Иржи, сдавшись, убрал руки и закрыл глаза. Его лицо перекосилось от боли.
Отто разорвал куртку Иржи, оголяя его рану.
- Снимите что–нибудь с Пауля - рубашку или штаны.
Моше с Мириам подошли к трупу Хаузера. Моше приподнял ноги нациста, и Мириам стащила с него штаны. Отто разорвал материю на длинные полоски и начал тампонировать ими рану. Иржи корчился от боли, издавая стоны.
- Вот теперь я тут уже кое–что вижу… - деловито сказал "красный треугольник", всматриваясь в рану. - Печень, к счастью, не задета. Почка тоже цела. Тут, я думаю, ничего серьезного…
Иржи открыл глаза.
- Ты говоришь так только для того, чтобы меня успокоить. Я знаю, что уже скоро умру… Друзья, не бросайте меня одного… - сказал он театральным тоном.
- Прекрати! Ты не умрешь. А если и умрешь, то, по крайней мере, не от этой раны. Рана у тебя неглубокая, повреждение коснулось только кожи и - в незначительной степени - мышц. Тебе, конечно, больно, но рана неопасная.
Иржи снова заплакал - то ли от боли, то ли от облегчения. Затем он начал бормотать какие–то неразборчивые слова, похожие и на отрывок из театральной пьесы, и на молитву на идише.
Моше в отчаянии огляделся по сторонам. Их, заключенных, стало еще меньше - только Отто, Берковиц, Мириам, Яцек и он, Моше. Иржи был ранен. Элиас находился при смерти.
- Я устал, - сказал Моше, медленно опускаясь на пол. - Ужасно устал.
Энтузиазм, охвативший его еще совсем недавно, куда–то улетучился. Моше попытался вспомнить, как это все началось и действительно ли они замышляли отчаянное дело. Идея побега теперь казалась ему жалкой иллюзией. Правда же заключалась в том, что никому из них никогда не удастся выбраться отсюда живым.
- Скоро наступит рассвет, - провозгласил он. - Нас расстреляют всех, и тогда нам, по крайней мере, не придется ломать голову над тем, кого же отправить на расстрел.
4 часа утра
Обершарфюрер Иоганн Шмидт улегся прямо в одежде на раскладушку в маленьком помещении, обстановка которого состояла из письменного стола с телефоном, стула и металлического шкафчика с отделениями для бумаг. Шмидт вздохнул. Он не мог позволить себе даже снять сапоги. Приказ штурмбаннфюрера был однозначен: ему, Иоганну, не разрешалось прилечь отдохнуть, пока заключенные, сидящие в бараке у блока 11, не сообщат о том, какое решение они приняли. Зная, что его здесь, в полумраке маленького помещения, никто не видит, Шмидт недовольно фыркнул. Он вырос в сельской местности и с детства привык вставать утром очень рано, чтобы подоить коров и затем отправляться в поле на работу. Ему нравилось, когда все было просто и понятно. Рейхсфюрер приказал уничтожать евреев. Он, Иоганн, этот приказ исполняет. Это ведь такая же работа, как и любая другая. Конечно, выполнять ее иногда очень тяжело. Когда открывают двери газовых камер, перед глазами предстает ужаснейшая картина. Прежде чем умереть, заключенные в течение нескольких минут вопят, колотят кулаками в стены и двери, блюют, обделываются, пытаются залезть друг другу на плечи, чтобы добраться до кислорода, который еще остается под потолком помещения… Один раз ему, Иоганну, довелось увидеть труп заключенного, который перед смертью полностью запихнул два пальца в глазницу другого человека. От такого зрелища его, обершарфюрера СС, стошнило. Однако рейхсфюрер заявляет, что эта работа хотя и тяжкая, но выполнять ее нужно, и ему, Иоганну, приходится подчиняться.
