Он перешел границу. На заднем сиденье - двое мальчишек, которых он любит больше всего на свете, а в багажнике - амфетамин с нитроглицерином.
Хоффманн проглотил комок в горле. Они не увидят, как он плачет. Нельзя, чтобы они видели.
Он остановил машину как можно ближе к дверям дома номер один по Хёкенс-гата. "Четверка", пятнадцать ноль-ноль. Эрик уже вошел с другой стороны.
- Я устал.
- Я знаю. Только сюда. Потом поедем домой. Честное слово.
- У меня нога болит. Папа, очень больно ногу.
Расмус уселся на нижней ступеньке. Пит взял его за ручку - горячая; Пит поднял его на руки, холодильник и кожаная сумка висели на локте, Хуго пришлось подниматься по жестким ступенькам самому. Если ты старший, иногда приходится самому подниматься по лестницам.
Три пролета вверх; дверь с надписью "Линдстрём" на почтовом ящике открылась изнутри ровно в тот момент, когда запищал будильник в наручных часах.
- Хуго. Расмус. А этого дядю зовут Эрик.
Маленькие ручки потянулись для пожатия. Хоффманн заметил злой взгляд Вильсона, "какого они тут делают?".
Все прошли в затянутую полиэтиленом гостиную квартиры, в которой шел ремонт, мальчишки таращились на странную мебель.
- А зачем пакеты?
- Здесь чинят.
- Как это - "чинят"?
- Чинят квартиру. И не хотят, чтобы было грязно.
Хоффманн усадил детей на шуршащий диван и ушел на кухню; снова злой взгляд, он покачал головой.
- Сегодня мне некуда было их деть.
Вильсон молчал. Он словно растерялся, увидев двух всамделишних детей там, где собирался говорить о жизни и смерти.
- Ты говорил с Софьей?
- Нет.
- Должен поговорить.
Хоффманн не ответил.
- Можешь молчать хоть до посинения. Но ты знаешь, что должен. Господи, Пит, твою мать, ты должен поговорить с ней!
Ее реакции. Он никогда не мог ни просчитать их, ни справиться с ними.
- Сегодня вечером. Дети уснут, и я все ей расскажу.
- Ты все еще можешь выйти из игры.
- Я хочу довести дело до конца, и ты это знаешь.
Вильсон кивнул и посмотрел на синий переносной холодильник, который Пит поставил на стол.
- Тюльпаны. Пятьдесят штук. Будут желтые.
Вильсон внимательно изучил зеленые стебли, лежащие возле квадратных белых хладоэлементов.
- Я держу их в холоде. Должно быть плюс два градуса. Присмотри за ними. А в тот день, когда я окажусь в тюрьме, отправь их, куда я скажу.
Вильсон порылся в сумке-холодильнике, покрутил белую карточку, всунутую в один из букетов.
- "Спасибо за плодотворное сотрудничество. Союз предпринимателей Аспсоса".
- Именно.
- И куда их послать?
- В Аспсосскую тюрьму. Директору.
Вильсон не стал задавать вопросов. Лучше не знать.
- Долго нам тут сидеть?
Хуго надоело возить пальцами по пластику, надоел резкий скрипучий звук.
- Еще чуть-чуть. Иди к Расмусу. Я сейчас.
Вильсон подождал, пока маленькие ножки скроются в темноте прихожей.
- Завтра тебя возьмут. После этого у нас не будет вообще никакого контакта. Ты не сможешь связаться ни со мной, ни с кем другим из полиции Стокгольма. К этому времени ты примешь решение и если захочешь отступиться - скажешь. Все слишком опасно. Если кто-нибудь заподозрит, что ты работаешь на нас… ты покойник.
Вильсон шагал по коридору следственного отдела. Ему было тревожно; перед кабинетом Гренса он замедлил шаг - как всегда в последние дни, с любопытством поглядывая на пустой кабинет с музыкой, которой больше не было. Вильсон хотел знать, чем занимается комиссар, расследующий убийство на Вестманнагатан, что ему известно и сколько еще времени пройдет, прежде чем он начнет задавать вопросы, на которые не получит ответа.
Вильсон вздохнул. Дети, да еще такие маленькие… скверно. Его работа заключалась в том, чтобы толкать агентов на риск - от добытой ими информации зависели действия полицейских, но он не был уверен, что Пит до конца сознает, что может потерять. Они слишком сблизились, и теперь Вильсон беспокоился за него - по-настоящему.
Если что-то случится, ты прекращаешь работу.
Если кто-нибудь узнает, кто ты, у тебя будет новое задание.
Выжить.
