- Возможно, не такую сильную, - отвечает Реджи. - И я сожалею, что солгала вам насчет того, что мой дорогой кузен Чарльз умер от ран, пока вы плыли в Индию. На самом деле он покончил с собой. По словам моей тети Элизабет - леди Бромли, - он семь лет мужественно переносил страдания, но у него больше не осталось сил терпеть боль. Чарльз застрелился из служебного револьвера.
Мы долго молчим, несколько минут.
- Просто из любопытства, - наконец произносит Жан-Клод, - вы не повторите имена тех нанятых вами швейцарских гидов?
Реджи снова называет их, и Жан-Клод смотрит на нее широко раскрытыми глазами.
- Я удивлен, леди Бромли-Монфор, - уважительно присвистнув, говорит он, - что вы отправили их назад и выбрали нас.
Реджи улыбается.
- Я заплатила трем швейцарцам за потраченное время, отправила чек на приличную сумму, когда они вернулись из Коломбо, но вам уже заплатила моя тетя. А она получает доходы от плантации в Дарджилинге, которой я управляю с четырнадцати лет. Продолжать экспедицию с вами - а также с Пасангом и "тиграми" из числа шерпов - было гораздо дешевле. Но я должна была знать о ранах мистера Дикона… выдержит ли его организм это восхождение, или нет. Как вам известно, ему тридцать семь.
- Джорджу Мэллори тоже было тридцать семь, когда он пропал в прошлом году. - Это звучит глупо, но на мою фразу никто не реагирует.
Жан-Клод высвобождает верхнюю часть туловища из кокона спального мешка. Ему нужно освободить руки. Он не может разговаривать, не жестикулируя.
- Но, мадам, вы спрашивали, знали ли мы Ри шара Дикона в послевоенные годы. Этот период как-то связан с вашими сомнениями по поводу лидерских качеств нашего друга?
- Что вы знаете о жизни мистера Дикона сразу после войны? - спрашивает Реджи.
- Только то, что он приехал во Французские Альпы и большую часть времени проводил в горах, - отвечает Же-Ка.
Реджи кивает.
- Мать мистера Дикона умерла за насколько лет до начала войны. Отец скончался от сердечного приступа в тысяча девятьсот семнадцатом. У мистера Дикона был младший брат, который служил пилотом Королевских ВВС и погиб в тысяча девятьсот девятнадцатом. Поэтому Дикон остался не только единственным владельцем двух громадных поместий - по сравнению с большим домом в Брамблз Бромли-хаус выглядит жалкой хижиной, - но также стал графом, пэром Англии и членом палаты лордов.
- Граф Дикон? - вырывается у меня.
- Люблю американцев, - смеется Реджи. - Нет, мистер Дикон, несмотря на все его возражения, носит титул девятнадцатого графа Уотерсбери. - Она произносит имя на британский манер, растягивая гласные.
- Несмотря на возражения? - Ладони Же-Ка взлетают вверх.
- Мистер Дикон не может законным образом отказаться от наследственного титула, - объясняет Реджи. - Однако он не желает на него откликаться, отказался почти от всех поместий и не участвует в заседаниях палаты лордов.
- Не представлял, что кто-то может не хотеть быть графом, - удивляюсь я. - И что он вынужден быть им, даже если не хочет.
- Многие люди в Соединенном Королевстве тоже не представляют, - говорит Реджи. - Как бы то ни было, в тысяча девятьсот девятнадцатом, находясь во Франции, мистер Дикон передал в пользу короны два своих поместья с двадцатью девятью тысячами акров земли и всеми доходами. С условием, что самый большой дом, Брамблз, которому больше девятисот лет, превратят в санаторий для выздоравливающих после ранений. После войны мистер Дикон так и не вернулся в Англию. У него есть скромный доход - кажется, нерегулярные авторские отчисления за романы и стихи, которые он публиковал до войны под различными псевдонимами, - и с тысяча девятьсот девятнадцатого он почти не покидал Альпы.
- Вы хотите сказать, что Ричард Дэвис Дикон сумасшедший? - спрашиваю я.