Но вот чего он не мог понять, так это странных действий коменданта. Этих десятерых заключенных следовало расстрелять сразу же, без каких–либо проволочек. Кара за побег обычно наступала незамедлительно. Лагерь занимал чересчур большую территорию для того, чтобы держать его под полным и всесторонним контролем при помощи всего лишь нескольких сотен сотрудников СС. Поэтому заключенных следовало запугивать жестокими наказаниями. А Брайтнер, вместо того чтобы всецело сконцентрироваться на поддержании порядка, затевал какие–то свои дурацкие игры… Иногда на железнодорожной платформе лагеря ему, Иоганну, доводилось видеть, как Брайтнер с радостной улыбкой встречал евреев, выходящих из вагонов, и даже извинялся перед ними за грубость своих подчиненных. Позднее он с точно такой же улыбкой отправлял этих же евреев в крематории. Он то и дело всматривался в лица вновь прибывших евреев, как будто что–то искал. Иногда на железнодорожной платформе у родителей он забирал какого–нибудь ребенка - когда мальчика, когда девочку - под предлогом, что этому ребенку нужно сделать прививку или же отправить его на некоторое время в Kinderheim[83]. Родители обычно не пытались возражать: этот элегантный и вежливый офицер вызывал у них доверие, и они не сомневались, что им очень скоро вернут их чадо. Однако все такие дети куда–то пропадали - он, Иоганн, мог лишь догадываться о том, что с ними происходило.
- Во всем виноват комендант, - пробурчал он самому себе. - Виноват и в том, что я, обершарфюрер Шмидт, вынужден бодрствовать в течение целой ночи. А еще в этом виноваты те евреи…
Шмидт достал из–под раскладушки бутылку и поднес ее поближе к глазам, чтобы можно было рассмотреть этикетку. Коньяк. Настоящий французский коньяк. Одному лишь черту известно, как этот прохиндей Моше умудрился достать здесь, в концлагере, бутылку французского коньяка. В "Канаде", конечно, хранилось множество всевозможных ценных предметов, однако вынести что–нибудь оттуда было довольно трудно. Проклятые ищейки из внутренней службы безопасности СС были готовы начать расследование даже из–за какой–то похищенной бутылки коньяка… Как будто работа, которую выполняли те, кто служит в концлагере, была совсем не тяжкой и как будто им для снятия накапливающегося напряжения не требовался алкоголь!
Шмидт сжал бутылку одной рукой, а второй ее откупорил - откупорил с приятным для слуха характерным звуком. Те, кто находился в соседней комнате, бывшей общей спальней, уже давно дрыхли. Почти все они, прежде чем лечь отдыхать, слегка подвыпили. Так что его сейчас никто не потревожит.
Обершарфюрер чуть запрокинул голову и сделал большой глоток. Алкоголь обдал горло приятным теплом, это тепло стало распространяться по всему телу. Шмидт вдруг почувствовал себя намного лучше. Именно в таком тепле он и нуждался. Пока те евреи разродятся на какое–нибудь решение, ему, возможно, придется прождать час или даже два, и без алкоголя сидеть в ожидании будет трудно. Нижним чинам СС шнапс выдавали практически в неограниченном количестве, однако французский коньяк это нечто совсем иное.
Обершарфюрер сделал еще пару больших глотков. Настроение заметно поднялось. Окружающая его мрачная концлагерная действительность начала рассеиваться… Но тут вдруг ему в голову пришла мысль, от которой охватившее его приятное чувство моментально улетучилось. Нет, он не был здесь наедине с самим собой и бутылкой коньяка: комендант в любой момент мог поднять телефонную трубку и позвонить ему, Иоганну, чтобы отдать какое–нибудь очередное странное распоряжение.
"Нет уж, хватит", - неожиданно для самого себя решил Шмидт.
С трудом поднявшись с раскладушки, он достал из ящичка письменного стола лист плотной бумаги, оторвал от него тоненькую полоску и засунул ее в одну из щелочек телефонного аппарата, корпус которого был сделан из черного бакелита. Этой хитрости Шмидта научил его предшественник. Полоска плотной бумаги блокировала молоточек телефонного звонка, лишая телефон возможности громко звенеть.
Шмидт с самодовольным видом улегся на раскладушку. Он испытывал необходимость закрыть глаза - закрыть их хотя бы на несколько секунд. Он нуждался в отдыхе. Эта ночь была долгой, и она еще не закончилась. Ему было неприятно, что он так сильно избил раввина, однако поступить иначе он не мог. Он просто придерживался существующих правил.
