Деревня спала, было тихо и холодно. Я вдохнул полной грудью, и выдохнул, точно древний дракон, облако пара. Ни собаки, ни птицы не было слышно. Ни звука. Я стоял и размышлял, не вернуться ли мне обратно, как вдали услышал монотонный звук. Точно бабка-знахарка бубнит под нос свои наговоры: бу-бу-бу-бу-бу… я навострил уши, огляделся кругом, но ничего не выдавало источник этого странного явления. Тогда я, прихрамывая, пошел к калитке, оставляя на выпавшем за ночь снегу свои следы. Скрипнула дверь, и я обернулся. Кутаясь в шаль, на пороге стояла хозяйка, как я про себя её называл – вдова Винер. Она была без чепца и пенсне и щурила глаза, не – то от близорукости, не – то от снега.
– Алексей Леонидыч, голубчик! Поспали бы ещё, отдохнули бы! – прошептала она.
– Не извольте беспокоиться, Эльза Мироновна. Мне-то немного надо, обычно сплю и того меньше. – Также, громко шепча, ответил я.
– Хорошо, я тогда сейчас схожу за молоком, к Авдотье, завтракать будем!
Вернувшись от молочницы, первым делом мадам Винер растолкала сонную Настю, и, велев ей собирать на стол, отправилась в глухую комнату, навести утренний туалет. Вернулась быстро, и села к окошку, за рукоделие.
– А Настю отчего бы не посылать за молоком? – кивнув на девочку, хлопотавшую у стола, спросил я.
Эльза Юрьевна прекрасно расслышала мой вопрос, я в этом уверен, но сделала вид, что ничего не слышит, и продолжила сосредоточенно втыкать иголку в вышивку.
Завтрак был также незатейлив, как и ужин: деревенский творог, молоко, половина вчерашней ковриги, которая, не смотря на то, что на ночь её укрыли рушником, успела зачерстветь. Выпив пару свежайших куриных яиц, я подмигнул Николя, который только успел проснуться и приветствовал меня кивком своей сонной головы с копной спутанных волос.
– Morgen! – произнес он, вставляя голые, поросшие редким рыжим волосом ноги в удобные сапоги, которые предусмотрительно одел вместо ботфорт. На мне, кстати, были такие же: Эльза Мироновна отдала мне старые сапоги сына. Раненные ноги мои, распаренные в чудесном травяном отваре, за ночь почти зажили, теперь я лишь слегка прихрамывал, и то скорее из-за того, что никак не мог поверить в столь быстрое исцеление.
При дневном свете дом оказался не таким справным, как показался мне накануне. Сумерки скрадывали рассохшиеся трещины, паутину в углах, и низкий, потемневший от времени потолок. Зато сама хозяйка преобразилась: без дурацкого чепца и пенсне она смотрелась, как настоящая мать благородного семейства.
Гостить у госпожи Винер долго не входило в мои планы, я и сам не ведал, зачем приехал, хотя чувствовал, что не зря. Безусловно, Эльза Винер знала нечто такое о моем отце, чего я не знал, и это был не какой-нибудь заурядный факт его биографии, здесь была сокрыта тайна. Я ощущал её. И был уверен, что непременно раскрою: важно только разговорить женщину, не испугав её.
У меня был с собою добрый табак, в мешочке. Изредка я вспоминал о нем, чаще всего тогда, когда мысли заходили в тупик. Вспомнил и сейчас. Зачерпнув пальцами щепотку, я вдохнул, и, закрыв глаза, от души чихнул. Я не слышал, как тихо подошла ко мне мадам Винер, и невольно вздрогнул, когда услышал её голос:
– Что это у Вас, Алексей Леонидович, часом не табак?
– Так точно-с, табак. Желаете попробовать? – я протянул ей мешочек с табаком. Она взяла его, понюхала, и спросила:
– А как же табакерка Вашего батюшки? Помнится, у него была роскошная табакерка. Где она теперь?
Достав из саквояжа табакерку, я протянул её Эльзе Мироновне.
