Какие-то осколки мыслей в безумной голове. Не могу поверить, что она так со мной поступила. Как она могла оставить меня одну? Моя сестра бросила меня. Будь ты проклята, сука! Будь проклята за то, что не спустилась сюда, когда я попросила в первый раз.
Будь проклята… Я прижимаю кулаки ко лбу. Ее голова на моих коленях тяжелая, как дыня. Меня пронзает боль, которая никогда не пройдет. Будь ты проклята, Дженни.
- Идиотка! - кричу я. - Мы должны были быть вместе, чтобы поддерживать друг друга! Я недоглядела, и ты умерла!
Я продолжаю визжать, бью ее в ярости. Потом доносятся какие-то голоса и через секунду чьи-то руки хватают меня и оттаскивают от Дженни.
- Нет, нет, нет! Это моя сестра.
- Ищите стрелявшего, - говорит кто-то.
- Оставьте нас в покое, - рыдаю я, - у меня больше никого нет.
Но рукам нет дела до моих криков, они продолжают тянуть меня от того, что осталось от моей семьи.
Ну зачем кому-то понадобилось убивать Дженни?
Сейчас
Я смотрю в жерло длинного темного туннеля. Свет в его противоположном конце мчится на меня, сокращая его длину, а потом удаляется на какое-то непостижимо гигантское расстояние. Время и пространство искажаются. Умом я понимаю, что по-прежнему сижу на этом же складе, отделенная от швейцарца стеной банок с оливковым маслом. Но это знание не уменьшает реальности существования туннеля. Вот так приходит смерть? Ждет ли меня с той стороны кто-нибудь из ранее ушедших? Не забыли ли они меня? Любят ли они меня еще так же, как я их люблю?
- Джордж Поуп? Какое тебе до него дело? Он умер.
- Умер? Хорошо, - говорит он воодушевленно. - Надеюсь, это была мучительная смерть. Ты знаешь?
- Знаю что?
- Он умер в мучениях? Он умер от той же болезни, в создании которой принимал участие?
- Нет, - отвечаю я, - это была быстрая смерть.
- Насколько быстрая?
- Расскажи мне, что ты нашел у Лизы внутри?
- Я ничего не нашел там. Ничего. Ее матка была пуста. Как и твоя тоже.
Тогда
Кто же мог подумать, что солнце бывает таким холодным? Его колючее сияние ложится мне на лицо, проникая сквозь грязное стекло. Я нахожусь в простой комнате с деревянной дверью, покрытой облупившейся краской; решеток нет, но это не значит, что я не в камере. Не железо делает тюрьму тюрьмой.
- Мне нужна газета, - говорю я женщине, которая приносит мне еду.
Она со стуком ставит поднос на стол. Стол едва вздрогнул, он прикручен к стене болтами такого размера, что выдержат и атомный взрыв. Все остальное испарится, но они, с упрямством вгрызшиеся в бетон, останутся там, где были.
- Здесь вам не пятизвездочный отель.
- Вот черт, а я и не заметила.
Тяжело ступая, она уходит со своей тележкой - высоким узким ящиком, выкрашенным в бежевый цвет. Еда, однако, пятизвездочная. Никаких дешевых консервов с коричневой жижей, в которую погружены бесцветные кусочки мяса неопределенного происхождения, на пластиковых тарелках. Вместо этого в моем распоряжении равиоли домашнего приготовления, фаршированные сыром рикотта и шпинатом под масляным соусом. А также салатница с зеленью, свежей и хрустящей, заправленной уксусом и оливковым маслом, не познавшими пластиковой тары. Кроме того, салат из фруктов, вкус которых говорит о том, что они куплены не в местном супермаркете.
