– Она принадлежала моему отцу, и я не вижу никаких причин отдавать её вам, сударыня! – я осмотрел на неё с вызовом. – Впрочем, если Вам угодно будет объяснить, зачем она Вам, я, пожалуй, изменю свое решение.
Тут я заметил, что старуха бледна, и дышит как-то странно.
– Эльза Мироновна, голубушка, Вам нехорошо? Что мне сделать? Воды? Открыть окно? – я суетился вокруг, не зная, что предпринять.
– Пилюли… – прохрипела она посиневшими губами. – В буфете, слева.
Я бросился к буфету. Среди банок с травами и вареньем увидел пузатую склянку темного стекла со штампом столичной аптеки "Доктор Кин и сынъ" с тисненым изображением змеи, и, схватив его, отдал мадам Винер.
Наливая из графина воды, я смотрел, как она судорожно отсчитывает маленькие кругляшки и кладет их в рот. Она выпила воды, и, закрыв глаза, откинулась на спинку стула. Прошло минут пять, может больше. Маленькие желтые пилюли сотворили чудо: щеки мадам Винер порозовели, глаза снова приняли осознанное выражение.
– Спасибо, – улыбнулась она виновато. – Простите великодушно, что напугала вас.
К разговору о табакерке мы больше не возвращались.
Николя вернулся от исправника замерзший и злой – большую часть пути ему пришлось идти пешком. Его замечательная коляска была признана вещественным доказательством и числилась в деле под инвентарным номером 1. Николя грозил, что подаст на исправника в суд, но угроза звучала как-то вяло и неубедительно. Выпив по рюмочке рябиновой, мы отправились спать.
Спал я плохо. Тайна серебряных коробочек лишила меня покоя. А что, если табакерка и есть тот "знак отличия, который не должно выставлять напоказ"? Мой батюшка скончался скоропостижно, в своем кабинете, и табакерка была обнаружена мною на его столе. С тех пор я не расставался с нею, мне было приятно иметь при себе вещь, которая служила бы мне памятью об отце. Боже, он просто не успел положить артефакт на место, известное его приемнику!
Забывшись полудремой, я кое-как дотянул до утра, а за завтраком, поблагодарив Винеров за оказанное гостеприимство, сообщил им, что уезжаю. На сборы мне понадобилось совсем немного времени, и никогда не терпевший долгих расставаний, вскоре я шагал по припорошенной утренним снежком дороге, и, несмотря на первые, весьма ощутимые заморозки, мне было тепло.
Я отмерил наверное, версты три, когда со мной поравнялась почтовая карета.
Мне обязательно хотелось навестить отца Михаила, и обсудить с ним поимку, а главное, личность убийцы, но Иван Иванович, уездный почтарь, любезно согласившийся подвезти меня до ближайшего городка, отговорил, уверяя, что теперь до весны движение в сторону дальних деревень совсем замрет. Разве что, барин какой примет запоздалое решение перебраться в город из стылой глубинки, туда, где по вечерам зажигают фонари, и где хоть каждый вечер можно вести приятную беседу с интеллигентными людьми, а не дичать, играя с собственным управляющим в подкидного. В словах Иван Ивановича был резон, и я подумал, что навещу отшельника по весне. Конечно, вскоре по этой же дороге проехал бы Николя, но поджидать его, замерзая, у дороги, было бы глупо и небезопасно. Вскоре мы проехали поворот, от которого было рукой подать до дома отца Михаила. Я хотел достать свою записную книжку, чтобы отметить время, когда мы проезжаем это место, и сразу понял, что чего-то недостает. Табакерка! Её не было.
II. Альжбета
Не раз и не два вспомнил я слова мудрого почтмейстера, сидя у себя в Стрешневке, изнывая и жирея от сытой и малоподвижной помещичьей жизни. В декабре заезжал ко мне сосед, помещик Ивакин. Передавал с оказией привет от Николая Винера, и письменное приглашение пожаловать к нему на квартиру праздновать Рождество. Я отказался, передав на словах, что после Пасхи обязательно навещу его.