– Да, красивая вещь, вот только табак там, должно быть, выдохся.
Она осторожно взяла табакерку, и поднесла к самым глазам.
– Отличная вещь! – сказала, помедлив, – работа немецкого мастера, Шварца – она с нескрываемым сожалением вернула её.
– Да, память об отце, – я принял коробочку двумя пальцами и отправил её в саквояж. Мне хотелось расспросить Эльзу подробнее – о табакерке и Шварце, но тут в дверь постучали, после чего на пороге появилась сгорбленная старуха.
– А! Доброго здоровьичка, баба Степанида! – приветствовала её хозяйка. – Заходи, мы тут как раз собирались чай пить.
– И Вам многая лета, добрые люди, – поклонилась бабка и села за стол. Настя подала ей дымящийся взвар, и старуха, сделав глоток, похвалила:
– Молодец, Настасьюшка, будет из тебя толк! Ступай, моя хорошая, ступай. Иди вот, дровишек что ли, принеси. Что-то зябко у вас.
– И то верно. Сходи, голубушка, принеси. – Подхватила Эльза Мироновна. Едва девочка вышла за дверь, старуха, отставив чашку, прошептала:
– Недалече от Тумаевки, в лесу, человека нашли. Весь в разных местах!
– Как это? – удивилась хозяйка, а мы с Николя навострили уши.
– Как, как… голова здесь, ноги там… ужас кровавый! По описанию уж больно на Афрания нашего похож. Сама-то я не видала, но народ говорит, будто бы он. И Панкратов свояк его признал. Сам полицмейстер из города на место выехал, говорят, гонют туды солдат, будут убийцу ловить.
– Это из-за простого-то мужика? Полноте! – не удержался я.
Старуха, не обращая на меня никакого внимания, сделала маленький глоток, и, поставив чашку, добавила:
– Говорят, что это дело государственной важности. И будто бы расследование не прекращалось с самого что ни на есть первого убийства, когда задрали подьячего. А сейчас мол, могут точно показать убийцу. И народу собралось видимо невидимо, всем охота посмотреть!
Мы с Николя переглянулись. Мне показалось, что мы думаем об одном и том же: что было – бы не плохо прямо сейчас отправится на поимку убийцы. Но думы его, были несколько другого, более меркантильного свойства.
– А что же коляска? – не выдержал он наконец. – Афраний ведь был на коляске. Нашли?
– Про то ничего не ведаю – я ж объясняю, не было там меня! – старуха снова взяла в руки чашку. – Вы это, дочке-то его, не говорите пока. Может статься, ошибка какая. – перекрестившись, старуха выпила взвар до дна. Отерев рот рукавом, она встала и поклонившись хозяйке, заковыляла к выходу. Но не успела старуха взяться за ручку двери, как та резко распахнулась, и в дом ввалилась бледная, растрепанная Настя.
"Да что же это такое, люди добрые? Да за что же это?" – жалобно застонала она, и мы поняли, что кто-то её оповестил. Дурные вести не стоят на месте. Баба Степанида поспешно вышла, и в окно я увидел, как он грозила кому-то кулаком через забор.
Мы с Николя не стали дожидаться исправника, и постановили срочно ехать в Тумаевку, для выяснения подробностей дела.
[П1] Здесь можно завернуть про "там и девку какую-то скрутили. Говорят она его так и разуделала. Руки ажно по локоть в кровище" и все такое. НО нужно придумать причину, почему Луконин не поехал продолжать расследование про оборотня. причина должна быть достаточно веской – не просто разгадка семейной тайны. Возможна сама Эльза Мироновна должна настоять, чтобы Николя остался для какого-то важного разговора (но тогда надо подравить момент с тем, как он пытался далее ее на этот разговор вывести, просиживая за дневниками и ожидая приглашения)
Старуха была права: на подъезде к деревне, на дороге был выставлен солдатский кордон.
– Кто такие, куда едете? – окликнул нас пожилой казак, с подозрением глядя то на мужика, правившего лошадью, то на Николя.
