* * *
- Ты не читал "Декамерон"?! - воскликнул Болтянский.
Болтянского Рябец не любил: что толстый - полбеды, вот руки маленькие, липкие, ногти ухоженные - это да. Ко всему, Болтянский таскал в школу порнуху - тусклые, многажды переснятые фотографии. Пышногрудые девки с сероватыми телесами (следствие пересъемок) оседлывали мускулистых мужиков. Или же подставляли пухлые зады. Или же растягивали губы. Стоило взглянуть, и точно по полу растаскали клубничный джем.
Болтянский показывал фотки из рук, держал цепко розовыми пальчиками. Если для других просмотры стали привычным развлечением, то для Рябца иначе. Липкое ощущение переродилось в ужас женского прикосновения, будь то рука, локоток, нечаянная грудь или невинные волосы. Даже материнская ласка, по счастью, крайне редкая, отвращала: стоило подвыпившей Прасковье Федоровне провести рукой по его волосам, нутро сжималось и тошнилось.
- А еще "Озорные рассказы". Это Бальзак, - проповедовал Болтянский, они шли из школы.
- Дашь почитать?
- Завтра принесу. "Декамерон" принесу, Бальзака - нет. Бальзак у нас в собрании - предки заметят - не велят книги давать. Да "Декамерон" лучше Бальзака. У Бальзака один прикольный рассказ, как он женщиной переоделся, чтобы ее выебать. Ну в смысле - подружиться сперва, то да се, а потом - выебать. А в остальном - скука. "Декамерон" интереснее.
"Декамерон" Болтянский принес - толстый синий том с изящной вязью названия, и срок объявил - две недели. Рябец полистал желтоватые страницы и отложил. Начинались выпускные экзамены.
* * *
- Ты прикинь, только с нее слез - звонок! Она к двери, кровищу оттирает, перепуганная - кто там? А Болтянский: это я, Надь. Она: о, черт! чего тебе?! А он: пойдем погуляем? Ха-ха-ха! - Месропов чуть не валится от хохота. - Не, ты прикинь: погуляем!
- А она что? - сухими губами Рябец. Они с Месроповым стоят во дворе школы. Выпускной вечер начнется через полчаса, все уж на взводе, уже вполпьяна делятся новостями.
- А что она - чуть со смеху не покатилась. Ну, я сзади подкрался, пока она с ним через дверь говорит, и вдул по первое число! Видел бы Болт, чем мы в десяти сантиметрах от него занимаемся!
Месропов еще полгода назад поклялся, что перед выпускным вечером "сломает целку" какой-нибудь из одноклассниц. Красавец жгучий, волоокий, девочки от него без ума.
- Только кончил, он опять: Надь, а Надь (Месропов передразнил скрипучий голос Болтянского), пойдем погуляем… Ну я дверь распахнул!.. как был, без трусов, в майке! И гондон в руке болтается - лови! Болт глаза выпучил и бежать! Ха-ха-ха!
- А она? - быстро дышит Рябец.
- Кто? Надька? Надька хороша, Ряба, хороша - подмахивает как надо! Полдня сегодня с ней кувыркались, фу-у-у! Чуть на ногах стою… А то едем завтра в Серебряный Бор, Ряба? У Надьки подруга Лидуха - маленькая, а титьки во-от такие! Я бы с Лидухой, но Надька… Там хорошо, в Бору. Не был? Кустов - завались!.. "И под каждым ей кустом был готов и стол и дом!.." Ха-ха-ха!
Подошли еще одноклассники, и Месропов принялся пересказывать свое приключение.
- А Болт мне "Декамерон" дал почитать, - говорит Рябец, когда тот закончил.
- Что-о-о? "Де-ка-ме-рон"? Ну, ты даешь! Детский сад этот "Декамерон". Ты "Луку Мудищева" слышал? Весник исполняет. "Весь род Мудищевых был древний, имел он вотчины, деревни и пребольшие елдаки!.." Приходи, поставлю! "Декамерон", ха! Детский сад, Ряба, детский сад!
- Все от воображения зависит, - веско вставляет интеллектуал Трегубов. - Иных и замочная скважина возбудит… А по мне "Декамерон" очень ничего. Кватроченто, пир во время чумы… Италия! Это не Русь. Там не девушки - синьорины! Не сосны - пинии!..