Дважды я выбирался на охоту на зайца, но оба раза неудачно. В первый раз, откуда не возьмись, налетела снежная буря, такая сильная, что за секунды стало видно не далее собственного носа. Пришлось ни с чем воротиться домой. Во второй раз, моя любимая гончая Бэлза сломала ногу, бедное животное пришлось пристрелить. После этого случая я закрылся в своем имении до весны, пил грог и читал философские книги.
Но, едва в воздухе появился терпкий запах весны, все изменилось: словно очнувшись от спячки, я ощутил всю бесполезность и отвратительно-однообразную трясину своего существования. Мне безумно захотелось приключений, событий, опасности! Я был готов бежать из дома налегке, куда глаза глядят, но у меня остались незавершенные дела, забыть о которых не было никакой возможности.
Пасха в этом году выдалась ранней: в лесу до сих пор лежал снег. Но я не мог, не хотел дожидаться и с первой же каретой почтового ведомства отправился в сторону Фирсановки, дабы навестить отшельника Михаила. Кроме меня, в этой карете разместились помещик Ивакин с супругой и красноносый мужчина средних лет, в форме курьера по особо важным поручениям. Не успели мы проехать и пяти верст, как повозка завалилась на левую сторону. Почти тотчас посыпались проклятия кучера, и охи мадам Ивакиной. Однако, если не считать разбитого носа курьера, и пары-тройки синяков у остальных, все обошлось. Поломка оказалась не фатальной, но требующей времени для починки. Мадам Ивакина закатила истерику по поводу "катастрофы на дороге". Может, чтобы не слышать её чрезвычайно неприятного для уха колоратурного сопрано, я решил отправиться вперед пешком, но скорее всего, застывшее в зимней спячке тело жаждало движения. Я шел уже добрых три часа, а почтовая все не появлялась. Я увидел у обочины поваленное дерево, и сев на него, открыл свой волшебный саквояж. Развернул припасенные из дома пирожки – Марфе особенно хорошо удавались с капустой. Поел, хлебнул из фляги винца, и тут увидел приближающуюся карету. Однако, вскоре я понял, что ошибся, это была не почтовая, а частная карета. У меня промокли ноги, и я решил попытать счастья, сделав шаг вперед и помахав вознице рукой.
Кучер, к моему неудовольствию, грубо показал мне кнутом на обочину. Я нащупал пистолет, торчавший у меня за поясом, и был готов выхватить его, чтобы научить наглеца манерам, как вдруг услышал звонкий голосок:
– Лука, Лука, останови сей момент! – причем это было сказано с премилым акцентом, а слово момент с ударением на первый слог. За шторкой в окошке кареты я увидел очаровательное создание, похожее на сказочную принцессу. Лицо её, показалось мне смутно знакомым. Девушка сделала жест рукой, предлагая подойти ближе, что я и сделал.
– Кто Вы, и что делаете в лесу? – спросила девушка.
– Ехал в почтовой карете, Вы верно, проезжали мимо…
Она кивнула, и, показав на мои ноги, сказала:
– Вы насквозь промокли, у Вас усталый вид. Так можно простудиться, и…
– Альжбета! – раздался недовольный голос, слишком низкий для женщины, но высокий для мужчины.
Девушка повернувшись, ответила тихо что-то по-польски, после чего знаком пригласила меня сесть в карету. Я, учтиво поклонившись, поспешил принять приглашение.
Внутри, помимо Альжбета, находилась пожилая дама лет сорока пяти. Слишком большой горбатый нос и круглые глаза делали её похожей на сову. Признаюсь, что я за всю жизнь не встречал такого замечательного носа, должно быть, он стоил ей слишком дорого. Руки бонны были спрятаны в пушистую белоснежную муфту, которая разительно контрастировала с потрепанной каракулевой пелериной.
– Позвольте представиться! Алексей Опалинский, ротмистр в отставке! – отрекомендовался я.
