Я пытался заглянуть ему через плечо, но увидел лишь белые фигуры на темном фоне.
- Мерзость, - хриплым голосом повторил Же-Ка, качая головой. - Совершеннейшая мерзость!
Отвернувшись, он протянул фотографии. Мне пришлось крепко стиснуть их обеими руками и опустить голову, чтобы рассмотреть на сильном ветру. Потом я вспомнил, что не снял очки, резко сдвинул их на лоб и принялся разглядывать семь черно-белых фотографий.
На каждом снимке присутствовал очень бледный, очень худой мужчина лет тридцати, занимавшийся сексом с, как мне показалось, четырьмя юношами… нет, мальчиками. Старшему мальчику было не больше тринадцати лет. Младшему восемь или девять. Фотографии были очень четкими - белая обнаженная плоть на чрезвычайно темном фоне, если не считать серого пятна скомканных простыней. Комната была похожа на номер дешевого европейского отеля, возможно, австрийского, с массивной мебелью и покрашенными темной краской стенами. Должно быть, фотограф работал со вспышкой или с долгой экспозицией, потому что на окне, попавшем на один из снимков, были задернуты занавески. Четкость каждой фотографии и глубина резкости свидетельствовали о первоклассной камере. Отпечатки были размером пять на семь дюймов, а негативы находились в бумажном чехле на дне конверта.
Всего семь фотографий вмещали немыслимое количество извращений. Признаюсь, выражение моего лица отражало полнейший шок, который я испытывал, глядя на эти снимки. Вероятно, скромность должна была заставить меня отвести взгляд после первого же кадра, но я должен был видеть - такое же навязчивое желание я испытывал позже, проезжая мимо серьезной автомобильной аварии.
Взрослый мужчина был очень худым и явно плохо питавшимся парнем - ребра и кости таза выпирали, на коже видны струпья. Вероятно, этот человек со своим пробором слева и короткими, аккуратно причесанными и набриолиненными волосами был похож на буржуа, - но в моменты страсти, запечатленные на снимках, эти волосы топорщились засаленными перьями. У мужчины были тонкие, резко очерченные губы - на единственном снимке, когда его рот не был открыт в пароксизме страсти или в увлечении каким-то извращенным половым актом, участником которого он был.
На одной фотографии мужчина насиловал самого младшего мальчика, а тот, в свою очередь, сосал маленький, напряженный пенис тринадцатилетнего паренька. На другой мальчик не старше десяти лет рукой ласкал мужчину, который стискивал гениталии двух мальчиков помладше, а четвертый, самый старший, лет, наверное, четырнадцати, стоял чуть поодаль, обнаженный, и смотрел на это с отрешенным, как у пьяного, выражением лица.
Лицо старшего мальчика почему-то показалось мне знакомым, а потом я испытал настоящее потрясение - это был Курт Майер! Всего года на четыре моложе, чем когда он погиб здесь, на Эвересте.
- О… Господи, - прошептал я.
На одной фотографии почти ничего невозможно было разобрать - клубок белых худых тел на скомканных простынях, удовлетворяющих друг друга такими изощренными и разнообразными способами, которые мой невинный ум американского протестанта даже не мог вообразить. Единственное лицо, различимое на этом снимке, было лицом взрослого мужчины. Я всматривался в него, стараясь не замечать все эти ласки и совокупления, и понял, что уже видел его. Один раз. На плакате в мюнхенском пивном зале. Там это лицо было немного старше, слегка располневшее - мужчине было уже под сорок, а не тридцать, как на наших снимках, но мрачный, пристальный взгляд остался тем же, как и смешные усики в стиле Чарли Чаплина. В тот момент я не мог вспомнить, как его зовут.
Я сложил снимки в конверт и посмотрел на Реджи, Же-Ка и Дикона.
- И ради этого погиб ваш кузен? - выдохнул я, обращаясь к Реджи. - Значит, они бежали, спасая свои жизни… из-за этих… непристойностей?
- Мерзость, - тихо повторил Жан-Клод, отводя взгляд.
- Мерзость? - крикнул я. - Это безумие, черт возьми. Я никогда не видел ничего подобного и больше не желаю видеть. Но кому какое дело до извращений какого-то немца с уличными мальчишками? Кого могут заинтересовать эти фотографии?
- Взрослый мужчина, использующий мальчиков, не немец, - сказала Реджи. - Он австриец, хотя лишился австрийского гражданства после переезда в Германию несколько лет назад. И вы знаете, что он лидер Nationalsozialistlsche Deutsche Arbeiterpartei - очень опасной группировки, Джейк.
