* * *
Рябец уже успел поспать. Здесь же, под ивой. Разморило пиво-солнце. Скорее дрема с быстрыми снами, в них плеск воды, детский визг, женский шепот насмешливый прямо над ним. Глаза приоткроет - никого, штиль. Закроет и по новой - визг, плеск, шепот. И шуршание - пакет крадут?! Никого, дурман полный. Сел, солово глядя на реку, на белую церковь на том берегу - наискосок.
Внизу - ногу вытянуть - чуть плещет-переливается вечерняя вода. Музыка, смех, шашлычный смрад из-за забора на платном пляже. Стучит волейбольный мяч. Чуть ближе в шезлонге - женщина с книгой. Вид со спины: короткая стрижка, складки на шее, край очков, задница. Рябец лезет рукой в плавки, теребит, теребит - без толку. В душе киснет вялая злоба - поперся ведь в такую даль! За пол-Москвы, да что - за всю Москву!..
К женщине подходит другая - помоложе, склоняется, что-то говорит, - белая грудь лезет сдобой из голубого купальника. Рябец опять в плавки - мнет остервенело - ничего. И купол сияет назойливой насмешкой. Недобро косится на церковь, мнет, мнет. Краем глаза замечает, что сдобная за ним наблюдает - на лице помесь отвращения с любопытством. Вытаскивает руку - а просто почесался… Встает - плавки свисают сзади мешком - сковыривается с берега, шумно плывет. Вода не освежает - слишком тепла.
Рябец медленно курсирует вдоль берега, посматривая за сдобной. Вроде и плевать - подумаешь, возбудился; но и неудобно тоже - козел престарелый.
Сдобная уходит, Рябец - к берегу. Вытирается, достает "777": пить - не пить? Нет, сперва туда. Съедает бутерброд, еще раз глядит в газете адрес, одевается, уходит.
Сначала идет берегом, обходит пляжный забор, но сразу в молодом сосняке натыкается на голых мужчин - лежат причинами вверху. Рябец стороной, стороной, но дальше - новые нудисты, ловят солнце, растопырив руки. Пидоры - бормочет, забирая левее. Старается не смотреть, но невольно: заросли вдоль реки набиты голыми мужскими телами. Плюет: посреди ведь Москвы!
Сладострастно воображает, как взрывает тротил - гениталии по кустам ошметками - не собрать! Кровавая фантазия успокаивает, Рябец углубляется в лес, тропами выходит к Бездонке. Вечереет, толпы людей тянутся с берегов к выходу из парка. Рябец почти передумал навещать газетный адрес - устал, домой. Идет по Таманской улице, как слева на другой стороне замечает вывеску "Вторая линия". Стоит мгновенье и сворачивает - зря, что ли, ехал?
Улица неожиданно тихая - дачи за забором. Башенки, портики, балконы. Словно и нет рядом полуголого, истомленного жарой люда. Ворота "№43". За ними - новый красного кирпича дом в три этажа. В таких, по представлениям Рябца, живут министры и олигархи. Впрочем, дом производит впечатление нежилого. Рябец как бы нечаянно толкает калитку - та подается с легким скрипом. Дом стоит на месте сгоревшей дачи, полянку за ним с полукругом высоких сосен Рябец узнал. Но тюрьма? Строительный мусор, рамы-двери в заводской упаковке, крыльцо недоделано. На двери желтая полицейская лента - стало быть, вот тюрьма.
Осторожно отцепляет ленту, открывает дверь: внутри полумрак, справа угадал лестницу. Нащупал на стене выключатель, и вниз. Точно - три клетки, сваренных из толстых прутьев. Перед ними стол, два стула, механизм, похожий на сварочный аппарат - менты поленились вытащить? На полу - бурые пятна, битое стекло. Пытали - чего не пытать?! Хе! Бомжи, человеческий материал, хе!
Рябец не задерживается - все как в газете - поднимается, гасит свет, выходит, прилаживает обратно ленту. От той дачи ни следа, словно не стояло… Домой.
Однако перед тем как выйти на улицу, решает взглянуть - освежить, где сидел-сторожил когда-то. Вон там, вон там… Постой, постой…
В кустах сирени за соснами, ровно в том месте, он замечает на земле фигуру. Позыв бежать гасит сразу: станет мент сидеть в кустах враскоряку! К тому же по всему - баба. Рукой машет. Он идет, оглядываясь по сторонам, нет ли кого еще? Есть - в ногах у бабы пес - голову поднял на Рябца.