Реджи смотрит на меня в упор, прищурив свои ультрамариновые глаза.
- Никоим образом, - резко отвечает она. - Я пытаюсь объяснить, почему ваш друг взял сборник стихов и выбросил в пропасть.
- Я не понимаю.
- Мистер Дикон знает, что в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого, когда война с Германией только началась, недавно созданное бюро военной пропаганды организовало тайную встречу лучших писателей и поэтов Англии, которая состоялась в Веллингтон-Хаусе на Букингем-гейт. Там присутствовали Томас Харди, мистер Герберт Уэллс…
- "Война миров"! - вырывается у меня.
Реджи кивает и продолжает список.
- Редьярд Киплинг, Джон Мейсфилд - католический писатель, - Гилберт Кит Честертон, Артур Конан Дойл… Джордж Маколей Тревельян, Джеймс Мэтью Барри…
- Питер Пэн! - восклицает Же-Ка.
- Очевидно, мистер Дикон был достаточно уважаемым поэтом, поскольку его тоже пригласили, - тихим голосом продолжает Реджи. - Вместе с его другом поэтом Робертом Бриджесом. Всех их предложили освободить - даже молодых, таких как мистер Дикон, - от воинской повинности во время войны, чтобы они послужили стране своим литературным талантом. В первую очередь поддерживая высокий моральный дух британцев и никогда… никогда не раскрывая перед ними, какой ужасной может на самом деле оказаться война.
- Но Дикон пошел на фронт. - Ладони Жан-Клода теперь сложены вместе, словно в молитве.
- Да, - кивает Реджи. - Однако его друг и собрат по перу Роберт Бриджес остался дома и за всю войну не написал ни строчки. Вместо этого он редактировал антологию возвышенной английской поэзии - ту самую "Душу человека", которую Джордж Мэллори дважды читал здесь, в четвертом лагере, и которую вы пытались читать сегодня вечером, Джейк.
Я смущен.
- Но все это - хорошая английская поэзия. Классика. И там даже есть одно из ранних стихотворений Дикона.
- И ни одного упоминания о войне, - прибавляет Реджи.
- Правильно, - соглашаюсь я. - Тематика разнообразная, но ни одного английского стихотворения о войне. И…
Я умолкаю на полуслове. Кажется, до меня доходит.
- Газеты тоже включились в пропагандистскую кампанию, - говорит Реджи. - Разумеется, без них никак, правда? Списки потерь там публиковались, но не было никаких описаний ужасов войны… ни разу. Все газеты с готовностью выполняли распоряжения бюро пропаганды. Кузен Чарльз писал мне в тысяча девятьсот девятнадцатом году, что Ллойд Джордж сказал (надеюсь, я дословно помню цитату) Скотту из "Манчестер гардиан", что "если бы люди действительно знали" - он имел в виду бойню на полях сражений в Бельгии и Франции - "если бы люди действительно знали, война закончилась бы завтра".
Я говорю медленно и осторожно, тщательно выбирая слова, словно иду между расселинами по снежному полю.
- Значит, сборник "Душа человека" был… работой бюро пропаганды… чтобы война продолжалась, несмотря ни на какие жертвы?
Реджи молчит и даже не кивает, но я вижу: она довольна, что я наконец сообразил. Иногда я туго соображаю, но горжусь тем, что у меня все же хватает ума это делать.
У Жан-Клода встревоженный вид.
- Реджи… Леди Бромли-Монфор, - довольно громко говорит он, чтобы перекричать треск терзаемых ветром стен палатки, - наверное, это не единственная причина, почему вы поделились с нами информацией такого сугубо личного свойства о Ри-шаре.
- Не единственная. Мне известно, как сильно вам троим хочется использовать деньги моей тети, чтобы получить шанс подняться на Эверест. Но понимаете, я не убеждена, что наш дорогой мистер Ричард Дэвис Дикон хочет вернуться назад.
