Подобное случается и в моменты полного нервного истощения - я вдруг становлюсь подозрительной до такой степени, что сама себе удивляюсь: например, говорю себе: "Вот этот стилист, что так пристально смотрит на меня, верно, послан, чтобы загнать меня в какую-нибудь ловушку, он меня не любит". Подозрение мое становится все сильнее и сильнее, внутри меня образуется какой-то параноидальный сгусток, что-то вроде концентрированной реальности, и в такие моменты, если бы этот стилист умер с перерезанным горлом у меня на глазах, это доставило бы мне удовольствие… конечно, я понимаю, что нельзя допускать такие мысли… ведь подобное желание что-то значит…
В моем мире, что таится у меня в голове за ушами, жители этого грустного городка ведут такую скромную и честную жизнь, какую только могу себе вообразить, я считала, что они оградят меня, помогут мне отогнать желание видеть того стилиста с перерезанным горлом… но это так скучно…
- Ах вот как? Но это так, я оставил свой фотоаппарат дома. Я могу снять тебя в Японии, только надо будет улучить момент… было бы неплохо запечатлеть тебя во время работы. У тебя есть что-нибудь на примете?
Зло притягивает меня, но когда я в растерянности, все приобретает смысл.
- Да, есть. В этом году я буду сниматься. На этот раз у меня главная роль. Съемки в Канадзава.
Я искала беспричинное зло, зло, лишенное всякого смысла, и если бы я нашла его, в моем мире родился бы герой, а я стала бы в сто тысяч раз красивее, чем сейчас.
Я искала этого героя двадцать четыре года.
И вот наконец нашла.
- Ладно, тогда я сделаю снимки здесь… но скажи, почему ты выбрала именно меня?
Мне нравятся твои фотографии с офицерами южновьетнамской армии, которые держат в руках куски человеческой плоти.
- Потому что мне очень нравятся твои работы.
Та из них, на которой запечатлен улыбающийся офицер, который держит за волосы труп вьетконговца, развороченный взрывом гранаты.
- Мне приятно слышать это… Я постараюсь исполнить твой портрет в том же стиле, насколько это будет возможно.
Этот офицер представляется для меня воплощением того самого беспричинного зла, а труп, разорванный от груди, выглядит так, будто это плюшевый медвежонок.
- На самом деле мне кажется, что это самое главное в фотографии.
Этот плюшевый вьетконговец и беззаботный офицер поселились в моем городке и стали кем-то вроде почетных граждан.
- Я стараюсь не думать о том, кто находится передо мной, я заставляю себя не думать о том, что я фотографирую. Ты знаешь, я не люблю говорить на эту тему… но я был во Вьетнаме.
Да, конечно, я в курсе.
- Возможно, твое поколение никогда не слышало о том, что была такая война, а я вот был там.
Твоя жизнь сводится к ней.
- И я полагаю, что мой военный опыт сильно повлиял на то, что я делаю сейчас.
То, что ты делаешь сейчас, - дерьмо, размазанное на листе фотобумаги.
- А знаешь, идея с твоим портретом мне нравится все больше и больше.
Но смотри - надо, чтобы фотографии удались.
НЬЮ-ЙОРК. ТОСИМИТИ КАРИЯ
Я спросил Моэко, забронировала ли она себе номер. Она оставила свои два чемодана на попечение консьержа и, судя по всему, еще не решила вопрос с жильем.
Потом она спросила:
- Вы знаете историю про гнома с южного острова?
- Что? Историю про гнома? - переспросил я, но она уже отвернулась и ничего не ответила. Я, значит, думаю о том, где она будет жить, а ей вроде бы наплевать. Говорит о какой-то ерунде. Что это еще за гном с южного острова?
Я засомневался: выглядела она действительно странно, но когда я взглянул на ее профиль, то от моих сомнений не осталось и следа. Моэко Хомма напоминала чрезвычайно искусно сделанную куклу из стекловолокна. Один резкий вопрос: "Гном с южного острова? Что это еще такое?" - и она уже готова уйти.
- Гм, может быть, начнем с того, что позавтракаем вместе? Приближался полдень, и я пригласил ее в соседний итальянский ресторан.