Меня привезли сюда после того, как была убита Дженни. "Для наблюдения", - объяснила женщина в форме. В военной форме. В какой-то момент президент объявил о введении военного положения, но сообщить об этом населению никто не потрудился. Они патрулируют улицы, наблюдают, следят за тем, чтобы никто не нарушал общественного спокойствия, как это сделала я. Они это видели. Они оттащили меня от моей сестры. Но они не могут сказать мне, кто и почему ее застрелил. Я ничего не могу от них добиться. В ответ на мои вопросы они твердят, что не знают. "Вы считаете, что это сделала я?" - спрашивала я их много раз. "Мы не знаем". Может, это у них теперь девиз такой: "Мы не знаем"?
Раздаются шаги. Военные ботинки, надетые на маленькие женские ноги.
- Зои Маршалл?
Голос у этой чернокожей женщины сильнее, чем ее тоненькое тело, облаченное в униформу. В руках у нее блокнот и чашка кофе. Кофе она протягивает мне.
Я киваю, кем же еще я могу быть?
- Сержант Тара Моррис. Вы свободны. Но я хочу, чтобы завтра вы пришли сюда на прием к психиатру.
- Пришла сюда? Я даже не знаю, где я сейчас.
Она скороговоркой называет адрес.
- Раньше тут была частная школа.
- Теперь нет. Теперь здесь что-то вроде охраняемого центра реабилитации. Мы тут помогаем людям. По крайней мере до того, как…
- …они не вернутся к нормальной жизни?
Я тру лоб, недоумевая, почему в нем нет дырки, в то время как моя сестра такого о себе сказать не может.
- Вы нашли того, кто убил Дженни?
- Нет. Мне очень жаль. Это, конечно, не тот ответ, который бы вы хотели услышать, но другого у меня нет, - говорит она. - Мы ведь армия добровольцев, а не регулярные полицейские силы. Вы теперь в порядке и можете идти домой.
- Почему же тогда меня держали за запертыми дверями?
- Вы набрасывались на моих сотрудников. Как, полагаете, это смотрелось?
Я закрываю глаза.
- Так, будто какой-то придурок только что застрелил мою сестру, а они пытались оттащить меня от нее.
- Это плохо выглядело, - продолжает она. - Действительно плохо. Вы могли оказаться больной, сумасшедшей, возможно преступницей. Я должна была оградить своих подчиненных от риска.
- Она была всем, что у меня осталось. Наши родители…
Шульц, склонившийся над микроскопом. "Я съел мышей…"
- Постарайтесь взглянуть на это с нашей точки зрения. Мы предполагаем худшее в людях. Только так мы можем сохранить свои жизни. Если же мы будем видеть во всех друзей, то потеряем больше людей, а это неприемлемо.
- Где моя сестра?
- Мы ее кремировали. Покойников слишком много, и мы не знаем, что с ними делать.
На секунду у нее на лице отразился страх.
- Мы гибнем толпами. Не только мы. Все.
Не только мы, все.
Я ловлю такси и еду домой. На водителе хлипкая защитная маска. Он берет у меня деньги рукой в перчатке, с подозрительностью разглядывая банкноту. Я бы не удивилась, если бы он пшикнул на нее дезинфицирующим спреем. В конце концов жадность берет верх и он запихивает деньги в карман.
- Теперь работаю на себя, - бормочет он, - ни перед кем не нужно отчитываться.
Котлеты уже нет на своем рабочем месте, поэтому я вхожу, отперев дверь своим ключом, поднимаюсь в лифте, слушая жужжание, которое, кажется, поглощает весь доступный воздух, оставляя меня в холодной испарине. Я, словно робот, совершаю всю последовательность действий, связанных с открыванием двери. Черепки и кости, которые я набрала из коробки несколько недель назад, все еще в полиэтиленовом пакете. Я запихиваю его снова в карман и выхожу.
"Поуп Фармацевтикалз" считает вас частью своей семьи.
Никто меня не останавливает. Единственный охранник мычит что-то невнятное, когда я показываю ему пропуск. Он не смотрит мне в глаза, и я не смотрю в его. Мы оба знаем причину. Мы здесь, в то время как очень многих уже нет. Это признак некой особенности, хотя гордиться тут нечем.
В лаборатории, где были мыши, пусто. Стул Шульца отодвинут далеко от стола, на котором, словно старец, согнувшийся над своими покрытыми стеклом коленями, стоит микроскоп.