Суббота, 16 мая 1925 года
Дикон планировал - прежде чем отобрать у меня книгу и удалиться - встать посреди ночи, выпить горячего чаю, одеться при свете шипящих ламп, выйти из палатки и выдвинуться к пятому лагерю. Часа в четыре утра. Поэтому когда мы с Же-Ка и Реджи забираемся в тесные спальные мешки, чтобы немного поспать, я ставлю будильник в своих карманных часах на 3:30. Часы превосходные и очень дорогие, подарок отца по случаю окончания Гарварда, и что бы ни случилось тут, на Эвересте, я бы очень не хотел их разбить. У них имеется очень удобная функция - они беззвучно сообщают о достижении установленного на будильнике времени вибрацией маленького металлического рычажка на задней крышке.
Я кладу часы в карман жилета и в 3:30 чувствую лихорадочный трепет в районе сердца. И мгновенно просыпаюсь, несмотря на усталость.
Как ни странно, за те несколько часов, что у нас были, мне удалось немного поспать. Один раз Жан-Клод разбудил меня и прошептал: "Ты не дышишь, Джейк", - и я глотнул "английского воздуха" из баллона, который мы положили между нами; но в целом я так крепко еще не спал с тех пор, как мы поднялись высоко в горы. В третьем лагере я просыпался и хватал ртом воздух просто от усилия, необходимого, чтобы перевернуться с боку на бок, и все время натыкался на замерзший иней от собственного дыхания, но здесь, на 1500 футах выше, я спал как младенец.
Значит, сегодня утром мы остаемся в лагере. Боковые стенки палатки по-прежнему трещали и хлопали, и я отчетливо слышал удары бесчисленных снежных шариков о брезент. "Еще день можно поспать и отдохнуть", - с облегчением думаю я и снова зарываюсь в спальник, хотя рациональная часть моего сознания понимает, что лишний день на такой высоте - не самая лучшая идея.
Термин "зона смерти" в 1925 году еще не вошел в обиход, но после трех британских экспедиций на Эверест суть этого явления уже стала ясна.
Здесь, в четвертом лагере, организм уже страдал от последствий пребывания на такой высоте. Я уже говорил, что кислорода тут столько же, сколько на уровне моря, - 20,92 процента, если быть точным, - но при пониженном атмосферном давлении наши легкие не в состоянии обеспечить организму доступ к этому необходимому ресурсу. Внизу, в первом лагере, на высоте всего 17 800 футов атмосферное давление - а значит, и количество кислорода, которое могут получить легкие, - в два раза меньше, чем на уровне моря. Если нам удастся взойти на вершину горы высотой чуть больше 29 000 футов, давление там будет составлять всего одну треть от нормы. Этого едва хватит, чтобы не потерять сознание, и явно недостаточно, чтобы предотвратить головную боль, тошноту, сильнейшую "горную усталость" и - возможно, самое худшее, с точки зрения альпиниста, - невероятную путаницу мыслей, галлюцинации и помутнение сознания.
Таким образом, выше 8000 метров - чуть больше 24 000 футов, на пятьсот с лишним футов выше, чем то место, где мы спим сегодня на Северном седле, - в будущей "зоне смерти" задерживаться дольше необходимого абсолютно исключено. Выше 8000 метров вы просто умираете - в буквальном смысле, каждую минуту, которую проводите на такой высоте. Технический термин этого процесса - некроз. Доктор Пасанг объяснил, что при этом не только отмирают миллионы нервных клеток - остальной мозг из-за недостатка кислорода тоже не может нормально функционировать, кровь становится густой и вязкой, а остальные органы начинают увеличиваться в размерах (как уже увеличилось сердце у всех нас, даже у шерпов), в буквальном смысле грозя разорваться и просто отключиться, перестать работать.
Пульс у нас давно уже участился до 140 ударов в минуту или даже больше, из-за чего каждый шаг вверх или легкая физическая нагрузка становятся не просто трудными, но и опасными. В тщетной попытке доставить больше кислорода к мышцам и мозгу кровь в наших жилах уже загустела, с каждым часом пребывания на этой высоте и с каждой попыткой подняться еще выше увеличивая риск смертельно опасного инсульта или тромбоза. Любопытно, что, поскольку из-за недостатка кислорода кровь стала темнее, наши лица, губы и конечности приобрели голубоватый оттенок. И только периодическое подключение "английского воздуха" позволяет нам избавиться от самых серьезных проблем.