Съев равиоли, салат и шоколадный мусс, она не проронила ни одного замечания.
- Если вы не против, чтобы остановиться в моем отеле, я сниму для вас номер. Так вы, значит, актриса? В каких же фильмах вы играли?
По ее манере одеваться да и вообще по всему ее виду было ясно, что она необычная девушка. Даже за столом ее жесты подчинялись некоему ритму… это было что-то невыразимое. Легкое движение, словно мановение рук дирижера, - и этого уже достаточно, чтобы вернуть вам хорошее настроение. Хотя это еще не означало, что она действительно актриса.
- Пока только в двух, и это были роли второго плана. Сначала в "Огнях гавани", это ремейк одного европейского фильма, а потом в "Ночи перед революцией". Речь идет о пролетарской революции в начале эпохи Тайсё, окончившейся полным крахом.
Мне показалось, что я слышал уже это выражение: "пролетарская революция". От него повеяло чем-то родным. И вдруг я вспомнил фильм "Огни гавани". С японским кинематографом я был мало знаком, но этот фильм я как-то, маясь от субботнего безделья, посмотрел. Сюжета я почти не помнил. Обычная история любви портовой девчонки и моряка с броненосца… Моэко Хомма смотрела на меня исподлобья и улыбалась так, будто читала мои мысли. От ее улыбки меня пробрал морозец. Теперь я вспомнил: она играла официантку из портового бара, где и происходило действие картины. Этакую юную и невинную барышню, которая ждет возвращения своего возлюбленного, и каждый раз, когда ее пытаются убедить, что он обманет, она качает головой, опустив глаза долу. В сцене, когда друг наконец-то возвращается после длительной разлуки, у нее на лице появляется такая же улыбка, что и сейчас.
Я не знаю, приподнимала ли она уголки рта или же у нее подрагивали мышцы лица - да и она сама вряд ли могла сказать, что это такое, - но улыбка ее длилась лишь мгновение, как вспышка или взмах ресниц.
Однако, чтобы заметить это, не нужно было особо пристально вглядываться в ее лицо - улыбка ее била в глаза, заставляя человека вздрогнуть, словно от брошенного предмета.
- Погоди-ка… да, что-то такое припоминаю, я уже слышал о тебе.
Мне не хотелось говорить ей, что я видел ее в "Огнях гавани". Уж не знаю отчего, но мне показалось, что девушка хочет посмеяться надо мной. Вместо этого я произнес:
- Мне рассказала о тебе одна актриса, Рэйко Саито. Ты знакома с ней? Ей уже семьдесят, но она превосходная актриса. Она говорила, что из всех молодых актеров единственная, у кого есть талант, - это ты.
И это была правда. Однако где-то в глубине души я никак не мог связать имя Моэко Хомма с той юной актрисой, которую расхваливала Рэйко Саито. - На мой счет часто ошибаются.
С этими словами Моэко Хомма вынула ложечку из шоколадного мусса, положила ее на стол рядом с тарелкой и чуть отвернула голову. Если принять за "ноль" ее нормальное состояние, то знаком "плюс" можно было бы обозначить легкую улыбку, а "минусом" - когда она слегка отворачивалась. Это не означало, что она не любила дешевых комплиментов или не замечала лести, скорее этим она хотела сказать: "И особенно не стоит говорить мне о том, что там обо мне болтают".
Я почувствовал себя сбитым с толку.
- Ах вот как? Но это так, я оставил свой фотоаппарат дома. Я могу снять тебя в Японии, только надо будет улучить момент… было бы неплохо запечатлеть тебя во время работы. У тебя есть что-нибудь на примете?
- Да, есть. В этом году я буду сниматься. На этот раз у меня главная роль. Съемки в Канадзава.
- Ладно, тогда я сделаю снимки здесь… но скажи, почему ты выбрала именно меня?
Что-то рвалось заполнить черную дыру внутри меня.
- Потому что мне очень нравятся твои работы.
Ничто не в состоянии уничтожить черную дыру, что поселилась в тебе на полях сражений. Эта бездна сама поглотит все, как сказал Клаус Катцерманн. Я был согласен с ним на все сто.