Время течет. Я делаю то, что, как я видела, делали раньше они, или как минимум упрощенную версию этого процесса. Я выскабливаю кости на предметное стекло, сую его в ожидающие лапы микроскопа.
- Что ты делаешь?
Этот голос принадлежит не человеческому существу, хотя я по-прежнему вижу лицо Шульца. Шатаясь, он приближается ко мне.
- Ты не должна этого делать.
- Я думала, ты…
- Умер?
Он смеется.
- Это страшная игра. Я держусь из последних сил, иначе мне конец. Пути назад уже нет. Все мы превратимся в прах. Так что у тебя там?
Он тянется к предметному стеклу микроскопа. Я вытаскиваю его, но Шульц неожиданно быстро подскакивает ко мне, и тогда я, не раздумывая, позволяю ему забрать стекло.
Он вставляет его на место под всевидящий объектив микроскопа.
- Прекрасно, - говорит он, - смотри.
Глубоко вздохнув, я прижимаю глаз к окуляру.
И я вижу. Болезнь.
В телефоне теперь обитают звуки, не имеющие ничего общего с обычными звуками набора номера.
Что-то прислушивается и ждет. Чего - я не знаю.
- Алло, - шепчу я.
Алло.
Глава 15
Пока люди умирали, научное сообщество было занято. Но до сих пор они шли по ложному следу. И, судя по тому, как этот его представитель скребет свои редеющие волосы, я могу предположить, что определенная доля неуверенности по-прежнему существует. Он не верит в то, что говорит, но в то же время не допускает, что его слова лживы.
Он стоит на подиуме, перед ним с полдесятка микрофонов, чтобы не пропустить ни единого его слова, и рассказывает нам о том, что мы умираем от некоей вирусной разновидности рака.
Единственное, чего он не говорит, - это как мы им заражаемся. Когда его об этом спрашивает журналист из CNN, он тыльной стороной ладони вытирает под носом и что-то мямлит о том, что, вероятно, мы имеем дело с чем-то обычным, позже мутировавшим в массового убийцу. Подобно испанскому гриппу 1918 года, мутировавшему из убийцы ослабленных людей в страшный вирус, который стал забирать жизни у всех подряд в течение своей второй волны.
Но я знаю. Я знаю. Все это начал человек по имени Джордж П. Поуп.
Эта мысль наполняет мое сердце страхом.
В этот раз, когда я звоню в Центр по контролю заболеваний, записанный голос просит меня сообщить свое имя, телефонный номер и причину обращения. Сейчас они заняты, говорит мне голос, но они со мной свяжутся позже. А пока мне придется ждать возможности "настучать" в виртуальной очереди.
Медленно проходит неделя.
Каждый день я слушаю, как лифт с шумом опускается на первый этаж. Когда открываются двери, я говорю: "Доброе утро, Котлета". У меня улучшается настроение, стоит мне представить, что он по-прежнему здесь. Теперь я не кидаю двадцатипятицентовые монеты в аппарат по продаже газет - он и без этого открывается свободно. Я забираю газету, стараясь не замечать бледное пятно на тротуаре, оставшееся от Дженни.
Я поднимаюсь наверх, не утруждаюсь отключением сигнализации. В этом нет необходимости. Теперь некому звонить и проверять, что вошедший человек - это я. Быстро пролистываю газету. Война, война и массовая смерть наполняют теперь ее страницы. Тайное стало явным. Люди наконец осознали, что все, кого они знали, либо больны, либо мертвы. Иной информации очень мало, объявлений нет вовсе. Даже реклама похоронных бюро постепенно исчезла - их сотрудники похоронены в их же гробах.
Я лежу на диване в ожидании смерти или чего-то подобного, что постучится ко мне в дверь и сделает предложение, от которого я не смогу отказаться.
В один из дней, по моим прикидкам это должна быть пятница, чей-то кулак стучит в мою дверь. Я сползаю с дивана, тащусь к дверному глазку.