А до вершины еще 5500 футов.
Подумав, что скоро нам придется спуститься, я, тем не менее, глубже зарываюсь в пуховый спальник и снова проваливаюсь в сон, предварительно сделав глубокий вдох из кислородного баллона, отчего согреваются замерзшие ноги.
Затем кто-то или что-то вваливается в палатку, и я резко просыпаюсь и пытаюсь сесть. Получается с третьей попытки.
Реджи нет. Мелькает мысль: "Пошла в туалет?", но затем я замечаю, что ее спального мешка тоже нет.
В проеме двери появляется Дикон, а за ним - снежный вихрь и стена холодного воздуха. Если бы не красные повязки, которые он вчера повязал на рукава своего пуховика, я бы его не узнал: он с головы до ног покрыт снегом и льдом, летный шлем, балаклаву и очки обрамляют сосульки, а огромные внешние рукавицы гремят, когда он пытается их снять. На спине Дикона обледенелый кислородный аппарат, но маска не надета, и я не сомневаюсь, что регулятор поставлен в положение "Закрыто".
- Холодное утро, - сообщает он, тяжело дыша.
Я вытаскиваю часы. Начало восьмого.
- Где ты был, Ри-шар? - спрашивает Жан-Клод. Я замечаю, что борода у него растет аккуратнее. У меня просто щетина, которая все время чешется.
- Просто смотрел, можно ли пройти на Северный гребень, - отвечает Дикон. - Нельзя.
- Снег? - спрашиваю я.
- Ветер, - отвечает Дикон. - Должно быть, больше ста двадцати миль в час. Я пытался подняться по плитам, наклонившись вперед так сильно, что носом едва не касался гранита.
- Один? - В голосе Жан-Клода слышен упрек. - Нам ты бы не советовал этого делать.
- Знаю. - Дикон нащупывает нашу печку "Унна" в тамбуре палатки и пытается окоченевшими руками зажечь спичку и поднести ее к печке; ветер каждый раз ее задувает. - К черту, - бормочет он и вносит печку внутрь - очередное грубое нарушение правил пожарной безопасности. Я зажигаю твердое топливо, и Дикон ставит печку с котелком снега в защищенный от ветра угол тамбура.
- Не думаю, что сегодня мы доберемся до пятого лагеря, - говорит он, расстегивая верхнюю одежду, словно в палатке не отрицательная температура, а тропический климат. - Я заглянул в палатку и всех их разбудил. Реджи уже встала, возится с печкой, которая никак не хочет кипятить воду. Очевидно, сегодняшнее утро наградило их бессонницей, головной болью, одышкой, замерзшими ногами, першением в горле и мрачными мыслями.
Белые зубы Дикона сверкают сквозь сосульки, которые все еще свисают с его отрастающей бороды.
- Думаю, эта прекрасная стерва, гора, уже объявила нам войну, друзья мои. Бог, боги, судьба или случай дают нам возможность принять этот вызов. - Внезапно он снимает внутреннюю варежку и шелковую перчатку и протягивает мне посиневшую правую руку. - Джейк, я приношу свои глубокие, искренние и безоговорочные извинения за свой глупый поступок, за то, что вчера забрал и выбросил твою книгу. Мое поведение непростительно. Я куплю тебе другой экземпляр - и даже добуду для тебя автограф Бриджеса, - как только мы вернемся из этого путешествия.
По мне, это достойное предложение - Роберт Бриджес с 1913 года является поэтом-лауреатом.
Я не знаю, что сказать, и просто пожимаю протянутую руку. Такое впечатление, что держишь в руке брусок мороженой говядины.
Входит Реджи и зашнуровывает за собой клапан палатки. На ней полный комплект одежды на пуху. Единственное, что помешало бы ей начать восхождение прямо в том, в чем она была, это меховые ботинки "Лапландер", которые мы предпочитали носить в лагере, пока сушатся наши обычные альпинистские ботинки. У этой обуви относительно мягкая подошва, которая не подходит к почти отвесным склонам из скал, снега и льда.