- Мне приятно слышать это… Я постараюсь исполнить твой портрет в том же стиле, насколько это будет возможно. На самом деле мне кажется, что это самое главное в фотографии. Я стараюсь не думать о том, кто находится передо мной, я заставляю себя не думать о том, что я фотографирую. Ты знаешь, я не люблю говорить на эту тему… но я был во Вьетнаме. Возможно, твое поколение никогда не слышало о том, что была такая война, а я вот был там. И я полагаю, что мой военный опыт сильно повлиял на то, что я делаю сейчас. А знаешь, идея с твоим портретом мне нравится все больше и больше.
Я почувствовал, что мой голос зазвучал неприятно. Моэко Хомма попала в поле притяжения моей черной дыры. Знаки сменились, то есть изменилось выражение ее лица… и оно навечно осталось внутри меня.
Такое было со мной впервые.
Потом мы вернулись в отель, и Моэко Хомма поднялась в свой номер. Она сказала, что хотела бы немного отдохнуть, а я тем временем отправился к консьержу и заказал два места на вечерний мюзикл.
Затем я вышел пройтись в Центральный парк. Всякий раз, когда на пути мне попадался молодой негр, я вспоминал военную базу Дананг, а если навстречу шел белый, я слышал рев винтов почтовых самолетов в аэропорту Таншоннют.
Мое душевное равновесие полетело к черту. И тем не менее, гуляя в парке, глядя на низкие облака - предвестники скорого снега, - я, к своему удивлению, ощущал накатывающие волны радости.
Потом я зашел в кафетерий и выпил там пива.
Вкус этого пива не сильно отличался от того, что я пробовал в Сайгоне после возвращения с передовой.
Вечером мы с Моэко посмотрели мюзикл в стиле танго, а после я пригласил ее в ресторан у Бруклинского моста, откуда открывался вид на весь Манхэттен.
Мы выпили целую бутылку "Клико", и Моэко развезло. Кажется, мы много о чем успели поговорить, но о чем точно - не помню. Ничто не смогло бы нас остановить.
КАНАДЗАВА. МОЭКО ХОММА
Сценарий никакой.
Несколько реплик, от которых возникает впечатление, будто сидишь неподвижно и пялишься на протухшую рыбину на залитой полуденным июньским солнцем кухне. И что же я должна тут делать?
"Не уходите!"
"Умоляю!"
"Не уводите его!"
Вот что я должна произнести, обращаясь к полицейскому, который арестовал моего возлюбленного. После этого я должна броситься к нему и выкрикнуть следующее:
"Подожди!"
"Я помогу тебе!"
"Я спасу тебя!"
Действие происходит в 1937 году. Старая история, мелодрама, однако в самом начале съемок продюсер объявил нам: "Это социалистическая картина!" А режиссер то и дело повторял: "Эта работа является определяющей как для вас, так и для меня; и вы, и я - все мы одинаково рискуем". Я играю служанку в кафе, внешне сдержанную, но при этом очень сильную внутри, которая становится кумиром социалистического движения.
Что это значит: "сильная внутри"? Я задала этот вопрос режиссеру, на что этот старичок посоветовал мне подумать об этом самой. Я подумала и решила, что "быть сильной внутри" должно означать решимость.
Я начала играть, исходя именно из такой предпосылки, и дело пошло. Я выкрикнула свою первую фразу "Не уходите!" так громко, что раздалось даже что-то вроде эха; "Подожди!" звучало не как призыв, а было произнесено тихим, исполненным слез голосом так, словно я пыталась убедить саму себя; "Я помогу тебе!" я произнесла, думая о том, как действительно помочь моему возлюбленному; последнюю же фразу "Я спасу тебя!" я прокричала, будто бы эти слова сами вырывались у меня из горла, в них слышалась безнадежность, словно я знала, что в конце концов никак не смогу помочь ему выбраться на свободу.