Трегубов знает, что говорит: в свои неполные семнадцать он единственный в классе бывал за границей, как раз в Италии жил. Отец его работал в советском консульстве в Риме.
- Пинии? Это что-то типа минета? - Месропов.
- Нет, амиго мио - это средиземноморская сосна. Небо - чистейшая лазурь! Море! Солнце!
О sole mio
sta 'nfronte a te!
О sole, о sole mio
sta 'nfronte a te!
sta 'nfro-o-o-onte a te-e-e-e! - поет Трегубов, срываясь на фальцет.
- Карузо недорезанный! - с уважением Месропов.
Во двор входит Болтянский в черном костюме, узком черном галстуке. Черные волосы зачесаны назад, намазаны, блестят. Увидев Месропова, чуть сбивается с шага, щеки расцветают алыми пятнами.
- Эй, пиния, - кричит кто-то, - пойдем, погуляем?!
Дружный хохот.
* * *
На ночь Рябец в школе не остался, получил аттестат, ушел. Когда спускался из актового зала, его догнал Болтянский.
- Уходишь?
- Тебе-то что?
- На танцы не останешься?
- В гробу видал.
- Книжку когда вернешь? Родители спрашивали. Прочел?
- Не до конца - экзамены. Завтра дочитаю, я быстро.
Мимо поднимается Буратина, - напудренные щечки, высокие каблучки, короткая юбчонка, кружевные колготки, и по всему подшофе - странно хихикает. Поравнялась с приятелями - Болтянский облизывается. Еще три ступеньки вверх и останавливается.
- Ряба, выпить хочешь? Ребята в спортзале, у них осталось.
- Не, я домой. Голова болит.
Рябец глаз не оторвет от Буратининых ног. Она улыбается.
- Да-а-амо-о-й… - тянет насмешливо. - К ма-амке… А то приезжай завтра в Серебряный Бор. На Третий пляж. Знаешь? Мы купаться, часов в пять-шесть, как проснемся. У подружки моей, Лиды, там дача, предки сваливают - так что…
- Хорошо, - хрипит Рябец, и вниз.
- А ты что? - слышит насмешливое, обращенное к Болтянскому. - Гулять хочешь? Хи-хи-хи!
* * *
Болтянский позвонил часа в четыре:
- Едешь? В Серебряный Бор. Забыл?
- Далеко.
- Да чего - можно остаться. У Надькиной подруги там дача.
- Не знаю, может, и поеду…
- "Декамерона" возьми, мне предки плешь проели.
- Ладно, - Рябец кладет трубку.
Следом неожиданность: Буратина! Звонит! За все десять лет, что они проучились в одном классе, это впервые!
- Ряба, привет! - голос сдавленный, будто слезы сдерживает. - В Серебряный Бор поедешь? Меня возьми.
Сердце Рябца колотится: радость! Но и страх: вообразив Надю в купальнике, он не представляет, как быть ему? - плавки-то топорщатся!
- Ладно…
- Тогда я зайду? Через часок?
Рябец кладет трубку, бежит в ванную. Он решает, что если сделать это несколько раз, то, может, и обойдется… Долго вертится у зеркала - прыщик припудрит маминой пудрой, волосы зачешет то назад, то на пробор; то рубашку сменит, то рукава на ней закатает, то раскатает. Еще? А вдруг она войдет, он ее поцелует, она ответит, и…
Звонок. Не в дверь - телефон. Она.
- Слышь, Ряба, я тебя на остановке жду. А то приду, а ты меня изнасилуешь! Ты на меня вчера та-ак смотрел! Хи-хи-хи!
О-о-о!..
Рябец хватает сумку с полотенцем, кидает туда "Декамерона" - вспомнил вдруг, выбегает на улицу.
На Наде желтая кофточка, верхние пуговки расстегнуты, там грудь. Ну и мини. Лицо помято: пила-гуляла всю ночь, на шее сзади пятно - засос? Глаза, и без того полукалмыцкие, подзаплыли - обильная тушь на ресницах это подчеркивает. Духи - за версту. Рябец глядит, и радость вперемешку с ужасом пузырятся внутри.