– Какой Важный пан – хихикнула девушка. – А у меня, в отличие от Вас, пока нет чина.
– Альжбета! – прошипела "сова".
– Что я особенного сказала, тетя? Ах, да. Это моя тетя – графиня Херцигова. А я, как Вы, наверное, уже догадались, просто – Альжбета.
Мне было приятно беседовать с юной путешественницей: она оказалась очень умна и остра на язычок. Выяснилось, что в Санкт-Петербурге у нас есть несколько общих знакомых, и я, к стыду своему, не мог удержаться от смеха, когда Альжбета изображала их чванливые позы. Разумеется, тетушке все это было не по нраву, и она время от времени шипела из своего угла кареты.
Ход лошадей стал мягче, и я посмотрел в окно: густой лес подступал к дороге так близко, что сучья царапали карету. Я не узнавал этого леса, и этот факт не мог не насторожить. Альжбета уверила меня, что осенью этот лес выглядит иначе.
Конечная цель обеих дам была усадьба фон Швейгеля, в пригороде К*. Я знал этот дом, и был несколько наслышан о хозяине, как о человеке строгих правил, хотя и не без странностей. Выходило, что я еду в нужном направлении, и я на некоторое время успокоился.
По моим расчетам, совсем скоро мы должны были проезжать то самое место, где осенью мы с Николя оставили Афрания. Я твердо решил навестить отца Михаила. Как ни приятно было мне в обществе прекрасной польки, я то и дело поглядывал в окно, боясь проехать заветный поворот.
Мельком взглянув на часы, я сильно расстроился, они остановились примерно пару часов назад, примерно тогда, когда я сел в карету графини Херциговой. Пока я смотрел в окно и недоумевал по поводу часов, Альжбета закрыла глаза. Будить её я не посмел.
Пожилая дама старательно делала вид, что увлечена ползущей за окном однообразной стеной леса.
– Простите великодушно! – прошептал я, боясь разбудить Альжбету. – Вы не знаете, который теперь час?
Тетушка так посмотрела на меня, что мне стало жутко. Пожалев, что вообще обратился к ней, я отвернулся к окну, оставив всякую попытку разговорить её.
– Без четверти два! – вдруг каркнула графиня. Я повернулся на её трескучий голос и увидел, что она держит в руке серебряные часы на цепочке. Было невозможно отвести взгляд от матового диска, плавно раскачивающегося в стороны, подобно маятнику… глаза мои сами собой стали закрываться, и последним, о чем я подумал, было то, что должно быть мы давно уж проехали избу отца Михаила, и что мне знаком этот узор на крышке.
Очнулся я от холода. Руки были не свободны, суставы ныли. Я сидел в деревянной клетке вроде той, из которой легкомысленно выпустил оборотня прошлой осенью. Вокруг горели факелы, разгоняя подступавшую со всех сторон темноту.
"Очнулся!" "Граф очнулся!" "Можно приступать!" "Начинаем!" – долетали до меня обрывки фраз, но как – бы издалека. Никого не было видно вокруг, однако было заметно, что обступившая клетку мгла шевелится. Потом я понял, что это были люди в длинных плащах, с лицами, скрытыми куколями-капюшонами.
– Граф, мы зададим Вам несколько вопросов. Ответствуйте правдиво, мы не станем Вас задерживать! – Услышал я повелительный голос.
"..как отпустим?!" "…при нем не было знака" "…так и отпустим" "…он невиновен?" "Нам не нужны напрасные жертвы – мы охотники, а не убийцы" – доносились до меня обрывки фраз, и это вселяло надежду. Я даже попробовал улыбнуться: получилось весьма неважно. Я чувствовал себя в центре всеобщего внимания, но. Как ни старался, не мог разглядеть чьего именно.
– Я честный человек, и мне нечего скрывать. – Повернулся я в сторону, откуда слышал Голос.
– Тем лучше для Вас. Ведь от этого зависит не только Ваша жизнь, но и честь.