- А выпить есть? - спрашивает она. - Ты кто?
Точно баба, и пьяная - из расстегнутой розовой кофты две кожистых складки сползают на живот. Ноги целлюлитные в белых носочках растопырила широко, Бездонка, хе!
Пока Рябец ее рассматривает, баба достает из пакета (точь-в-точь как у него - "Marlboro") бутылку (точь-в-точь как у него - "777"), запрокидывает и выливает в глотку немногую оставшуюся жидкость. Порожнюю посуду ногой в сторону.
- Командир, налей стаканчик! Видишь, ни глоточечка! А я жене твоей ничего не скажу - бля буду.
Лицо плоское, темное, щели глаз, шеи нет, все без формы. Бифштекс! - мыслит Рябец по-кулинарному.
Но и что-то неуловимо знакомое… Что?
- Ря-я-ба? Ряба-а-а! Рябец! Ты? Да ты, ты! - Баба встает на карачки, разгибается, поднимается навстречу колченого, точно на протезах. Пес - тоже, зевает, виляет хвостом.
Буратина! Ни хера себе - Буратаева!.. - вскрикнулось внутри.
Раскоряка обернулась эротической мечтой Рябца - Надькой Буратаевой, Буратиной, как звали ее в школе. Была в этой кличке точно насмешка над ее приплюснутым, отнюдь не буратиновским - полукалмыцким носом.
- А ты все такой же, Ряба, все такой… Только усох чутка, хи-хи-хи! Дрочишь по-прежнему?! - Буратаева в метре, Рябец чует ее кислый дух. - Чего стоишь? Наливай! За встречу! Не побрезгуешь с Надькой Буратаевой выпить? Сколько ж лет прошло? А? Уж тридцать, не меньше…
Рябец лезет в пакет, тащит бутылку и стакан, зубами - пробку, наливает, протягивает Буратине. Сам - из горлышка.
- Ну, рассказывай, где ты, что ты?
* * *
Рябец сидит под сосной напротив Буратины. Отголоски ее судьбы всплывают сразу: горела на пожаре, прыгала, ножки поломала, хребет отбила, лечилась долго, да за увечьями обнаружилась беременность. Мертвым, впрочем, родился. И покатилось. Содержали родители - пила, потом любовник (рецидивист) - пила, его посадили - пила, родители померли - пила, еще беременность - пила, выкидыш - пила, все продала - пила, квартиру тоже - пила, исчезла - пила.
- Это Полкан, - знакомит она.
Рябец кивает, собак на дух не переносит.
- Ты не ссы, Ряба, не тронет. Он с рождения с мной. Его Андрюха принес, еще щенком, вот та-акусеньким… Ты не представляешь, Ряба, как я рада тебя видеть! - Буратина икает.
И без связи с радостью:
- Пивную давно закрыли, еще при Горбачеве. И магазины позакрывали. За мост ходим, на Прибоя. Я, Ряба, тут уже лет десять живу - за Бездонкой. Теперь на Казанский поеду, на вокзал. Место, говорят, сытное - да хоть дыни с поездов разгружать у чучмеков. У вокзалов не пропадешь. А здесь - ни за грош.
- Почему? - Рябец вспоминает утреннюю газету.
- А не знаю!.. - разводит руками Буратина. - Все подевались. Вот и Андрюха. Обещал: мы, Надюха, на Казанский поедем, я тебя не брошу. И где Андрюха? Кирдык, хи-хи-хи…
- Чего хромаешь?
- Я хромаю?! Я чего хромаю? А чего я хромаю? Я знаю, чего я хромаю, знаю… Но тебе не скажу. Ни-ког-да!
И бормочет почти про себя: "Может, я - госпожа де Лавальер!"
- Слышь, Ряба, я хромаю, потому что я госпожа де Лавальер!
Если бы Рябец умел формулировать свои эмоции, получилось бы примерно так: "И эту женщину я вожделел когда-то? Ее? Я? Невероятно!" Рябец морщится.