Отпив еще один глоток, Шмидт закупорил бутылку и спрятал ее под кровать. Затем он, не снимая сапог, улегся на одеяло и закрыл глаза, чувствуя приятное опьяняющее воздействие алкоголя.
"Всего лишь десять минут, - мысленно пообещал он самому себе, погружаясь в дремоту. - Всего лишь десять минут…"
Мириам усталым шагом пересекла барак, зашла в его темную зону по другую сторону развешенной на веревках одежды. Там она села возле Элиаса, так до сих пор и не пришедшего в сознание, взяла его руку в свою и стала ее ласково гладить. Яцек расположился в стороне от остальных, у окна. Иржи лежал на расстеленном на полу одеяле. Кровь из раны уже не текла, но на его лбу обильно выступил пот. У него, похоже, начался жар. Однако выражение его лица было бодрым.
- На чем мы остановились? - спросил Берковиц, массируя себе нижнюю часть живота, в которую его ударил ногой Пауль. В ходе недавней драки у него треснуло одно из стекол очков.
Моше показал на Отто:
- Он должен был сбежать. По–моему, на этом.
- Теперь уже слишком поздно, и у меня ничего не получится, - покачал головой Отто. - Я не смогу пробраться в Arbeitskommandos, которые отправятся на работу сегодня утром, и затеряться в них. Мои товарищи сбегут без меня. И если мы даже и позовем сейчас обершарфюрера, на кого мы ему укажем?
Они стали переглядываться.
- Возможно, у нас есть один вариант, - сказал затем, устало вздохнув, Моше. - Я уже некоторое время над ним размышляю.
- Что ты предлагаешь?
- Давайте подожжем барак. Соберем одеяла и одежду в одну большую кучу посреди прачечной и подожжем их - так, чтобы пламя заметили снаружи как можно позже. В это время суток мало кто из эсэсовцев находится на службе. Wäscherei загорится полностью вся еще до того, как они смогут вмешаться. Начнется большой переполох, и ты, Отто, им воспользуешься - первым выскочишь, как будто спасаясь от пожара, через дверь и попытаешься под шумок улизнуть. Чтобы у тебя это получилось, мы отвлечем внимание эсэсовцев на себя.
"Красный треугольник" с удрученным видом посмотрел на остальных.
- Я не могу на такое согласиться. Даже если мне и удастся подобным образом смыться, что будет с вами? Вас посадят в бункер, чтобы вы там умерли от голода…
- За нас не переживай. Мы скажем, что это все подстроил ты один и что ты угрожал нам ножом. Кроме того, немцы в последние месяцы уже не так нервно реагируют на побеги, как раньше. Два года назад они немедленно расстреляли бы как минимум человек десять - ну, или уморили бы их голодом, - а вот после последнего побега они пока еще не покарали никого. Фронт постепенно приближается сюда, и Брайтнер это знает.
- Моше прав, - сказал Берковиц. - Комендант - человек расчетливый.
Отто фыркнул.
- Не рассказывайте мне сказки. Вам прекрасно известно, что с вами сделает Брайтнер. Нет, я…
- Послушай! - сердито перебил его Моше. - Лично я предпочитаю умереть именно так. Нам ведь надеяться все равно уже не на что. Если мы сделаем, как я предлагаю, нам не придется называть Брайтнеру ничьего имени. Элиас был прав: если мы откажемся выбирать того, кого отправят на расстрел, получится, что победили мы.
- Я согласен, - вздыхая, сказал Иржи. Он хотел добавить что–то еще, но затем передумал.
- На меня не рассчитывайте, - сказал, стоя у окна, Яцек. - Я не могу быть соучастником в подобной затее.
Отто, Моше и Берковиц, оглянувшись и посмотрев на него, увидели, что он держит в руке нож. Он, видимо, тайком поднял его с пола, пока они втроем возились с Иржи.
- Не говори глупостей, - укоризненно покачал головой Моше, показывая на труп Пауля. - Ты уже стал соучастником. Ты не предпринял ничего, когда Отто… обезвредил Пауля.
- Они не станут карать меня за это, если я помешаю вам устроить побег. Я позову обершарфюрера.
- Ты этого не сделаешь, - сказал Моше.