- Тенцинг Ботиа болен, - говорит она без всяких предисловий и даже не здороваясь. - Его рвало последние шесть или семь часов. Нужно спустить его… как минимум в третий лагерь, но лучше еще ниже.
Дикон вздыхает. Предстоит принять трудное решение. Если мы останемся здесь, в четвертом лагере на Северном седле, то будем слабеть с каждым часом, но это удобная позиция для прорыва в пятый лагерь на Северном гребне, если погода улучшится. Однако улучшения погоды можно ждать неделю или больше. Но если мы спустимся, то за это придется очень дорого заплатить в смысле логистики. Третий лагерь у подножия ледяной стены до отказа заполнен шерпами - в палатках нет свободных мест. Часть людей, скорее всего, страдает от высотной болезни, и их придется эвакуировать в базовый лагерь. Наш груз - для пятого и шестого лагерей, а также для поисков Персиваля - распределен между первым и четвертым лагерями, и тщательно спланированный график доставки со сменными командами шерпов теперь летит к чертям.
Я знаю, что до сих пор каждая из экспедиций на Эверест - все три - сталкивалась с той же проблемой, вне зависимости от тщательности составления плана и количества носильщиков, но для нас, собравшихся в хлопающей от ветра палатке Уимпера на высоте 23 000 футов, это слабое утешение.
- Я отведу Тенцинга вниз, - предлагает Жан-Клод. - Со мной пойдет Тейбир Норгей.
- С Тейбиром все в порядке, - сообщает Реджи. - Просто устал.
- Тогда он в состоянии помочь мне с Тенцингом на закрепленных веревках, - говорит Же-Ка. - И мы вдвоем поможем Тенцингу спуститься во второй или в первый лагерь, если нужно.
После минутного размышления Дикон кивает.
- Если мы спустимся все вместе, то выселим из палаток третьего лагеря шестерых шерпов.
- У нас остались только три жумара для подъема и спуска по веревкам, если нам придется последовать за тобой или ставить веревки выше, - говорю я. Такое впечатление, что мысли пробиваются сквозь вату.
- Я еще не забыла, как завязывать фрикционный узел, - замечает Реджи.
Мне хочется хлопнуть себя ладонью по лбу. Как быстро мы привыкли к новому снаряжению. Фрикционный узел на закрепленных веревках при спуске, наверное, даже безопаснее механической игрушки, придуманной Жан-Клодом. Не так удобно, зато надежно.
- Значит, троим - Джейку, леди Бромли-Монфор и мне - по-прежнему предстоит решить, как долго мы останемся здесь, - говорит Дикон сквозь обледеневшие усы. - Мы будем пользоваться кислородными баллонами ночью, если почувствуем себя плохо, но нет никакого смысла просто сидеть здесь и расходовать "английский воздух". Поэтому придется поднимать сюда еще два комплекта кислородных баллонов для пятого и шестого лагерей… не говоря уже о попытке взойти на вершину или о продолжительных поисках лорда Персиваля и Майера… Ровно столько у нас осталось в резерве. Есть какие-нибудь предложения, что нам троим делать дальше?
Я чрезвычайно удивлен, что Дикон выносит этот вопрос на голосование - или мне это только кажется. Армейский опыт и характер обычно подталкивают его в любой ситуации брать ответственность на себя. Кроме того, в Дарджилинге мы все - даже Реджи - согласились, что за чисто альпинистскую часть экспедиции будет отвечать именно он.
- Думаю, я смогу доставить Тенцинга до нужного лагеря и вернуться сюда до наступления темноты, - после непродолжительного молчания говорит Жан-Клод. - И передать указания Пасангу и остальным, что делать, как только погода немного улучшится.
- Вы сможете спуститься и снова подняться сюда? - спрашивает Реджи. - В такую метель? При таком ветре? В такой холод?
Жан-Клод пожимает плечами.