Я почтительно склонил голову, выражая согласие, и мгновенно ощутил острую боль в затылке.
– Но зачем Вы связали мне руки?! – крикнул я Голосу. – Развяжите, не убегу. Слово дворянина!
В тюрьму ко мне зашла задрапированная в плащ фигура, и быстро перерезала веревки, связывающие меня. Я бы мог легко отнять оружие, и, приставив его к горлу этого "масона", стать хозяином положения, но меня держало слово: ничего не оставалось делать, как скрипя зубами, потирать затекшие члены и благодарить собрание за проявленную гуманность. Из клетки меня, однако, не выпустили.
– Знакомы ли Вам следующие персоны: Эльза Винер, Николай Винер, Фрол Карпенко? – вопросил Голос.
– Да! – Крикнул я. – И последнему я бы и сам рад задать несколько вопросов.
– Где сейчас находится табакерка, которую Вы нашли на столе Вашего отца в день его смерти?
– Полагаю, её у меня украли!
– Знаете ли Вы её назначение? – не унимался голос.
– Конечно, знаю. В ней хранят табак! Но для меня она была памятью об отце.
– Не ломайте комедию! – Вдруг разозлился голос – отвечайте по существу!
– Я и отвечаю. Когда я её нашел, в ней был и был табак! Не скрою, мне показалось странным, что я никогда ране не видел эту вещь, сначала даже подумал, что её забыл кто-то из гостей. Но за ней никто не явился. Матушка подтвердила, что видела её однажды, и что она несомненно принадлежит нашему… моему батюшке.
Послышался гул голосов.
– Что скажете графиня? – пророкотал Голос.
Не видя её, я сразу узнал её хриплое карканье: "Он не лжет. То же самое он и мне сказал. Unschuldig!"
Я выдохнул, понимая, от какой мелочи сейчас может зависеть моя судьба: последнее, что я помню, это то, что спросил который час у графини. Наверное, старая ведьма ввела меня в транс, чтобы выведать, что мне известно об их тайной организации. Что, если меня убьют до того, как я узнаю правду?! Эта мысль страшила меня более всего.
– Кто ещё хочет высказаться? – снова прогремел Голос.
– Позвольте мне! Я знаю этого человека. Вопрос его осведомленности лишь дело времени! Поверьте, его нельзя оставлять в живых – его ничто не остановит. Он должен стать одним из нас, или умереть!
Голос показался мне знакомым, но я мог ошибаться. Вокруг меня разливался шепот, и кое-где даже тихий, как мне казалось, злорадный смех.
Меж тем, Голос призвал расшумевшееся собрание к порядку.
– Тридцать три, господа, не стоит забывать. К тому же, у него нет предмета. Какие будут мнения?
Шепот превратился в настоящий гвалт. Я не понимал, что происходит. Тут сквозь прутья клетки просунулась изящная ручка, протянувшая мне тонкий пузырек, и тотчас убралась обратно. Из-под капюшона на меня смотрели серые, пытливые глаза Альжбеты, она встряхнула в руке воображаемую склянку и сделала жест, словно выпила залпом. Вдруг я вспомнил, где видел её однажды: в собственной комнате, у камина, когда Фрол подмешал мне в чай сонной травы, улыбка её была точь-в-точь!
"Что это?" – одними губами спросил я, но она растаяла, словно призрак. Повинуясь неведомому для меня порыву, я опрокинул внутрь содержимое пузырька, и стал ждать.
Мою судьбу было решено определить так, как когда-то была определена судьба Сократа: были принесены две напольные вазы (я не видел их, но слышал, как стукаются о дно камешки). Одна ваза означала "жизнь", другая, соответственно, "смерть", а количество камешков в том или ином сосуде определяло мое право на жизнь.
Я думал о том, что если в "смертельном" сосуде окажется больше камней, то я напомню своим судьям о последнем желании, которое эти любители театральных эффектов должны будут удовлетворить. А желание у меня одно: узнать всю правду. Воистину она может быть смертельной, вспомнил я слова Эльзы Винер.