- …я как жива-то осталась, не помню, Ряба. Я со второго этажа ка-ак гикнусь! Обе ноженьки поломала. А могла задохнуться. А они там все задохлись - и Алик мой, и Лидуха, и те двое, не помню, какие. А этот, жирный, который картинки с бабами носил…
- Болтянский?
- Во, Ряба, точно! Задохся…
И вдруг подмигивает:
- А ты почем знаешь?
- Что?
- То! А помнишь, как ты сох по мне, Ряба? Помнишь? Хи-хи-хи! Сох, сох, знаю! А я тебе не дала! Кому надо, дала, а тебе не дала.
Замолкает, принимается раскачиваться из стороны в сторону.
- А правда здесь тюрьма была?
- Точно - была!.. - и непонятно, спьяну болтает или всерьез. - Я тебе и сейчас не дам, ты не думай! Ты не смотри, что старая… Ты тоже - не орел. Ты - кощей. Тебя Черепом прозвали, помнишь?
Помолчала, и неожиданно:
- Андрюха вот пропал. И Кирей пропал, и Сабель пропал. Нас в трубе четыре, то есть вчетвером жило… Одна я теперь… Андрюха неделю как ушел, сказал - спирта притырит… Не притырил… Здесь страшно, Ряба. Вот Полкана куда? А? Его на вокзал не пустят. Может, себе возьмешь?
- Куда мне.
- Ну да - куда… Ты тоже, я вижу, портвешок попиваешь! Как в детстве. Что, не заработал на коньячок, Ряба? Ты кем работаешь?
- Поваром.
Буратина свистит:
- В ресторане?
- В столовке. В университете негров черножопых кормлю. Зато от дома - десять минут.
- И что ты им варишь?
- Да все варю, и гуляш, и гречку, и щи…
- А скажи, ты фуа-гра пробовал?
- Так то - название: гусиная печень. Чего ее пробовать, ее в рассольник, потрошки - в самый раз. А еще - огурчики чтоб плотные, лучше маринованные.
Рябец наливает Буратине.
- Со свиданьицем! - хлебнул из горлышка.
- Я тебе, Ряба, знаешь, почему не дала? Ты с виду сухой, а внутри - тьфу. Такой. Тебя наши девчонки не любили - у тебя взгляд, будто лапаешь. Глазами лапаешь, носом - спускаешь, хи-хи-хи! Вот Болт покойный тоже такой, но его жалко было - кто ж ему, жирному, даст? Он картинки срамные таскал, а ты ссал, только подначивал. Э-э-эх! Жаль Болта! И Месропыча жалко, хоть и гаденыш.
- Чего жалеть? Их все равно нет.
- И поди ж ты - ни одного седого волоска… - бормочет Буратина.
Как разглядела? - они сидят в полной темноте, уже и лиц не различая друг друга. Буратина курит, запах дешевой горечи. Рябец встал помочиться. Не стесняется.
- На могилку не нассы! - кричит Буратина.
Рябец молчит.
- Слышь, Ряба, а я вот подумала - может, я к тебе? Страшно мне, даже с Полканом (пес хрипло ворчит). Помоюсь… Ты ж один живешь? Мать-то с отцом померли?
- Померли.
- Уж не помню, когда в чистоте спала. Чего мне здесь? Андрюху-то убили! И Кирея… и Сабеля… А ты, Ряба, не женился?
- Нет.
- А чего? Прынцессу ждал? Или меня, хи-хи-хи! А, может, я тебе и дам сегодня, а Рябец… - журчит Буратина.
Порой не понятно - пьяна она или притворяется.
- Ты не ответил, Ряба, чего не женился-то?
- Женилка не выросла.
- Хи-хи-хи! У тебя-то? Ни за что не поверю! А под моим окном чем дрочил? Я помню…
* * *
- А первенький мой вон там лежит, - она кивает в сторону забора, где чернеет куст жимолости. - Как думаешь, косточки от него остались?
Рябец представляет себе полуистлевшие детские кости, возможно, похожие на куриные, - не на говяжьи же.
- Да нет, столько лет - какие косточки!.. Разве череп… Или берцовые, они толстые.
- Ты повар, тебе виднее. И второй рядом. Я его ночью прикопала, снег, помню, валил, ноябрь.