Едут долго: троллейбус, метро, пересадка, метро, троллейбус. Рябец ловит на своей спутнице взгляды - похотливые мужские, сморщенные женские.
Рябцу никак не понять, почему она не с Месроповым? Загадка. С Месроповым - резон, Месропов и на такси отвезет. До самого пляжа. У него родители - богатющие!
Троллейбус переезжает мост, за которым сосны, сосны. Пинии.
- Лидуха во-он там живет, - показывает Надя в окно: среди вековых сосен высокие зеленые и голубые дачи с башенками. - К ней после пляжа пойдем, вечером. Предки ее на гастроли валят. Пойдешь?
- Можно, - мычит Рябец.
Выходят. Рябец держит сумку впереди, а как?
Идут по дороге мимо высоченного забора.
- Кто здесь живет? Артисты? - спрашивает он.
- Шишки, дипломаты, артисты тоже. У остановки видел за забором японский флаг?
- Везет… В Москве, а как бы в лесу.
Надя пожимает плечами.
Сворачивают с дороги, идут среди сосен по песку. Надя снимает туфли на высокой платформе. Рябец чуть отстал. Ну, решайся! - стучится в мозгу. - Она же нарочно в лес, нарочно!
Кладет руку на Надино плечо. Девушка останавливается.
- Ты что? - руку убирает.
- Я… я, - роняет сумку, пытается обнять ее, тычется лицом.
Она уворачивается:
- Ну-ну, балуй - здесь же людей полно!
- Я… я… просто… тебя… поцеловать…
- Поцеловать! - она быстро чмокает его в губы. - Вот! Потом, потом…
- Когда? - хрипит Рябец.
- Ну, вечером, кто ж днем - и целоваться?!
* * *
Месропов уже на пляже в компании. И Болтянский тут. Остальные незнакомые, чернявые, гортанные, соплеменники Месропова. Появление Рябца и Буратаевой встречают радостно - наливают армянский коньяк. Рябец не пьет - нюхает, отставляет. Во-первых, он еще никогда не пробовал ничего крепче новогоднего шампанского, во-вторых, он злится: Надя - единственная девушка в компании. Идет купаться. Плавает долго, следит за ней. А та уж и повизгивает, и похохатывает, и ее уже лапают. И Месропов, и друзья его. "Суки, суки!.." - кричит он, погружая голову в воду - чтобы и не слышно, и в полный голос.
Играют в мяч, прыгают, бесятся. Рябец сидит на топчане и злится. Потом бредут на Круг в пивную. Месропов с Буратаевой - сзади в обнимку. Рябец озирается. Он не подходит к Буратине ни в пивной, ни позже, когда заявились наконец на дачу к Лидухе - маленькой брюнетке с цепкими глазками. Она встречает гостей на крыльце. Месропов целует ей руку, и в этот момент Буратина вспоминает о Рябце, озирается. Он стоит в калитке.
- Идешь, что ли?
- Нет, я домой.
* * *
Он убьет ее, эту сучку, убьет.
Рябец сжимает сухие кулачки.
Смех из окна на втором этаже:
Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!
Этот последний - ее.
Рябец щупает шершавую стену - сухая, будет гореть так, что мама не горюй!
Первое - бензин. Не проблема. Машина у ворот.
Второе - шланг. Где шланг? Вот - дохлым ужом на сухой траве. Все сухо, сухо. И смех, смех. Пьяный, наглый. И музыка. И кто-то блюет.
Третье - бутылка. Вот банка под крыльцом. Даже две. По литру. Отлично!
Зубами, зубами Рябец отгрызает кусок - примерно с метр - черной плоти шланга-ужа. Вот-вот, вот-вот. Отвинчивает крышку бензобака. Теперь соси, ха-ха, соси! Едкий пар, еще, еще… До рвоты. Еще, ну, еще… Эро-тич-но! - сказал бы Болтянский. Его, Болтянского, смеха не слыхать, небось дрочит в коридоре… Ему тоже ни хера не достанется!
Полилось! Сперва в глотку, потом в банку. Литр. Льем. Еще литр. Все, больше не сосется. И хватит. Сушь такая, без бензина займется.
