р-разворачивается он опять. Раз и еще раз. Он силен, этот Петров. Но что толку, когда их четверо. Он тормозит, слыша движение сзади, и тут же пропускает прямой удар в челюсть. Луна в черном небе заваливается набок и гаснет.
И тогда эта девчонка, Аминат, вырывается и бежит к белой бетонной коробке медсанчасти, бежит и кричит что-то на своем языке. Кричит, не боится. Кажется, ее слышат: в небо взлетает сигнальная ракета. И все кончается.
Старик еле слышно хрипит.
- Иди, Артемчик, - говорит сестричка. - Спасибо. Теперь я с ним управлюсь.
Вернувшись, я укладываюсь на койку.
Я устал от чужих историй. Никто не поможет мне написать свою - да теперь это уже и ни к чему.
Тогда, в подвале, мне нужно было взять железный шкворень и мочить жирного Жорика, мочить что есть сил, пока его самодовольная рожа не превратилась бы в свиную отбивную. Пока его маршальский жезл не повис бы гнилой вонючей тряпкой.
Но теперь слишком поздно. Он знал, чего хотел, и он победил меня. Размазал ниже плинтуса. Забрал все, что у меня было. И Маринку.
А я - идиот. Вернее, я был идиотом, а теперь я просто никто.
Вздохнув, я отворачиваюсь лицом к стене.
Кто-то из больных, кто лежал здесь еще до меня, нацарапал на ней шариковой ручкой:
ОГЛЯНИСЬ
Не жизнь, а сплошные символы.
Мне что-то неохота оглядываться. Даже когда сестричка снова меня окликает. Я и не оглядываюсь.
- Артем, - слышу я другой голос.
Не может быть.
- Артем, посмотри на меня, - говорит Танька.
Я сажусь на постели. Танька постриглась коротко и окончательно превратилась в девушку-милиционера.
- Да с ним все в порядке, - объясняет за меня сестра. - И не тошнит больше. В понедельник доктор придет, и выпишем.
Таньку она побаивается. Чувствует в ней власть?
- Ты изменился, - говорит Танька.
Спасибо. Я знаю. Случается, по утрам я смотрю в зеркало.
Таня провожает глазами сестричку. Затем обращает взор на меня - и взор этот внимательный, очень внимательный. Посещений сегодня нет, и к тому же я не могу понять, как она меня нашла.
- Как ты меня нашла? - спрашиваю я.
- По справочной. Но вообще-то я искала не тебя.
Танька в своем репертуаре. И она не из тех, кто жалеет слабаков.
- Я не могу дозвониться до Маринки, - говорит она. - Она не возвращалась в интернат. Я не знаю, где она. Может быть, ты знаешь?
- Я догадываюсь.
- С этого момента - подробнее, - требует Таня.
Говорить правду чрезвычайно неприятно. Куда противнее, чем врать. Я рассказываю Таньке несколько вещей, которые неизвестны даже ей - инспектору по работе с несовершеннолетними. Это отвратительные вещи, но это правда.
- Ты все же втянул ее в историю, - говорит она. - Как ты мог?
На это мне ответить нечего.
Вдалеке хлопает дверь. Медсестричка появляется в конце коридора. Она почти бежит. Потом просто бежит. Лицо у нее бледнее халата.
- Артем, - зовет она. - Ты не мог бы подойти? Там, похоже, Петров кончается. Я сейчас на отделение позвоню.
Таня бледнеет. Я молча поднимаюсь. "Шлеп, шлеп", - стучат больничные тапочки по линолеуму. Здесь пахнет лекарствами, мочой и еще чем-то: смертью, - понимаю я вдруг.
* * *
Старик еще дышит. Пот выступает на лбу. Пульс ускользает. Вот-вот его сознание потухнет окончательно.
"Такие дела", - думаю я.
Стоп. Вот она, ниточка его жизни. Пульс учащается, и я знаю: это не предвещает ничего доброго.
- Х-х-х, - хрипит старик еле слышно.
Ему больно. Поэтому картинка включается снова. Боль - превосходный ретранслятор.
Прожекторы на вышках выхватывают из темноты часть двора и длинный ангар. Бетонное строение, похожее на колхозный коровник, тянется поодаль. Этот хлев приспособлен под казарму стройбата.
Неправильный месяц висит в небе. Непрогретый дизель ревет и стреляет.
В железной полутьме Петров дергает ручки фрикционов. Он улыбается и поет: "Броня крепка и танки наши быстры". Гусеницы лязгают, и тягач разворачивается на месте. Теперь бетонный барак - прямо по курсу.
Закусив губу, Петров бросает машину вперед, и непрочные стены разлетаются, как будто под них был заложен фугас. Тем парням в казарме не позавидуешь.