– Алексей Опалинский-Стрешнев, ротмистр! – отрапортовал я по-военному, смолчав, однако, про отставку.
Служивый с уважением посмотрел на мою повязку "как у Михайлы Илларионовича", и, обращаясь непосредственно ко мне, спросил намного мягче:
– По какой надобности, Ваше благородие?
Я спрыгнул с телеги, и, подойдя к нему, сказал тихо:
– По делу мы прибыли. Погибший по всему выходит, был слугою вон того господина – я кивнул на Винера, сочтя за благо не называть ни его имени, ни чина. – А зачем кордон, неужели все так серьезно? – в свою очередь спросил я казака.
– Да сам не возьму в толк: переполох устроили такой, как при убийстве царственной особы. Дело говорят, секретное, самому государю подконтрольное. Поэтому, простите меня великодушно, но я обязан проверить ваши документы.
После того, как мы с Николя предъявили необходимые бумаги, солдат взял под козырек, и дал сигнал своим товарищам, чтобы нас пропустили.
Деревня казалась пустой – все жители собрались на окраине, у дома, где жила старая чухонка вдвоем с дочерью. Сама старуха, похоже, выжила из ума, она смотрела на собрание невидящим взглядом, и бормотала время от времени проклятия.
Мы с Николя опоздали. Предполагаемого убийцу, к моему глубочайшему разочарованию, уже увезли в острог, ввиду его особой опасности для общества. Пока Николя пошел справляться по поводу своей коляски, я решил послушать, о чем судачат местные жители, для чего принялся не спеша прохаживаться взад-вперед. Наконец, я услышал, как маленькая чернявая бабенка, похожая на куницу, говорила своей товарке "что полоумную отпустят после дознания, так как мыслимое – ли дело, чтобы девка, пусть даже такая дородная, как Лушка, такое бы над мужиком сотворила". Я крайне заинтересовался их беседой, но стоило мне подойти ближе, как чернявая бабенка, вмиг разгадав мой интерес, фыркнула и замолчала.
Всё не клеилось в этот день! Я полез за табаком и обнаружил, что в мешочке его совсем не осталось. К счастью вспомнил, что со мною батюшкина память – табакерка, которую я носил со дня его смерти с собой неотлучно, просто как память о родителе. "Наверное, и табак-то тот давно выдохся" – подумал я, с сомнением открывая табакерку. Ведь больше года я её не открывал – пользовался своим табаком.
Светло коричневый порошок натурально произвел взрыв в моей голове. Я отовсюду начал слышать голоса: "Девку жаль, невиновная она" – шамкала какая-то старуха, "бежать отседова надо, не ровен час загрызут как того бедолагу" – рассуждал какой-то мужик, "убийца-то все ещё где-то бродит" – вторил ему другой; "где бы сегодня перехватить?" – пьяно икала какая-то курва, "а глаза-то какие у него были, вовек не забыть" – охала мне в ухо девица лет двадцати, стоявшая рядом.
От неожиданности я испугался и сел на холодную землю, закрыв уши руками. Помогло, но не сильно. Проходившие мимо меня люди думали обо мне по большей части нелестно. Только какая-то вдовушка, добрая душа, посочувствовав, пожалела: "Какой красавчик, а без глаза. Ишь – ты, голову – то закрыл, видать, с похмелья мается, сердешный! Да замерз, наверное, бедненький! Уж я бы его отогрела" – но не успел я вскинуть на неё взгляд, как всё испортил Николя: "Да где же он? О! Да вот же сидит" – услышал я его голос, и одновременно он коснулся моего плеча. Наваждение закончилось так же быстро, как и началось. Поначалу я хотел все рассказать брату, но он и рта не дал мне открыть:
– Ты только представь, себе, Алекс, все как один, стали меня уверять, что никакой коляски не было! Но не того напали: я вмиг вытряс из урядника всю правду – её, мою красавицу, полицейский исправник к себе отогнал. Слышь-ка, и не побрезговал, упырь, что в крови-то все замарано!