- А кто не позволит мне? Вас не так уж и много, а у меня есть нож.
- Ты сам себе не позволишь. Ты не настолько глуп. Более того, я уверен, что в глубине души ты, Яцек, не такой уж и плохой человек. Скажи правду: тебе ведь тоже хотелось бы, чтобы немцы остались с носом? Ты ведь с удовольствием над ними посмеялся бы, да? Тебе, можно сказать, предоставляется возможность забить им гол. Неужели ты ее упустишь?
- Может, ты и прав, - ответил Яцек. - Но я все равно не могу быть с вами заодно. Я вам уже рассказывал про своего брата. Мне необходимо выжить - выжить ради него.
- Даже если ради этого придется пожертвовать всеми нами?
Староста блока ничего не ответил. Стало очень тихо.
Затем вдруг заговорил Иржи. На этот раз он говорил своим нормальным голосом - низким и грудным. При этом он часто делал паузы, чтобы перевести дух.
- У тебя уже больше нет брата, Яцек.
Капо резко повернулся к Иржи и посмотрел на него одновременно и недоверчивым, и гневным взглядом.
- Что ты сказал?
- У тебя больше нет брата, Яцек. Мне жаль, что приходится тебе об этом сообщать.
Иржи настолько ослаб, что ему было трудно даже говорить.
Капо подошел к нему, присел рядом на корточки и приставил к его спине нож.
- Что–что ты сказал? Ты не можешь об этом ничего знать…
- Я знаю кое–что такое, чего не знаешь ты. Мне жаль, что приходится тебе об этом говорить. Мне не хотелось тебе ничего рассказывать, но…
Яцек смотрел на Иржи с недоверчивым и испуганным видом.
- Я вам уже рассказывал, что мне иногда доводилось ложиться в постель с офицерами вермахта, СС, РСХА…[84]
Иржи сделал паузу, чтобы восстановить дыхание, а затем продолжил свой рассказ:
- Их много приходило в то заведение, в котором я работал… Они пили больше, чем следовало бы, и потом у них развязывался язык. Они, лежа в кровати, все время о чем–то рассказывали, рассказывали, рассказывали… Им хотелось излить душу. А я их слушал. Они становились абсолютно беззащитными. Они на время забывали и о своем мундире, и о своем Гитлере…
- Мне это не интересно. Это все пустая болтовня.
- Послушай меня, Яцек. Незадолго до того, как меня арестовали, я провел время в компании с оберштурмфюрером - светловолосым, белокожим, очень симпатичным… Красивый такой блондинчик! - Иржи прошиб пот. Он придавил ладонями бок, чтобы как–то ослабить мучающую его боль. - Он тогда только вернулся с облавы и стал мне подробно о ней рассказывать. Он рассказывал, как они хватали людей, где они их хватали, как они их… Я тогда сдуру считал, что это может произойти с кем угодно, но только не со мной, думал, что я - в безопасности… Было видно, что он испытывает душевные страдания. Он ненавидел себя за то, что ему приходится все это делать, однако у него не хватало мужества не подчиниться приказу. Это у немцев общенациональный недостаток - у них у всех никогда не хватает мужества не подчиниться приказу…
- Давай рассказывай быстрее, педик. Посмотрим, что ты сейчас приврешь.
- Блондинчик рассказал, что в тот вечер они ворвались в жилище знаменитого футболиста, арестованного за незаконную торговлю…
Яцек с размаху дал Иржи пощечину:
- Заткнись, мерзкий еврей!
Иржи тыльной стороной ладони отер кровь, потекшую тоненькой струйкой на подбородок из разбитой губы.
- Если хочешь, я замолчу, но мне кажется, что ты все–таки предпочтешь меня выслушать… Итак, блондинчик рассказал, что они вошли в квартиру футболиста. Один из соседей сообщил в полицию, что оттуда доносятся какие–то подозрительные звуки… Эсэсовцы взломали дверь и обнаружили в ней парня, который неподвижно сидел на стуле. У него не было одной руки и одной ноги…
Яцек побледнел.