Внезапно гвалт сменился возней, и я понял, что вокруг творится что-то не то. Я припал к стенке клетки и увидел, что людей стало гораздо больше, причем некоторые уже лежали на земле. "Измена!" – услышал я крик, – "спаса…" – далее раздался характерный хрип: кричавший захлебнулся кровью. Это была не битва, как мне показалось сначала, а массовое избиение. Я видел, как одна из глиняных ваз обрушилась на голову одного из нападавших, и подумал, что суд, наверное, не состоится, потому что судить уже будет некому и некого. Кругом стоял лязг, стон и, как мне показалось, рычание. Видно было скверно, и, вспомнив об очках барона, я был чрезвычайно рад, обнаружив в углу клетки свой саквояж, содержимое которого, мои тюремщики скорее всего, сочли неинтересным.
Я прижал саквояж к себе, и в этот же момент, мои глаза встретились с глазами одного из мародеров. Бросив свою бездыханную жертву, которую он грубейшим образом обыскивал, он направился прямиком ко мне. Я никогда не видел таких лиц. Мне показалось, что это и не человек вовсе: глаза горели, на темном лице, а рот, скорее напоминал волчью пасть. Я услышал злобное рычание, которое почему-то становилось все тише и тише,…потом я увидел, как мародер оседает бесформенной грудой, едва коснувшись замка моей тюрьмы.
Потом я окончательно оглох, и почти сразу стало угасать зрение: как в тумане я увидел, что в клетку вбежали люди, и бросились ко мне. Скоро и их фигуры слились в одно пятно, залившее собою все пространство. Сознание плавно покидало меня, и в голове мягко качалась последняя мысль: она отравила меня. Вот так, не испытывая ни боли, ни сожаления, я провалился в небытие.
Одно за другим, медленно, ко мне возвращались все мои чувства: первым я почувствовал запах пробуждающейся земли – тот самый, весенний запах, позвавший меня в путь. Мои бренные останки были подхвачены теплым воздушным потоком, и я вознесся над суетящимися внизу людьми, словно перышко. Пролетая над равниной, я заметил внизу блестящую нить речушки, и мне захотелось пить. Воздушный поток оставил меня, и я медленно опустился на берег в двух шагах от темной кромки воды. Я являл собой жажду в чистом виде, но не мог почему-то напиться. "пить… пить…" – молил я, и был услышан. Из камышей послышался ворчливый голос, какой-то старик ругал меня, наверное за то, что я посмел нарушить его сон. Наконец я увидел и его самого: это был бог Пан, со своей свирелью. Не врали греки, он был очень некрасив, мало того, что козлоног.
– Господи, Алексей Леонидыч, как же я рад видеть вас! – сказал фавн, приблизившись. -
Вот выпейте, вмиг полегчает! – добавил он до боли знакомым голосом. И это лицо!
– Святые угодники. Фрол! Меня убили, да? Тебя послали меня встретить?! – возопил я.
Фрол зажмурился и приложил палец к губам:
– Бога ради, тише. Хоть мы и в безопасном месте, но кто его знает.
Старик поднял мою голову и поднес к моим губам чашку с каким-то травяным настоем. Жажда была такой сильной, что я забыл о том, что доверять Фролу неблагоразумно. Я выпил терпкий травяной чай до дна и, откинувшись на мешок, который старик предусмотрительно подложил мне под голову, спросил:
– На этот раз, чай без особых добавок? Он понял мою иронию, и казалось, был смущен.
– Поверьте, у меня были веские причины поступить так, а не иначе. Я должен был уехать, прежде чем я по немощи своей, вольно или невольно нарушил бы данное мною обещание.
– Обещание? Кому ты дал обещание?
– Вашему батюшке, Леониду Прокофьевичу. Вы стали задавать слишком много вопросов, на которые я не имел права Вам отвечать.
– А теперь? Теперь имеешь право? – спросил я, пожалуй, несколько грубее, чем следовало.