- Может, впустите меня?
Сержант Моррис.
- Нет.
- Тогда мне придется вышибать дверь, а я, признаться, совсем не в том настроении. Была дерьмовая ночь, мы лишились двоих человек. Так, может, все же впустите?
Она входит на своих тонких ножках, под глазами у нее темные круги.
- Вы должны показаться психотерапевту, - говорит она, - мы же договаривались.
- Неважно выглядите.
- Хорошая квартира. Как думаете, сколько она еще продержится?
- "Продержится"?
Она усаживается на диван, откидывается на спинку и смотрит на меня широко раскрытыми глазами.
- Нам приходится сталкиваться с тремя категориями людей. Мертвецы. Это самая многочисленная группа. Сейчас мы их сжигаем. Так лучше всего. Иначе они гниют и смердят. Мы грузим их в фургоны и отвозим в общественный бассейн в ИМКА. Тот, что под открытым небом. Пару месяцев назад мы слили воду. Оказалось, что лучше места для сжигания трупов не найти. Такой коллективный погребальный костер.
Моррис смеется.
Сначала меня охватывает ужас. Как она может смеяться, рассказывая о том, что горы трупов сжигают в общественном бассейне? Как она может шутить на этот счет? Это трагедия. Кошмар. В этом не может быть ничего комичного. А потом я вижу в этом смешное. Абсурд. И тоже начинаю смеяться. Воображение рисует мне всех этих людей, многие из них в дорогих дизайнерских костюмах, в которых они раньше расхаживали с чувством собственного превосходства над толпой. Обычные люди, которых я встречала в супермаркетах, спешащих, как и я, по своим делам. Сотрудники. Все эти люди жили совершенно разной жизнью. Теперь они свалены на бетонное ложе, залитые…
- Что вы используете в качестве горючего?
- Бензин, - говорит она, едва справляясь с приступами смеха. - Теперь он ничего не сто́ит. Мы просто берем, сколько нам нужно.
Бензин… И их охватывает пламя. Это смешно. "Я думал, вы бросили курить". - "Да, бросал, пока не заразился и не умер. Полагаю, теперь я ничего не теряю". Я не могу остановиться. Вулкан извергается, мой смех стекает по его склонам огненными реками. Горящие люди. В общественном бассейне.
Мы смеемся, согнувшись пополам. А затем что-то меняется, возвращается ужас, и мы начинаем плакать.
- Вот дерьмо, - говорит Моррис. - Я солдат, а солдаты не должны плакать. Особенно те, что с сиськами. И без того тошно.
- А еще две категории?
Она щурится, пытаясь сообразить, о чем это я, и мне приходится напоминать ей, что мы говорили о трех типах людей, среди которых мертвецы были первыми.
- Точно, еще два типа. Вы и я, живые. Те, кто не заразился. Какова бы ни была причина, мы счастливчики, поскольку, похоже, невосприимчивы к болезни. Или, может, наоборот, невезучие. Я пока еще не определилась.
Она садится ровно, пристально глядя в телевизор. Там президент проводит пресс-конференцию с представителями остатков прессы.
- И остальные, - после паузы произносит она.
- Остальные?
- Послушайте, вы должны сами их увидеть. Тех, которые заболели, но не умерли. Конечно, не прямо сейчас.
Я вспоминаю Майка Шульца, съевшего мышей. Заболев, он включил в свой рацион подопытных животных. Я вспоминаю отца и его преображение в духе мистера Хайда. Как ни крути, все это невозможно считать нормальным.
- Кое-что я видела. Насколько все плохо?
Она кивает в сторону телевизора, тянется к пульту дистанционного управления.
- "Человеческие существа больше не совместимы с жизнью".
Эти слова услышала вся страна. Головы поворачиваются, как цветки подсолнечника к солнцу. Через долю секунды, после того как по толпе пронесся вздох изумления, президент Соединенных Штатов понимает, что микрофон не был выключен.