Мне говорят, что я играю спонтанно, но это не так. Спонтанны только дети, а я, выходя на сцену, играю инстинктивно… хотя, если бы я доверялась только этому методу, то мои роли не отличались бы одна от другой… Когда я получаю сценарий, я прочитываю его весь внимательно и без эмоций, даже эти реплики, что воняют тухлой рыбой… мне надо сделать из этого что-то достойное, и тогда я произношу их перед зеркалом десятки, сотни раз… существует несколько сотен способов произнести даже такую простую фразу, как "Я люблю тебя", и притом с разным выражением на лице… я произношу все реплики и трачу на это ужасно много времени, однако не успокаиваюсь, пока не найду лучший способ… на некоторые фразы у меня уходит вся ночь… случается, что и из ста вариантов не подходит ни один… это как собирать паззлы… и от величия до убожества один шаг.
А то вдруг натолкнешься на несколько гениальных строк - умри, лучше не скажешь, - и в такие мгновения мне кажется, будто подул благоуханный и прохладный ветерок, и у меня кружится голова, и вот я уже не сижу перед зеркалом, я становлюсь все легче, легче и лечу в облаках, еще выше, чем после магических грибов с острова Бали… и это уже не фразы, которые я произношу, напрягая голосовые связки и мышцы лица, нет, это нечто, пришедшее ко мне с другой стороны, со скоростью света пронзающее все мое существо, проникающее в мои внутренности и тотчас же исчезающее, доводящее меня до изнеможения… это не придуманное мною, но то, что я призвала к себе…
Кария видит в этом мою колдовскую сущность; в наших с ним разговорах эта тема появилась очень быстро; не прошло и года, как мы познакомились, а он уже бежит от меня. Где же это случилось? В Нью-Йорке или в Риме? Я перестала сдерживаться, я плакала и кричала: "Я убью твоего сына, вот увидишь!", а он замахнулся, словно собираясь ударить… а потом вдруг погрустнел и опустил руку… он был неправ, я постоянно говорю ему об этом, но он не понимает и отвечает испуганно: "Моэко, все, что ты говоришь, отдает черной магией"… мне становится тоскливо от таких слов, потому что это не так… все, что я хочу, так это жить, как в фильме "Ночной портье", только наши страдания были бы еще более красочными, чем у Шарлотты Рэмплинг и Дирка Богарда… а этот человек, способный фотографировать разорванные пополам трупы, словно плюшевых мишек, не смущаясь, приклеивает фото своего сына на обратную сторону паспорта, хотя даже Уильям Блейк говорит об этом… о смелости задушить ребенка в колыбели… но этот мужчина, которому я прощаю все, он ничего не понимает…
И это уже трагедия.
Хотя, если дела пойдут еще хуже, трагедия, возможно, превратится в комедию.
"Ты играла как королева, даже мороз по коже пробегал!" Я постоянно слышу подобные фальшивые комплименты от ассистентов режиссера, и вот еще один… не знаю, как его зовут… подошел ко мне, чтобы снять наручники, в которых я сидела перед камерой… его руки тряслись, он не смел поднять на меня глаз… "Спасибо большое", - ответила я. Если бы он мог перевести мои слова, как у мультяшного Дораэмона, он бы понял, что я на самом деле имела в виду: "Я хочу, чтоб тебя размазало в лепешку, начиная от груди"… вот что я хотела ему сказать.
Вот я выхожу на берег моря, раздвигая толпу поклонников, Кария ждет меня со своей зеркальной камерой, он зажег огонь в железной бочке и теперь мило болтает с местными старухами… почему ему нужно шутить с этими бабами? Почему его смелости никогда не хватает на большее? Хочу, чтобы он относился ко всему, что вне меня, так же, как Гиммлер относился к евреям.
"Что это такое, ты, идиот?!" - закричала я, едва заметив его… но на самом деле я со стоном упала ему на руки, а он удивился: "Что ты пыталась этим сказать, дурочка?" Какой кретин… если бы он был Дирком Богардом, он бы задрал мне юбку и стал бы тискать мне задницу на глазах этих старух, рыбаков и поклонников, что толпились вокруг… я хотела бы, чтоб у него достало сил сделать подобное, да и мне понравилось бы быть такой женщиной.