Рывок - и танк пятится назад, оставляя после себя громадный пролом в стене.
Мои уши забиты ватой. Теперь все происходит беззвучно, как в кинохронике, и только запах отчего-то я чувствую - это запах разогретого металла и удушливая вонь дизельного выхлопа.
Тягач останавливается. Петров не спешит выбираться из люка. К нему уже бегут какие-то люди. Кажется, они стреляют в воздух.
"Вот так оно и было, - слышу я вдруг. - Броня крепка. Взяли меня и увезли сразу. Даже попрощаться не дали. Потом еще три года на лесоповале оттрубил, ясно тебе?"
"Вы со мной говорите?" - спрашиваю я.
"С тобой, с тобой. Не удивляйся. Скоро перестану".
"Только не надо умирать", - прошу я.
"Нет уж. Хватит. По два раза на дню с толчка падать - это вы извините. Не надо нам такой жизни".
Я сжимаю его руку.
"Сейчас укол вам сделают", - говорю я, чтобы что-нибудь сказать.
"Пустое".
Кто-то надрывно кашляет в палате. Я зажмуриваюсь еще крепче.
"Все там будем, парень, - старик снова обращается ко мне. - Но ты туда не спеши. Хреново будет - терпи. И уж только если совсем хреново…"
"Успокойтесь", - пробую я возражать.
"Я вот чего думаю, - прерывает меня старик. - Ну, взял бы я тогда девчонку в Союз. Весь бы век вкалывала, щас бы пенсию получала три тысячи. А так… там заграница все-таки. И море у них теплое… а? Что скажешь?"
"Да, там хорошо", - лживо заверяю я.
"Молодой ты еще… что ты понимаешь".
Несколько минут я не слышу ничего. Потом его мысль оживает опять. Мерцает, как бы не в силах оформиться в слова.
"Может, она меня простила?" - произносит он наконец.
Словно в трансе, я кое-как открываю глаза. Старик уже не дышит. Щетина на впалых щеках выглядит просто ужасно.
- Может быть, простила, - повторяю я вслух.
Хроник на соседней койке глухо кашляет. Похоже, он ничего не слышал. В коридоре слышны торопливые шаги; распахивается дверь, и появляется сестра, а за ней - помятый красноглазый дежурный врач.
- Смерть до прибытия, - констатирует он. Вероятно, он когда-то работал на "скорой".
- Говорил что-нибудь? - интересуется сестричка.
Я качаю головой отрицательно. Поднимаюсь и выхожу из палаты. "Шкр, шкрт", - шуршат шлепанцы.
- Артем, - говорит Таня.
Я поднимаю на нее глаза.
- Скажи мне, где живет этот Жорик.
- Едем вместе, - говорю я. - Прямо сейчас.
Маленький корейский "шевроле" ждет нас за оградой больницы. С непривычки кроссовки жмут. В зеркальце на солнцезащитном козырьке я вижу себя: обросшего, бледного. Я сжимаю зубы. Отворачиваю зеркальце.
"Шевроле" выруливает на трассу и устремляется, все разгоняясь. По сторонам тянется лесопарк; с деревьев облетают листья - желтые, красные. Это довольно красиво.
- Таня, - говорю я. - Я не оставил бы ее там. Так получилось.
Танька смотрит на меня искоса:
- Говори адрес.
Притормозив у обочины, она внимательно смотрит в зеркало. А затем решительно и умело, быстро перехватываясь руками, выкручивает руль налево. "Шевроле" срывается с места и разворачивается через двойную сплошную.
* * *
Жуковка встретила нас глухой тишиной. Солнце опускалось за желтые деревья, и крыши трехэтажных замков блестели, как после дождя. Мы проследовали через пару блокпостов (Танька равнодушно выставляла в окно милицейские корочки). Миновали гигантский спорткомплекс с припаркованными у входа дамскими кабриолетами. Объехали два охранничьих "гелика" и один брошенный поперек дороги "мазерати". Перепутали улицу и потратили с четверть часа на поиски.
Закат заалел, когда мы были у цели.
Я вспомнил, как одним летним вечером охранник Вовчик вел меня к машине. Мои ноги подкашивались, и он любовно поддерживал меня за плечи. "Ничего, - говорил он. - Ничего. Как говорится - любовь прошла, завяли помидоры. У каждого своя история… а что не твое, ты по ходу забудь. Понял, доктор?"
Тогда мне было хреново, и я даже не нашелся, что ответить. С тем и уселся в машину.
Нехорошо прищурившись, Танька посигналила у ворот. К моему изумлению, створки тотчас же поползли в разные стороны.