– И что делать собираешься? – спросил я, отряхивая налипший к шинели снежок.
– Сегодня уже опоздали, но завтра непременно поеду в участок, предъявлять свои права. Ну а у тебя как дела? Узнал чего?
– Да, узнал, похоже, плохи наши дела. Поехали, в дороге расскажу.
Я не знал, что за наваждение мне пришлось испытать, и почему я вдруг стал слышать не только разговоры, но и мысли людей, поэтому про сие происшествие решил до поры умолчать. Я рассказал Николя о том, что полиция в убийствах подозревает некую Лушу, деревенскую дурочку двадцати лет отроду, но местные уверены, что убийца не она, потому как все жертвы обезображены так, словно над ними поработали несколько безумных мясников.
– А ты что думаешь? – спросил Николя.
– А я думаю, что Ларисса, пожалуй, смогла бы, вспомни, что говорил о ней отшельник. Что если эта бестия сумела обмануть всех так, как провела и нас? К тому же, я слышал, что расследование ведется давно, убийство Афрания далеко не первое.
– Да… ума не приложу, что его заставило уехать без нас? – задумчиво произнес Николя.
Признаюсь, я и сам бы хотел знать ответ на этот вопрос. Остаток пути мы строили планы на завтрашний визит к полицейскому исправнику. Николя собирался забрать свою коляску, а мне было бы любопытно узнать подробности дела, и если получится, выяснить, куда увезли обвиняемую.
На пороге нас встречали Эльза Мироновна и Настя. Николя старался не смотреть ей в глаза.
– Мы опоздали, – извиняющимся тоном сказал он, – когда мы приехали, его уже увезли. Настенька… я не видел труп, и не могу с точностью утверждать, что это твой отец.
Прошли в дом. С улицы показалось, что в нём тепло и уютно. Мы расположились за столом, было слышно, как девочка всхлипывает наверху. За ужином нам пришлось самим раскладывать кушанья и разливать напитки. Эльза Мироновна угощала нас густой ухой, к которой подала миску маленьких сырных пампушек, запах которых напомнил мне трактирчик в одной баварской деревушке.
Разлив по рюмочкам хрустальную, мы первым делом помянули убиенного. Николя обнаружил недурной аппетит, чего не скажешь обо мне.
– А что же коляска? – спросила Эльза Мироновна, выждав, когда он утолит свой голод, и оторвется от тарелки. – Почему вы вернулись не на ней?
– Коляска-то? Так мы приехали, её уже нет! Исправник, сволочь, позарился! Видать, знает толк в колясках-то. Ну, ничего, пусть пока его холопы отдраят мою красавицу, как следует, а то говорят внутри такой страх, сплошная кровь с ливером!
Наверху послышался глухой стук – это сирота упала в обморок. Я с укоризной посмотрел на Николя. Эльза Мироновна, промокнув губы салфеткой, покачала головой, и, пожелав нам спокойной ночи, отправилась наверх.
Мы тоже не стали засиживаться, усталость брала своё. Накрыв остатки ужина полотенцем, мы разбрелись каждый в свой угол: я за ширму, а он на кровать. Назавтра Николя уехал один, так как места для меня в двуколке не нашлось. Я, честно говоря, не расстроился, так как прекрасно понимал, что ознакомиться с делом мне никто не даст, более того, можно привлечь к себе внимание полиции, чего мне сейчас совсем было не надобно. К тому же, мне хотелось завести разговор с мадам Винер о папеньке, и о том, каким образом состоялось их знакомство.
Я сел к окну, намереваясь сделать записи о происходящем в своем дневнике, и ждал, что вдова Винер сама сделает первый шаг к разговору. Я не ошибся: как воспитанный человек, она чувствовала ответственность за меня, как за гостя, и в скором времени пригласила меня выпить чаю. Мы немного поговорили о Настеньке, о том, что возможно, убитый вовсе и не отец её, а разбойник, завладевший коляской Николя и верхней одеждой Афрания, на что, конечно, надежда слабая.