- Все на нас смотрят, - произнес мой идиот, старый военный фотограф, пока я, повиснув у него на шее, старалась засунуть кончик своего языка ему в ухо.
- А те, кто интересуется чужой личной жизнью, - просто подонки, - отвечала я.
Это выражение я услышала от самого Кария в день нашего знакомства, когда мы пили "Вдову Клико"… я напилась и стала немного развязной.
- …Там я видел столько человеческих тел, превратившихся в бесформенную массу… и теперь, когда я вижу ночные огни Манхэттена, ем эскалоп и салат из артишоков, а рояль наигрывает мелодии моей юности, я не могу понять, где же я нахожусь… видишь ли, я знаю, что человек может в одно мгновение превратиться в застывшее тело только из-за того, что в него попал заостренный кусочек металла… меньше, чем монетка в двадцать пять центов… превратиться в нечто, что нельзя назвать человеком… ну, как сказать… в труп. Труп выражает собой непреложность - он есть, и больше не будет ничего. Так вот и я, если хочу сделать идеальный снимок, я должен быть таким же непреложным; когда я навожу объектив на распростертого ребенка с обожженной спиной, мое сердце должно быть абсолютно спокойным… Когда я вернулся в Японию, ты знаешь, здесь, в журналах или по телевизору можно увидеть репортажи о свадьбах или разводах знаменитых артистов… и я сказал себе: "А, ну да, конечно, если так, то мир гораздо безобразнее и печальнее, чем война". Тебе так не кажется? Конечно, нехорошо говорить такие вещи, но мертвецы на поле боя выглядели куда более живыми, чем все это… в любом случае те, кто увлекается чужой личной жизнью, просто подонки. На войне, по крайней мере, ты это можешь прочувствовать…
Мне нравилось, когда он говорил так, и его профиль казался мне более изысканным, чем все огни ночного Манхэттена.
- …На фронте мы были в безопасности. Конечно, существовал риск получить пулю по ошибке, потому что мы носили ту же форму, что и американские солдаты, но если мы попадали в плен, то могли не опасаться казни. Многие даже специально стремились попасть в плен к вьетконговцам, так как это означало единственную возможность запечатлеть на пленку жизнь вражеских солдат. А вот в Камбодже все было по-другому. Многие фотографы и журналисты были казнены "красными кхмерами"… известен случай с Итинодзе… говорят, его расстреляли в Ангкор-Ват. Я ездил раз в Камбоджу и едва не остался там навечно. Я потерял свой батальон и уже думал, что мне пришел конец… Мы попали в заварушку у самой границы. Неподалеку от района Дананг нас окружили кхмеры. Разрывы минометных снарядов ложились все ближе и ближе, и я понял, что это конец. Корреспондент, потерявший своих, обречен… Но только лишь я подумал об этом, стрельба вдруг прекратилась, словно цепочка окружавших нас врагов неожиданно распалась. Я и сейчас не могу сказать, отчего так вышло… а тогда я не стал долго рассуждать и воспользовался затишьем, чтобы улизнуть. Я хотел выйти из зоны боев, и два дня и две ночи продирался сквозь джунгли. Я не страдал от голода, так как у меня был с собой запас еды, но я совсем потерял самообладание, так как постоянно думал о том, что если я попаду в плен к "красным кхмерам", то меня будут пытать и в конце концов расстреляют. Я думал только об одном: бежать. Говорят, что в таком состоянии забываешь об усталости. Но если ты переходишь некий допустимый предел, то все меняется с точностью до наоборот: мысли еще больше усиливают утомление. Я был вымотан до последнего, готов был сдаться, и тут я вышел на поляну, всю заросшую дикими орхидеями. Их корни свешивались с деревьев, словно лианы. Обычно можно увидеть лишь пару-тройку цветков, но там их было огромное количество - цветы покрывали даже заболоченную землю. Такого я больше никогда не видел… иногда мне кажется, что это был сон, но я очень хорошо помню каждый цветок, помню их цвет и запах.
Когда я встретил тебя, ты мне напомнила эти орхидеи… мне показалось, что ты похожа на одну из них.