Теперь ждать. Накрыть банки да хоть полотенцем, чтоб не испарялось, и ждать-ждать-ждать.
Рябец отходит от дачи, садится спиной к липкому сосновому стволу. Ждать. Хорошо, собаки нет. Нет собаки.
Рука Рябца ужом в штаны… Нет, нельзя. Кончу - расслаблюсь. Нельзя - три года только о ней и думал. Руки прочь!
В окне ее короткая стрижка. Курит, пепел стряхивает как раз туда, где он только что стоял. Оп! - окурок летит пьяной звездочкой, опускается возле его невидимых ног. Тлеет. А мог загореться. Мог. Отлично. Ушла. Месропов вчера сказал, что ее подругу хочет. А ее - кто? Эти? Чучмеки? Сука.
Не ревность - справедливость! Как в "Декамероне": она его во дворе зимой мурыжит, а сама с другим тешится. Италия. А еще про то, как жена мужа заставила в бочку залезть, чтобы изнутри проконопатить. Сама стоит, указывает, что да где… а сзади, хе! к ней другой пристроился. Веселые люди! А этот, что глухонемым притворился в женском монастыре? Вот жизнь!
Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо-хо! Хи-хи-хи-хи!
* * *
Когда ж угомонятся? То коньяк, то пиво, то коньяк! Как домой? Как? Троллейбусы перестанут. Метро перестанет. Матери позвоню. Или не надо? Вот блин! Улика! Мать спросят: когда ваш сын домой пришел? А она?
Тьфу - опять полез! Не надо, домой вернешься - дрочи, сколько влезет. Сколько вылезет, ха-ха.
Тсс… Свет погасили. Легли? И Болт? С кем? "Тихо сам с собою…" Атас! Дверь на террасе скрипнула. Рябец вжался в ствол, подобрал ноги. Тень от соседнего куста скрыла его. Шорох. Лидуха грудастая. Месропов. Остановились, шепчутся.
- Я без них не стану. Куда она их бросила, дура?
- Да сюда куда-то. Темно, где искать? Я осторожно, обещаю.
- Вы обещаете, а нам расхлебывать!
- Давай без них, клянусь - я осторожно!
- Ага, а потом ты с Надькой?!
- Что ты, в самом деле! Я ж ее не звал, ты звала. А мы с тобой завтра хоть весь день, а? Родители когда приедут?
И лапает ее, чучмек, лапает Лидуху. На землю валит, юбку задирает, декамерон проклятый!
Рябец таращится на соитие силуэтов. Хочется выйти и… ногами, ногами! Но терпи, жди и терпи. Лидуха слабо вскрикнула. А Рябец замечает - из окна выглядывает она. Профиль ее милый, глаза ее степные. Значит, видит все и не уходит! Почему, почему? Месропыч отвалился. Как клещ. Надя прянула, исчезла.
Встали, отряхнулись, ушли. Дверь закрыли. На ключ. Очень хорошо. Ждать.
Рябец, пригнувшись, перемещается к дому, на то место, где недавно была парочка. В траве что-то слабо белеется, - презервативы! Две пачки, перехваченные резинкой. Кто бросил, зачем?..
* * *
Рябец стоит за пилоном моста, смотрит. Едва различимые еще минуту назад сполохи уже зримы, уже яростны. Пинии пылают, пинии! Как свечи!
Стоит и смотрит. Еще минут десять - и зарево. Вот мимо - две пожарные машины. И "Скорая". Поздно.
Спускается к улице Новикова-Прибоя, отыскивает телефонную будку, опускает двухкопеечную монету, крутит диск. Мать отвечает не сразу, мычит нечленораздельно, Рябец облегченно - пьяна. Если пьяна, значит, отец и подавно, уже спит. Можно не торопиться.