Мы видим его широко раскрытые глаза и опустившиеся уголки губ. Мы видим, как правда доходит до его сознания, - теперь все знают, что наш руководитель не верит в нас.
Он закрывает руками лицо. Он - "Крик" Эдварда Мунка.
Сержант Моррис прячет лицо в ладонях. Вот насколько все плохо.
- Я всегда считала себя выжившей, но теперь я уже не уверена, что это так уж хорошо. Жаль, что я не знала…
- Не знала что?
- Как все это дерьмо покатится к черту. Как это начиналось. Война, болезнь, все. Хочется кому-нибудь свернуть шею. Возможно, стало бы легче. Кроме того, хотелось бы иметь все необходимое. Как только появились первые признаки катастрофы, все начали грабить. В первую очередь аптеки.
- И магазины электроники.
- Да-да, именно. Мир катится к черту, а люди крадут телевизоры с большими экранами, как будто это может спасти их.
Мир сломался, все, из чего он состоял, рассыпалось на куски. Психотерапия уже ничего не изменит. Мне не хочется сидеть и говорить о том, какие чувства возникают у меня в связи с потерей всех, кого я знала. Мне не хочется, чтобы моя душа была разодрана на мелкие фрагменты и чтобы потом я просеивала их в поисках той отправной точки, когда начала лишаться тех, кого любила. Мне не хочется лежать на этом диване в ожидании конца света. А он, конец света, приближается. Президент об этом знает, женщина, сидящая рядом со мной, тоже знает, и я знаю. Конец света наступает. Не знаю, Армагеддон ли это, поскольку явно не хватает религиозно настроенных людей, потрясающих кулаками и вопящих: "Мы были правы! Мы предупреждали вас!" Нет выдвинувшегося лидера, который бы собрал всех нас в кучу и проставил на лбы штрихкоды. Если зверь и есть, то это мы. Мои познания в области религии оставляют желать лучшего, но я уверена, возможность того, что человек сам себе Антихрист, не учли.
Из моих легких энергично струится воздух.
- Я не собираюсь встречаться с вашим психотерапевтом.
- Я могу вас заставить.
Никакой уверенности в ее голосе при этом нет, одна лишь глубочайшая усталость.
- Попробуйте, - говорю я, - но вы и так переутомлены. Я не собираюсь поддаваться. Если вы попытаетесь заставить меня, я буду просто сидеть тут и молчать.
Я глубоко вдыхаю, стараясь не думать о потере всех близких.
- В любом случае это чушь собачья, а не предлог, чтобы сюда прийти.
- Вы правы, отчасти чушь собачья. Правда заключается в том, что мы могли бы получить дополнительные руки и мозги, не пораженные инфекцией. У вас есть и то, и другое.
Эта мысль мне нравится. Я хочу быть чем-то бо́льшим, чем диванная принадлежность. И я ей об этом говорю.
- Я могу достать медикаменты, - добавляю я после паузы.
- Законным путем?
- Более или менее.
- Это опасно?
- Возможно, - отвечаю я. - Но разве теперь это имеет какое-то значение? Я не могу больше здесь сидеть и ничего не делать.
Она качает головой.
- Вы чертовски упрямы. Нику это понравится.
У меня замирает сердце.
- Нику?
- Нашему психотерапевту. Он хороший парень. Очаровательный. Заставляет пожалеть о том, что мне это неинтересно.
Сердце снова начинает биться.
- Мой лучший друг Джеймс тоже был геем. Я дико по нему скучаю.
Она натянуто улыбается.
- Нет, я не гомосексуальна. Мой муж стал одной из первых жертв этой чертовой войны. А ради чего? Все равно мы все умрем. Но это была его работа. Я считаю, что он погиб зря. Сейчас он мог бы быть со мной.
Я тянусь к ней через диван, беру ее за руку. И мы так и сидим, молча наблюдая, как сотрудник службы охраны пытается оттеснить президента от толпы на безопасное расстояние. Но они уже не думают о нем. Президент - всего лишь символ чего-то, более не существующего. Да, у нас больше нет чувства собственного достоинства.