- В шкафу прятался поляк из Армии крайовой. Он попытался выскочить в окно, и эсэсовцы, долго не раздумывая, открыли по нему огонь. Они пристрелили сначала его, а затем и искалеченного парня… Когда блондинчик мне об этом рассказывал, он едва не заплакал… Хладнокровно стрелять в юношу без руки и ноги, прикованного своими увечьями к стулу - это, наверное, было нелегко. Немец сказал мне, что этот парень до самой последней секунды с вызывающим видом смотрел ему прямо в лицо. Он не испытывал ни малейшего страха, и это очень сильно удивило эсэсовцев. Он не мог себя защитить, но тем не менее не испытывал ни малейшего страха…
- Замолчи, мерзкий еврей…
Яцек замахнулся на Иржи ножом. У Моше уже мелькнула мысль, что "розовый треугольник" станет четвертой жертвой за ночь, однако Яцек, так и не нанеся удар, выронил нож и горько заплакал.
- Если бы Брайтнер увидел нас сейчас, он, наверное, после этого уже не был бы таким самоуверенным… - сказал Моше.
Капо встал на ноги и, вытерев слезы рукавом куртки, отошел к стене. Там он сел на пол, обхватил голову руками и уставился взглядом в пол. Несколько секунд спустя он снова встал и принялся нервно ходить взад–вперед.
- Ну что, - обратился к остальным заключенным Моше, - пора начинать готовить наше барбекю.
Отто повернулся к Мириам.
- А ты что об этом думаешь?
Мириам подошла к Отто и обняла его:
- Надеюсь, что тебе удастся остаться в живых, Отто.
- Надеюсь, что остаться в живых удастся и вам.
- Итак, все согласны, да? - спросил Моше. - Нам нужно торопиться. Складывайте одеяла.
Они собрали все одеяла и свалили их в одну большую кучу в центре барака.
- А теперь бросайте сюда и вот это, - сказал Моше, стаскивая с веревки эсэсовскую униформу и швыряя ее поверх одеял. - Наконец–то она послужит благой цели… А ты будь готов, Отто. Как только огонь охватит стены и крышу, ты должен выскользнуть из барака и как–то умудриться под шумок исчезнуть. И помни: после того, как война закончится, сделай все возможное для того, чтобы Германия стала другой… Желаю удачи!
"Красный треугольник" направился к двери, но, сделав несколько шагов, остановился и медленно повернулся к Моше. Ему, видимо, захотелось что–то сказать, и он уже открыл было рот, но… но так и не нашел подходящих слов. Смутившись, он снова пошел к выходу.
Моше достал зажигалку, которой он недавно дезинфицировал лезвие ножа, и, проверив работу ее механизма, подошел к сваленным в кучу одеялам и эсэсовской униформе. Однако не успел он начать все это поджигать, как послышался голос Отто:
- Подожди, Моше!
Коменданту не сиделось на стуле, и он ходил взад–вперед по погрузившейся в полумрак комнате, то и дело бросая взгляд на шахматную доску. Его снова вдруг охватила сильная тревога - как будто от результата этой партии зависело что–то очень–очень важное.
Игра приняла неожиданный оборот: черным оставался лишь один ход до того, как они пробьют брешь в боевом порядке противника. Они теперь двигались не как остатки потерявшей управление армии, а как хорошо организованная группа диверсантов. Им пришлось пожертвовать пешкой и ладьей, однако это в конечном счете позволило им достичь невозможного. Брайтнер поднял черную пешку, чтобы сделать этот судьбоносный ход, в результате которого пешка оказывалась на дальнем краю шахматной доски и становилась могущественной и внушающей страх королевой.
Брайтнер, удрученно вздохнув, уселся в кресло и откинулся на спинку. Он был одновременно и удивлен, и напуган. Получалось, что и в самом деле может произойти так, что жалкая, казалось бы, пешка преодолеет многочисленные трудности и, пробравшись через боевые порядки более сильного противника, сумеет в одиночку, без чьей–либо помощи, изменить - путь даже и ненадолго - ход всего сражения. И при этом не сыграет роли ни распределение, ни соотношение сил на поле боя - как не сыграет роли ни превосходство расы, ни ее могущество, ни ее величие. Даже при наличии явного превосходства с одной стороны всегда есть вероятность, что один–единственный индивид со стороны противника может существенно повлиять на ход событий.