К особняку Георгия Константиновича вела широкая дорожка, выложенная плиткой, темно-бурой, словно от запекшейся крови. Пролегала она мимо зеркального пруда, альпийской горки, усыпанной какими-то траурными цветочками, мимо колючих розовых кустов (тут я поморщился), мимо лунных фонарей, словно бы висящих в пространстве на невидимых растяжках.
Никто нас не встречал. Только видеокамеры поблескивали злобными глазками.
Когда нас окликнули, я вздрогнул сильнее, чем следовало. А вот Танька очень хладнокровно обернулась на голос.
- Добро пожаловать, - сказал Георгий Константинович. - Уж мы вас ждали, ждали.
"С блокпоста предупредили", - понял я и тут же перестал об этом думать.
Это было как dИjЮ vu - грузный бритый Жорик в льняных брюках и футболке с размашистой надписью. На этот раз простой и скромной:
VERSACE
И чуть выше, мелкими буквами:
Too late to kill
Он восседал за идиотским белым пластиковым столиком, как из уличного кафе, на таком же стульчике - словно весь этот одноразовый гарнитур вытащили только что, специально для нас. Догадка была не такой уж и нелепой: на столе перед ним красовалась бутылка "хеннесси" - и возле нее в ряд три пустых бокала, как пешки подле короля.
Я не сразу заметил нездоровую бледность его лица. По всему видно, что у него скачет давление. Не слишком ли он увлекался подвалом, подумал я, и меня передернуло снова. Потом я вспомнил, что и сам выгляжу не шикарно. А Жорик уже обратился ко мне:
- Подсаживайтесь, доктор. И мадам. Прошу.
Мы остались стоять. Жорик пожал плечами.
- Если вы приехали за Маринкой, то лучше сразу сядьте.
Не говоря ни слова, Танька сдвинула пластиковый стульчик и уселась, сложив руки на груди. Я последовал ее примеру. Жорик потянулся к бутылке, взвесил в руке бокальчик. Я покачал головой отрицательно.
- Давно ли? - усмехнулся Жорик.
- Давайте к делу, - холодно произнесла Таня. - Вы что-то говорили о девочке?
На крыльце особняка появился Вовчик. Издалека помахал мне рукой, как старому другу. Повернулся спиной и скрылся в доме.
- О девочке, - вздохнул Жорик, наливая одному себе. - Да. Тут вопрос серьезный.
- Вопросы вам будут задавать в другом месте, - пообещала Танька. - А мы хотим знать, где Марина. И больше ничего.
- Где Марина. Хорошо. Я скажу. Но позже.
Жорик единым духом залил в себя грамм сто коньяку. Он перестал улыбаться. Теперь разглядывал этикетку "хеннесси", будто надеялся прочесть на ней что-то новое.
- Доктор, - сказал он затем. - Я всегда знал, что ты парень талантливый.
- Ну и что? - спросил я.
- Помнишь, я тебе говорил, что твоя работа кончена?
Я промолчал.
- И я тебе сказал, что Марина останется здесь. Ты не спорил. Не спорил ведь? Пусть гражданин начальник так и запишет. - Тут Георгий Константинович метнул проницательный взгляд в танькину сторону.
- Так и было? - спросила она каким-то новым, незнакомым голосом.
- Я не помню, - признался я. - Они меня напоили.
- Ты не очень-то и отказывался, - проговорил Жорик. А сам приподнял бутылку, словно приглашал.
Я отвернулся.
- Хватит нам зубы заговаривать, - напомнила Таня. - В прокуратуре о ваших художествах всё известно.
Жорик усмехнулся. Снова наполнил бокал, повертел перед глазами.
- В прокурату-уре, - протянул он.
Усмешка задержалась на его губах дольше обычного, да так и не сползла. Он с видимым удовольствием выпил (у меня отчего-то свело живот), вернул бокал на стол и продолжил:
- Вы немного не врубаетесь. Я тоже люблю самодеятельность, но вы уже заигрались.
- Где Маринка? - негромко спросила Таня. На меня она не смотрела. Она не сводила взгляда с Жорика. Он тоже смотрел на нее - и улыбался.
- А вот это я люблю, - сказал он. - У нас, может быть, и газовый баллончик в сумочке?
Наконец-то его рожа раскраснелась, и он перестал быть похожим на распухший труп.
- Вы где служите, девушка? - спросил он заинтересованно. - В паспортном столе? Ах, нет. Наверно, по малолетним правонарушителям специализируетесь. Да и то, наверно, в карьере обходят. По одежке вижу.
На мгновение я решил, что Танька обидится. Но это было не так.