Вильсон запер дверь своего кабинета и включил компьютер, безопасности ради отсоединенный от интернета. Пока двое мальчишек тянули отца за руки каждый к себе, он объяснял Питу, что некоторое время у них не будет связи - он вернется в Федеральный учебный центр в Южной Джорджии, чтобы продолжить занятия, прерванные два дня назад. Вильсон не был уверен, что сидящий перед ним человек слушает его. Человек этот говорил "да", кивал, но мыслями был уже на пути к дому, к своему последнему вечеру на свободе. На экране открылся новый документ; Вильсон начал писать секретное донесение, которое через интенданта Йоранссона должно попасть к шефу полиции лена, после чего исчезнуть с жесткого диска его собственного компьютера, - донесение о том, как находящийся в розыске особо опасный преступник был взят с тремя килограммами польского амфетамина в багажнике. Это донесение до завтрашнего дня никуда не уйдет, потому что события, о которых в нем сообщалось, еще не произошли.
Два часа он прождал у кухонного стола в одиночестве.
Пиво, бутерброд, кроссворд - но ничего не выпито, не съедено, не разгадано.
Хуго и Расмус давным-давно спали наверху, наевшись блинов с клубничным вареньем и немаленьким количеством взбитых сливок; он постелил им постели, открыл окна, и через пару минут мальчишки уже спали.
И вот он услышал шаги, такие знакомые.
Через сад, вверх по ступенькам крыльца, потом скрип - открылась дверь, и чуть заныло где-то внизу живота.
- Привет.
Какая красивая.
- Привет.
- Они спят?
- Пару часов как.
- Температура?
- Завтра пройдет.
Софья легонько поцеловала его в щеку и улыбнулась. Она не замечала, как рушится мир.
Еще поцелуй, в другую щеку, два раза, как всегда.
Она даже не чувствует, как этот чертов пол ходит ходуном.
- Нам надо поговорить.
- Прямо сейчас?
- Прямо сейчас.
Она еле слышно вздохнула.
- Разговор не может подождать?
- Нет.
- Давай лучше завтра. Я так устала.
- Завтра будет поздно.
Софья поднялась наверх, чтобы переодеться в мягкие штаны и толстый свитер с длинноватыми рукавами. Во всем мире ему, Хоффманну, больше никто не нужен - только она. Жена молча смотрела на него, забираясь в уголок кухонного дивана и ожидая, когда он заговорит. Он хотел приготовить что-нибудь, что пряно пахло бы Индией или Таиландом, открыть бутылку дорогого красного вина и только потом осторожно рассказать обо всем. Но Пит знал: ложь, в которой ему предстоит признаться, станет еще гаже, если замаскировать ее под уютную близость. Он потянулся вперед, обнял Софью, от нее сладко пахло, пахло Софьей.
- Я люблю тебя. Я люблю Хуго. Я люблю Расмуса. Я люблю этот дом. Это дорогого стоит - знать, что кто-то говорит про меня "мой муж", а кто-то - "мой папа". Я не знал, что такое бывает. Я привык, я без этого не смогу.
Софья еще больше сжалась, еще глубже забилась в угол дивана. Она поняла, что свою речь он отрепетировал.
- Софья, я хочу, чтобы ты меня выслушала. Но больше всего мне хочется, чтобы ты досидела до конца, не ушла прежде, чем я договорю.
Он отлично ориентировался в любой ситуации. Если как следует подготовиться, то ситуацию можно контролировать, а кто контролирует ситуацию, тот и принимает решения.
Но теперь…
Ее чувства, ее возможная реакция пугали его.
- Потом… Софья, делай что хочешь. Выслушай меня, а потом делай что хочешь.
Пит сел напротив жены и тихо начал рассказывать историю об отсидке десять лет назад, о полицейском, завербовавшем его в агенты, о том, как он продолжал совершать преступления, на которые полиция закрывала глаза, о польской мафиозной организации, называвшей себя "Войтек", о тайных встречах на квартирах, где происходит ремонт, о том, что все эти годы она высаживала и забирала своего мужа возле несуществующего предприятия, которое он окрестил акционерным обществом "Хоффманн Секьюрити", о фальсифицированном реестре судимостей, базе по лицам, находящимся в оперативной разработке, и тюремной базе данных, в которых он был представлен как склонный к насилию психопат, о том, что одного из якобы самых опасных преступников Швеции должны взять завтра в шесть тридцать утра в бильярдном зале в центре Стокгольма, об ожидающем его судебном процессе и приговоре - несколько лет тюрьмы, о жизни за высокими каменными стенами, которая начнется через десять дней и будет продолжаться два месяца, о том, каково каждый день смотреть в глаза жене и детям - и знать, что они верят тебе, а ты - врешь.
Пятница
Ночью они лежали в постели, стараясь не касаться друг друга.
Там, в кухне, она не сказала ни слова.
Иногда он даже переставал дышать, боясь пропустить не сказанные ею слова.