Затем, между второй и третьей чашкой, я, набравшись смелости, спросил у Эльзы Мироновны напрямик, каким образом она познакомилась с моим батюшкой. Блюдце в руке у неё, тотчас задрожало, выдав волнение. Она поспешно поставила чашку на стол, но говорить не спешила, очевидно, решая, что мне должно знать, а что нет. Наконец, решилась:
– Я видела графа всего два раза в жизни. – Она отвернулась к окну.
– Но как же…
– Ваш батюшка хороший и честный человек. Рождение Коленьки… – она в смятении склонилась над столом и сдавила пальцами виски.
Долгое время она молчала, и я терпеливо ждал. Наконец она подняла на меня свои глаза, они были полны слез:
– Не погубите, батюшка, Алексей Леонидович! Граф не приходится отцом… моему сыну, все это некрасивая и весьма дурная история, но я не могу Вам открыть её, и не просите.
– Значит, Николя все это время обманывал меня?
Я почувствовал горькое разочарование: ведь я успел привязаться к этому непосредственному, искреннему, как мне казалось прежде, человеку.
– Что Вы! Упаси Бог! – всплеснула руками мадам Винер. – Коленька искренне верит, что он сын Леонида Прокофьевича, сие ему внушали с младых ногтей – таково было одно из условий.
– Условий? Кто их поставил? Вы оговорили моего отца? Зачем? – я ровным счетом ничего не понимал.
– Милый Алексей… Леонидович, ни слова больше! Пожалейте моё старое, больное сердце! Обождите, я вам хочу кое-что показать – сказала вдова и вышла в смежную комнату.
Спустя короткое время она вернулась, держа в руках коробку, по виду шляпную. Отложив крышку, она поставила коробку на стол, и запустила бледные нервные пальцы в самое её нутро. Шурша внутри невидимыми для меня вещицами, она закрыла глаза и откинула голову назад, чем напомнила мне женщину-медиума, на сеанс к которой меня как-то затащил мой давнишний приятель.
Наконец, она извлекла на свет божий изящную вещицу – серебряную пудреницу, инкрустированную жемчугом. Круглая крышка была украшена знакомым мне рисунком – точно такой же венчал крышку моей табакерки.
Мадам Винер протянула мне пудреницу, которая сообщила мне тепло её рук.
– Занятная безделица! Вы позволите? – с этими словами я попытался открыть пудреницу, но она не подалась.
Мадам Винер с улыбкой взяла из моих рук свое сокровище, и я тотчас услышал характерный щелчок – крышка отскочила, блеснув зеркальным лучом.
– А что внутри? – спросил я. – Неужели пудра?
– Да. Самого высокого качества – из Парижа.
Старуха захлопнула пудреницу и посмотрела на меня строго:
– А в табакерке Вашего батюшки разве не табак?
– Так точно, табак. Но…
– Вам странно, откуда в глухой деревне французская пудра? – она смягчилась. -
Ладно, юноша. Теперь не об этом. Вы, наверное, уже догадались, что эти предметы являются для своих владельцев своеобразными пропусками, они принадлежат вовсе не конкретным персонам, и не передаются по наследству…
Внезапно она прервалась и замолчала. Я смиренно ждал, но она, казалось, задремала, опустив голову. Наконец, я потерял терпение:
– Эльза Мироновна, я весь внимание!
Она, не поднимая головы, тихо молвила:
– Вы мне очень нравитесь, Алеша. И Николеньке моему Вы тоже по душе. Если Вы никогда не слыхивали об Охотничьем Клубе, членом которой являлся Ваш батюшка, значит, он не хотел, чтобы Вы о нем знали, и я не вправе нарушать его волю.
– Прошу Вас…
– Не просите. Вы сами не знаете, о чем просите – иногда знания могут быть смертельно опасны. Просто поверьте мне. Отдайте, пожалуйста, табакерку, она Вам не принадлежит – мягко попросила мадам Винер.