Один на весь монастырь - это ж какая сила! Как у Месропыча. У Зинаиды Леонидовны, литераторши, Болтянский спросил как-то про "Декамерон": читала она или нет? Эта дура очкастая разоралась: дескать, кто вам разрешил такие книги читать?! А Болтянский ей: так там же написано в предисловии, что это классика! Классика?! - заорала Лимонадиха, - я тебе, Болтянский, такую классику задам! Небось только об этом и думаешь! И невдомек тебе, что "Декамерон" - это прежде всего анти-клери-каль-ная книга. Она против церкви, а вовсе не про это! К доске, Болтянский, расскажи мне про образы коммунистов в романах Михаила Александровича Шолохова "Тихий Дон" и "Поднятая целина". Единицу сразу ставить? Родителей ко мне завтра! А что, и Бальзака тоже нельзя читать, Зинаида Леонидовна? - это уже Трегубов, отличник. На него Лимонадиха орать не посмеет. Что Бальзака? - прикинулась. "Озорные рассказы", Зинаида Леонидовна! Она густо краснеет, снимает очки, надевает очки: сегодня мы продолжим изучение романа "Поднятая целина". Откройте тетради…
Рябец забрался в подъезд, забивается под лестницу. Часа три можно здесь, в углу, а там троллейбусы пойдут. И метро. Не рыдай, людей разбудишь, не рыдай.
Глеб Шульпяков
Двойник
Замоскворечье
Жил-был в Москве актер. Много лет играл в знаменитом театре, мелькал в сериалах. Считался известным, хотя в народные любимцы не выбился. И нисколько не переживал по этому поводу. Когда-то давно, лет двадцать назад, ему выпало сыграть небольшую, но яркую роль в знаменитом фильме про революцию. С тех пор он и успокоился. Решил, что с него хватит. Что в историю кинематографа он уже вписан.
После фильма его много лет узнавали на улицах. Но без ажиотажа, без вытаращенных глаз. "Смотри-ка, этот идет, ну, как его…" И дальше называлось имя персонажа. Поскольку настоящей фамилии актера никто не помнил.
Много лет он жил один в холостяцкой крошечной комнате. От театра, в сталинском доме на Павелецкой, в Замоскворечье. Несколько раз администрация театра предлагала ему переехать на другую сторону реки, поближе к работе. Но актер всякий раз отказывался. Ему нравилось жить здесь. Он давно полюбил таинственную тишину воскресных улиц; в покосившихся особняках ему все чаще мерещилась жизнь, чужая и давно минувшая; по вечерам, когда он гулял в переулках, ему казалось, что эта жизнь не кончилась сто лет назад, а все еще теплится - там, за пыльными стеклами, за облупленными деревянными ставнями. Ему были по душе жители этих улиц, смешные и доверчивые, знавшие друг друга по именам, всерьез обсуждающие на остановках слухи о маньяке с шоколадной фабрики или о том, что в заброшенной церкви у метро собирается секта и они пожирают книги, старинные церковные. Что в угловом доме с ротондой открыли тайный дом свиданий с невероятными, фантастическими услугами.
Ну и так далее.
Сюда, в Замоскворечье, к нему приезжала дочь, из Германии. Наводила порядок в комнате, набивала холодильник продуктами. Привозила лекарства от хронического насморка. Фотографии внуков, близнецов. И уезжала еще на год.
Фотография отправлялась в общую пачку, где хранились письма от зрителей и те же близнецы, только годом раньше. Перед тем как убрать карточку в стол, он разглядывал одинаковые лица, с удивлением и брезгливостью угадывая сквозь германскую фактуру черты своих предков.
Его хобби, страстью были телескопы. Подзорные трубы. Он собирал их сам, своими руками - после спектаклей или с утра, если не было репетиций. По журналам и пособиям вычислял углы и радиусы. Расстояния. Высылал список дочери, и та привозила превосходные немецкие стекла. Он монтировал их в корпус, изготовленный театральными слесарями (слесари в театре его почему-то особенно любили). Так на свет появлялась труба на треноге. И он приближал к Москве небесные объекты еще на некоторое расстояние. Очень, надо сказать, условное.
Что можно увидеть на мутном московском небе? Где только луна, да и та с трудом пробивается к зрителю? И все-таки сразу после спектакля он летел на Павелецкую. Если ночь была более-менее ясной, садился на широкий подоконник перед форточкой (отсюда насморк), наводил на резкость. Если нет, раскладывал на полу карты. Вычислял благоприятные дни и сегменты неба, в которых появится созвездие.