Теперь он сидел на краю кровати, знал, что Софья не спит, что она лежит там, глядя в его лживую спину. Там, внизу, они распили бутылку дешевого вина; Пит продолжал говорить. Когда он выговорился, Софья просто встала, ушла в спальню и погасила свет. Не заговорила, не закричала; только молчание.
Хоффманн оделся. Он вдруг заторопился прочь из дома, невозможно было оставаться один на один с ничем. Он обернулся, они молча посмотрели друг на друга; потом он отдал жене ключ от банковской ячейки "Хандельсбанка" на Кунгстредсгордсгатан; если она все еще не до конца отвернулась от него, она воспользуется этим ключом. Если он сообщит, что все пошло к чертям, она откроет ячейку, найдет коричневый и белый конверты и сделает то, о чем говорится в написанной от руки инструкции. Он не был уверен, что Софья слушает - у нее был отсутствующий вид. Две маленьких головы лежали на двух маленьких подушках. Пит зарылся лицом в волосы мальчишек, погладил их щеки, а потом покинул дом и спящий район.
Осталось два с половиной часа. Лицо в зеркале заднего вида взятой напрокат машины. Темная щетина на подбородке кое-где с проседью, еще яснее седина виднелась на щеках, он был довольно молод, когда бросал бриться в прошлый раз. Было немного щекотно, поначалу так всегда, и волосы торчком, он чуть подергал их, тоже не особо, жидковаты, чтобы отращивать.
Скоро его арестуют, перевезут в полицейском автобусе в следственную тюрьму Крунуберг, оденут в мешковатые тюремные тряпки.
Хоффманн ехал через рассвет - последняя поездка в поселок к северу от Стокгольма, с церковью и библиотекой, в котором он был меньше суток назад. На площади Аспсоса его единственной компанией были тусклый свет и не знающий куда подуть ветерок - ни сорок, ни голубей, ни даже тех, кто имел обыкновение спать там на какой-нибудь скамейке. Хоффманн открыл небольшое окошко возврата книг справа от входа в библиотеку и опустил туда шесть книг, которые не слишком часто требовали читатели и которые по этой причине держали в хранилище. Потом поехал к церкви с ослепительно-белым могучим фасадом, прошел по кладбищу, погруженному в мягкий туман, и осмотрел башню, с которой открывался вид на одну из самых суровых тюрем Швеции. Взломал массивную деревянную дверь, потом ту, значительно меньшую, с ней рядом, поднялся по проседающим ступенькам и по алюминиевой стремянке к запертому люку, прямо над которым висел чугунный колокол весом не в одну сотню килограммов.
Девять прямоугольных бетонных домиков возле толстой каменной ограды, они еще больше напоминают кубики "лего" своего особого мира, чем когда-либо раньше.
Хоффманн посмотрел на выбранное окно, прицелился из воображаемой винтовки, вытащил из кармана серебристый приемник, наушник-пуговку, точно такой же, какой сейчас лежал в углублении левого поля в "Марионетках", опущенных в библиотечное окошечко для возврата книг. Перегнулся через перила, на миг ему показалось, что он падает, и он одной рукой вцепился в железную перекладину, а другой проверил два передатчика, черный провод и солнечную батарейку - они держались крепко, как следует. Хоффманн сунул приемник в ухо, положил палец на один из передатчиков, немного повозил туда-сюда - в ухе застучало и затрещало. Все работало как часы.
Он спустился вниз, к могилам, расположенным одна возле другой, но не слишком близко, в туман, стиравший смерть.
Лавочник с супругой. Старший лоцман с супругой. Бригадир каменщиков с супругой. Мужчины-звания, и женщины - жены своих титулованных мужей.
Хоффманн остановился перед камнем - серым, небольшим, положенным в память о некоем капитане дальнего плавания. Пит увидел своего отца, по крайней мере - каким он его себе представлял: простой корабль уходит от границы у Калининграда, по нескольку недель пропадает со своими снастями в Данцигской бухте и в Балтийском море, и, пока судно приближается к берегу, мама стоит и ждет, а потом бежит к пристани, в отцовские объятия. Все было не так, мать часто говорила о пустых сетях и долгом ожидании и никогда - о том, как бежала, распахнув объятия, но именно такую картину маленький Пит рисовал себе, когда расспрашивал родителей о жизни в другом времени, и именно эту картину он решил сохранить в памяти.
За могилой не ухаживали несколько лет. На краях надгробия - мох, участок почти весь зарос сорной травой. Вот им-то он и воспользуется. "Капитан дальнего плавания Стейн Видар Ульссон с супругой. Родился 3 марта 1888 г. Умер 18 мая 1958 г.". В семьдесят лет. Этот человек был. Теперь от него осталось всего лишь надгробие, к которому иногда кто-то приходит. Хоффманн держал в руках мобильный телефон - дверцу, соединяющую его с Эриком, которой суждено закрыться меньше чем через два часа. Хоффманн выключил телефон, обмотал пищевой пленкой, сунул в пакет, опустился на колени и руками рыл землю у правого края надгробия, пока не вырыл довольно глубокую ямку Огляделся - но никого больше не было на кладбище в эти предрассветные часы. Хоффманн опустил телефон в ямку, забросал землей и заторопился назад, к машине.