- Первого ты от Месропыча нагуляла? - Буратина кивнула-икнула. - А второй чей?
- Не знаю, я со всеми спала. Засну под одним, проснусь - другой жарит. Кобелям волю дай! А доченька - вот лежит, прямо здесь. Девять лет ей было бы… Налей, что ли…
Рябец плеснул в стакан, Буратина пьет жадно.
- Доченька от Андрюхи. Мы там жили, где теперь беседку построили. Труба у нас была из бетона, вот такая, - Буратина руками пытается обозначить диаметр, - мы в ней годков пять прожили. Или больше… С Андрюхой и с Сабелем, а Кирей, он потом прибился…
- Ты что же, там и рожала?
- А где ж еще, скажешь ведь! Андрюха нож на костре прокалил, пуповину отрезал. Я девочку, доченьку мою хотела этим подбросить, у кого дом побогаче. Думала - что хоть ей жизнь выпадет… Только померла она через неделю… Как раз, когда подбросить хотела. Андрюха питание ей детское носил, на Живописной у него в магазине кассирша знакомая, тетка добрая - бесплатно давала. И молоко, Ряба, и кашу… У меня какое молоко, сам знаешь… Девочка моя…
Буратина гладит рукой землю и плачет неслышно, так, что только по хлюпанью носа и понятно.
Шумы за забором стихли совсем, лишь изредка прошуршит невидимая машина.
- Хорошо было, Ряба, когда в трубе жили… Даже зимой, как во дворце! С одной стороны вход закопаем, с другой - тряпок понавешаем. Надышишь вчетвером - красота! Зал Чайковского! Только окон не было, да и на что? И менты не доставали: придут, посмотрят, уйдут. Лейтенант Бессонов такой был - пожилой уже, нос красный, пьянь. Покурить на костерок приходил, говорил, что в отставку выйдет, к нам переедет, хи-хи-хи! Только удочки из дома возьмет, а больше ему ничего не нужно - так говорил. Шутил, ментяра… Потом пропал. А менты озверели! Два раза поджигали - все мои наряды, Ряба, сожгли! Да что наряды - матрасы! Мы под мост перебрались, потом к церкви, знаешь - за мостом? А теперь, Ряба - все, пиздец!
Буратина шелестит, Рябец слушает.
- Еще налей, напьюсь я сегодня, как в последний раз, Ряба! Жизнь у меня горькая… А тут на Казанский ехать. Там небось свои порядки, там небось бляди вокзальные вершат!
* * *
- А ты думал - не знаю? Хи-хи-хи! Это ты дачу сжег, Ряба, ты! Бля буду, ты!
- Брось болтать.
- Ты меня всегда хотел, помню, как смотрел на меня, как под окнами ошивался - подсматривал! Хи-хи-хи! - Голос Буратины осип до полной почти неразличимости. - У тебя берет еще был, коричневый. Ряба в берете!
Рябец эти осенние вечера хорошо помнит: он действительно ходил под окна Буратины, благо жила та на втором этаже, высматривал - на окне-то лишь тонкая пелена тюля, а Буратина по комнате щеголяла в трусах - в белых, тугих. Перед сном рассматривала себя в оконном отражении - зеркала, что ли, не было? Груди свои трогала, живот, бедра. Эти минутки были для Рябца главными. Он и не подозревал, что Буратина делала это для него - ночного соглядатая.
Буратина говорила правду - в школе Рябец глаз не спускал с нее, это все знали. Крался после уроков, уставившись на ее крепкие, кривоватые ноги, вожделел. И она, зная, дразнила - то ножку выставит в проход между партами, то прижмется как бы нечаянно грудью, то рукой нечаянно коснется естества… Дразнила его, и он в эротических видениях всякую ночь истязал ее изощренно, как только способна была юношеская фантазия. Порнографию, что исправно приносил в школу Болтянский, никто из одноклассников не усваивал так живо и буквально, как Рябец. Наутро приходил в школу серый с недосыпа, скучный.