- Я тоже много чего вижу, - отвечала она. - Чтоб вы знали, дорогой господин спонсор: ваш знакомый директор интерната уже под подпиской о невыезде. Поскольку по ряду причин в зону он очень не хочет, он будет разговорчивым.
Жорик шлепнул ладонью по столу.
- Вот так даришь детям счастье, и никакой благодарности, - заявил он. - Послушайте, девушка. Хватит тупить. Вы хотите нормальной жизни? Старшим инспектором хотите быть? Один звонок, и у вас - кабинет и кресло кожаное.
- Где девочка? - упрямо спросила Танька. - Я без нее не уеду.
- А вы оставайтесь. - Жорик широким жестом обвел окрестности и чуть не смахнул бокал. - У нас тут весело бывает. Всяко лучше, чем на ваших вечеринках в ДК милиции.
- Я бы на вашем месте не веселилась.
Вот странно: Жорик и вправду вдруг стал серьезным. Даже надпись "Versace" на его брюхе отчего-то съежилась.
- Окей, я вас понял, - медленно произнес он. - Ну что же. Придется порешать вопросы…
Ледяные мурашки побежали у меня по спине. Его заплывшие мутью глаза ворочались в глазницах, не останавливаясь ни на ком. Я помнил этот его взгляд. Такой взгляд был у него уже в его пятнадцать. Блуждающий взгляд убийцы.
Я посмотрел на Таньку и слегка охренел: она улыбалась. Одними губами. Но все же она улыбалась.
Точно так же, наверно, она глядела на своих трудновоспитуемых малолетних воров и насильников. Переделывать их бесполезно, знала она. Можно только переломить их волю.
- Дело уже у федералов, - бросила она. - Мы не увлекаемся самодеятельностью.
Мне показалось, что Георгий Константинович на мгновение утратил самоконтроль. Это длилось недолго; правильнее сказать, недолго длилось мое заблуждение. Его жирные пальцы разжались, на губах зазмеилась скверная улыбочка. Но муть из глаз пропала. Теперь он был спокоен, даже очень спокоен.
Он запустил руку в карман и вытащил тонкий дорогой мобильник.
- Маринчик, - сказал он в трубку, и мое сердце сжалось. - Выйди, киска. Да. Так получилось.
"Так получилось", - повторил я беззвучно.
Прошло пять минут, на протяжении которых меня бросало то в жар, то в холод. Георгий невозмутимо разглядывал свои белые жирные руки; он уперся кулаками в стол и вертел большими пальцами - то по часовой стрелке, то против.
- Что бы вы там ни говорили… - начала Танька и остановилась.
Хлопнула дверь, и Марина сбежала вниз по ступенькам.
Лишнего стульчика не нашлось. Чмокнув Таню в щечку и мимолетно тронув мою руку, Маринка отстранилась и осталась стоять - в шелковом домашнем халатике, вроде кимоно, чрезвычайно дорогом. На ее груди шелк переливался всеми красками. Я только сейчас увидел, какая она красивая, когда в дорогой одежде.
- Как хорошо, что вы снова вместе, - сказала она. - Вы прекрасная пара.
- Марина, - сказала Таня строго. - Перестань говорить глупости. Мы здесь только ради тебя.
Жорик хмыкнул и пожал плечами.
- Тебе нельзя здесь оставаться, - продолжала Танька. - Ты понимаешь, что это всё не продлится долго?
- Возможно. - Маринка упрямо взмахнула ресницами. - И что?
Впервые Таня запнулась и не знала, что сказать. Я не сводил глаз с Маринки. И она это заметила.
- Артем, - сказала она мягко. - Ну извини. Я вас всех очень люблю. Не надо заводить снова этот разговор. Давай останемся друзьями, а?
Не дожидаясь ответа, она положила руку Жорику на плечо.
- Все в порядке, - сказала она. - Я пойду?
Он заворочался было в своем кресле, но Маринка легонько хлопнула ладошкой по его бритому черепу. И Георгий Константинович заулыбался. "Пока-пока", - беззаботно пропела Маринка. Белое пламя вспыхнуло в моих глазах и погасло.
Таня сидела, закрыв глаза руками, будто тоже ослепла.
- Я не знаю, что у вас здесь происходит, но я это так не оставлю, - сказала она наконец.
Георгий Константинович благосклонно кивнул.
- Да, вы уж займитесь, - разрешил он. - Собирайте показания. Соседей советую опросить. По соседству генерал милиции живет, коллега ваш. Заслуженный работник органов. Позвать его?
Танька побледнела от злости.
- Хочешь быть самым крутым, - прошептал тогда я. - А ведь я тебя так и не долечил.
Жорик поморгал. Зачем-то оглянулся. Потом не выдержал и расплылся в своей похабной улыбке.