Вокруг Аспсосской церкви еще разливался туман; в следующий раз он, Хоффманн, увидит эту церковь уже из окна одного из прямоугольных бетонных строений.
Он успел. Сделал все приготовления. Очень скоро он останется один.
Полагаться только на себя.
Пит уже тосковал по ней. Он рассказал жене все, а она не проронила ни слова, как будто он изменил ей; он никогда не прикоснулся бы к другой женщине, но чувство было именно таким.
Ему ли не знать, что ложь не имеет конца. Просто меняет форму и содержание, приноравливается к текущему моменту и требует новой лжи, чтобы старая могла умереть. За десять лет он столько наврал и Софье, и Хуго с Расмусом, и всем, кто был рядом, что, если бы все это закончилось, он окончательно перестал бы видеть границу между ложью и правдой. Именно так: он не знал наверняка, где заканчивается ложь и начинается правда, он больше не знал, кто он.
Пит вдруг решился. Медленно проехал несколько километров, понимая: это действительно в последний раз. Ощущение, которое он носил в себе целый год, которое снова пришло к нему, он смог бы объяснить. С ним так бывало всегда. Сначала смутное ощущение в теле, потом - период тревоги, когда он пытался понять, что означает это ощущение, потом - понимание, внезапное, в полную силу, - ведь оно так долго зрело в нем. Он отсидит этот срок в Аспсосе, он выполнит свою работу - и на этом точка. Он служил шведской полиции, и единственной благодарностью ему были дружба Эрика и десять тысяч крон в месяц из фонда, откуда полиция платила осведомителям, давая им возможность не существовать. А потом он заживет новой жизнью. Вот только знать бы, какая она, настоящая жизнь без вранья.
Половина шестого. Стокгольм так и не засыпал. Машин немного, люди, спешащие по одному к поездам метро или на автобус. Хоффманн припарковался на Норртуллсгатан, напротив школы Маттеусскулан и открытых дверей уже работающей забегаловки, где за тридцать девять крон на красных пластмассовых подносах подавали кашу, яблочное пюре, рогалики с сыром, яйца и черный кофе. Едва войдя, он увидел Эрика - лицо возле стойки с газетами скрылось за "Дагенс Нюхетер", Эрик не хотел встречаться с ним глазами. Хоффманн заказал завтрак и сел в другом углу зала, как можно дальше от Эрика. Кроме них в кафе было еще шестеро посетителей. Двое молодых мужчин в светоотражающих жилетах - со строительной площадки, и четверо мужчин значительно старше, все в костюмах, с зализанными волосами - нарядились ради единственного времени дня, в котором были уверены. В забегаловках, где подаются завтраки, они частые гости, эти мужчины, у которых никого нет и которые бегут от одиночества за кухонным столом. Женщины редко так делают, они переносят одиночество лучше мужчин, стыдятся его и ото всех скрывают.
Кофе был крепким, каша густовата, но Хоффманн в последний раз ел на завтрак то, что хочет, как хочет и когда хочет. Завтраков в Эстерокере он избегал - слишком рано, чтобы есть вместе с людьми, согнанными в одно место, людьми, единственный общий знаменатель которых - жажда получить новую дозу наркотика; он боялся таких, но, чтобы выжить, принуждал себя быть агрессивным, глумливым, держать дистанцию - делай что угодно, лишь бы твое поведение не напоминало слабость.
Направляясь к выходу, Вильсон прошел мимо столика Хоффманна, почти наткнулся на него. Хоффманн выждал ровно пять минут и последовал за ним, минутная прогулка до Ванадисвэген. Открыл дверцу серебристо-серой "вольво" и сел на пассажирское сиденье.
- Ты приехал в красном "гольфе", вон в том, возле Маттеусскулан?
- Да.
- Как обычно, к заправке "О’кей" возле Слюссена?
- Да.
- Вечером я его верну. Тебе трудновато будет добраться до пункта проката самостоятельно.
Они выехали с Ванадисвэген, медленно проехали вдоль Санкт-Эриксгатан, все еще молча, между первыми двумя светофорами на Дроттнингхольмсвэген.
- Ты все подготовил?
- Все.
- А Софья?
Хоффманн не ответил. Вильсон остановил машину возле автобусной остановки на Фридхемсплан, дав понять, что дальше не поедет.
- А Софья?
- Она знает.
Они сидели в машине; начинался утренний час пик, люди, которые до этого ходили по одному, теперь шли группами или большими толпами.