После пожара он узнал, что Буратина выжила, лежит в больнице, беременная. Навестить ее побоялся. А вот пепелище навестил перед самой армией. Служил три года не пыльно - при гарнизонной кухне в Балтийске. Демобилизовался, пришел под родные окна - нет Буратины. Отец-калмык смотрит телевизор в соседнем окне, мать - хлопочет на кухне. Две недели ходил - темно. Поступил в кулинарный техникум, окончил, попал в столовую, где и работает по сей день. Жил замкнуто, особенно после того, как один за другим умерли сильно пьющие родители. Не женился - как жить с чужим? Тешил природу (время от времени - в дни аванса и получки) вокзальными проститутками, которых после соития гнал. Знай они, что вместе с эякуляцией он едва сдерживал в себе желание их придушить, благодарили бы судьбу.
Потом перешел на самообслуживание, благо прогресс: такой коллекции порнофильмов, пожалуй, ни у кого в Москве не было.
* * *
- Болт лучше тебя был - просто жирный. Он под окном не дрочил, ко мне ходил честно - просил: дай, Буратиначка хоть разок, чего тебе стоит… Хи-хи-хи! Ко мне спускался, в одном подъезде жили, помнишь? - типа по биологии у него вопрос. (В биологии Буратина была умницей, хотела в медицинский поступать.) Придет, сядет, засопит, как кашалот… Книжку мне эту носил, как ее?.. Про итальянцев, которые истории рассказывают…
- "Декамерон".
- Во! Говорил, у родителей натырил. Вслух читает, а сам ляжкой жмется… А воняет, Ряба, от него сладко, одеколоном - полфлакона на себя выливал, чтобы я дала. Я даже думала - может, дать? Чего парню маяться? Но решила - сперва Месропычу… Чтоб он меня это, распечатал, хи-хи-хи! А потом - поглядим-посмотрим! Кобельков много, правда, Полканище? - Буратина опять чешет псу загривок. - Я же блядь! Я бы и Полкану дала - да исцарапает животное, что с него взять, хи-хи-хи!
Рябец помнил, очень хорошо помнил. Помнил, как Буратина, единственная в классе на зависть другим девчонкам и к вящему недовольству Пичуги - их классной - носила ажурные колготки с рисунком, от которого у Рябы начиналось сердцебиение.
- А помнишь, Ряба, в той книжке историю, как одна ему свидание назначила в своем доме? Он приходит, а служанка: типа обожди пока, муж там… А сама эта с мужиком развлекалась. Этот-то на холоде всю ночь! Прямо как ты! Хи-хи-хи! А потом отомстил ей - на крышу, что ли, загнал… А?
Буратина берет бутылку и одним глотком допивает.
- Фу-у-у… Ладно, Ряба, один хер - ничего не воротишь… Ни Болта, ни Месропыча, ни Лидуху… Остальных не помню… - Буратина валится вдруг, сперва на бок, потом ничком. - А тебе, Ряба, не дам. Хотела дать - да не дам… Спите, детки мои ненаглядные…
Руки ее гладят жесткую траву, стихают.
У Рябца болит голова. Он закрывает глаза. Надо бы вставать, поздно - не ночевать же здесь, на костях ее детей. Или врет, полоумная? Хотя нет, что-то и разумно говорила. Странный день - словно жизнь. А все газета. Мать не сдала, когда следак приходил. Он спросил: может, кто ссорился с Месроповым или с Болтянским, а то с Буратаевой? Из класса, может, кто мстил? Или просто по пьяни-хулигани? Всех выспрашивал следователь - к кому-то приходил, кого вызывал… Потом решил: случайность - окурок. И то - сушь какая стояла! Как теперь. А то и суше. Торф горел, точно. Дым. Люди кашляли.
Треск, боль, горячо! Рябец раскрывает глаза - Буратина, рука задрана, в руке бутылка - хищный отблеск луны на разбитых краях. Убьет! Он вбок, Буратина падает - скрежет - розочка вонзается в песок.
- Сука, - свистит он, вцепляясь руками в ее плечи, прижимая ее к земле. - Убить хотела?
Буратина молчит, мгновение ее спина под руками Рябца напряжена, вдруг обмякает. Он упирается в нее коленями, переместив руки на шею. Кровь капает черными каплями на ее волосы. Пахнет свежей мочой. Нащупав щитовидный хрящ, он давит, давит его с обеих сторон, живо представив себе анатомию тихий свист, как из велосипедной шины, и молчок. Тень Полкана в стороне виляет хвостом, поскуливает: Надя, Надя!