- Он в тюрьме! Мы с Диконом слышали об этом в ноябре прошлого года, когда встречались с Зиглем в том чертовом пивном зале в Мюнхене!
- Его отпустили в декабре. Когда мы покупали ботинки и веревки в Лондоне.
- Мне плевать, если он социалист! - крикнул я, вскочил и принялся расхаживать вокруг похожего на гриб камня, размахивая руками. - Кому нужны эти чертовы социалисты - у нас в Нью-Йорке их тысячи; в Бостоне, где я живу, наверное, сотни. Зачем лорду Персивалю рисковать жизнью… погибать… - Я указал на лежащий у моих ног труп. В глаза мне бросились усики, как у Дугласа Фэрбенкса, и темная щетина на щеках и подбородке мертвеца. Я с ужасом вспомнил, что волосы продолжают расти и после смерти. - …Ради непристойных фотографий какого-то социалиста?
- Он не социалист, Джейк, - возразила Реджи. - Он национал-социалист. Нацист. - Она что-то искала в рюкзаке.
- Какая разница? - повторил я. - Даже я знаю, что в веймарской Германии существуют сотни безумных политических течений. Даже я это знаю, хотя не смогу отличить демократа от республиканца. Неужели мы должны были забраться почти на вершину Эвереста… прервать восхождение из-за этого… перенести все, что мы перенесли… ради грязных фотографий педераста и его жертв? И, ради всего святого, разве вы не видите, что одна из жертв - один из детей в той комнате - это юный Курт Майер? Парень, который продал вашему кузену Перси этот пакет мусора! - В ярости я поднял зажатый двумя пальцами конверт, и ветер стал рвать его у меня из руки. - Я выбрасываю это дерьмо!
- Джейк! - крикнула Реджи.
Я посмотрел на нее. Двумя руками она держала сигнальный пистолет 12-го калибра, дуло которого было направлено прямо мне в лицо.
- Если вы выбросите эти фотографии, - бесстрастно сказала она, - я вас убью. Клянусь Богом. Я вас люблю, Джейк. Я вас всех люблю. Но я выстрелю вам в лицо, если вы не отдадите мне снимки. Вы знаете, что я это сделаю. Как с немцем на леднике.
В то мгновение я понял, что она говорит правду - о том, что любит меня (увы, вероятно, как брата или как погибшего кузена), и о том, что готова убить меня, если я выброшу фотографии. Потом вспомнил красный огонь, вырывавшийся из открытого рта Карла Бахнера, и жидкость из его глаз, расплавленным воском стекавшую по щекам.
Я осторожно вернул конверт с фотографиями и негативами Реджи.
- Хотелось бы мне знать, - непринужденным тоном заговорил Дикон, словно между мной и Реджи ничего не произошло, - кто это снимал. Не… Бромли?
- Нет, - сказала Реджи. В ее голосе вдруг проступила неимоверная усталость. - Персиваль был своим в определенных… заведениях и кругах… притворяясь распущенным британским экспатом, симпатизирующим Австрии и Германии, но фотографии сделал Майер. С помощью хитрой маленькой камеры, с временной задержкой. Перси снабдил его камерой специально для этой цели.
Мы все посмотрели на мертвого австрийца. Он был таким молодым. Я впервые заметил темную тень под носом Майера - очевидно, попытка юноши отрастить усы, как у настоящего мужчины.
- Значит, Майер тоже был шпионом? - спросил я, не особо рассчитывая на ответ.
- Агентом британской разведки, - сказала Реджи. - Кроме того, Курт Майер был евреем. - Как будто это все объясняло.
У меня мелькнула мысль, что Реджи намекает на жадность евреев, способных за деньги на что угодно - разумеется, ни в Гарварде, ни у себя в Бостоне мне не приходилось общаться с евреями, - но потом я вспомнил, что нацисты не испытывают особой любви к евреям, даже к немецким или австрийским. Однако этот подонок Гитлер развлекался с еврейскими мальчиками - на снимках все, кроме взрослого нациста, были обрезанными. Бессмыслица какая-то. Все это просто… грязь. Я покачал головой.
- Курт Майер был также одним из самых смелых людей, с которыми работал мой кузен Персиваль, - продолжила Реджи. - А Перси имел дело с сотнями смельчаков, большинство из которых погибли ужасной смертью.
Мне нечего было ответить.
- Вот так, - заключила леди Бромли-Монфор, продолжившая обыскивать карманы кузена после того, как отложила пистолет, которым угрожала меня убить.
Она вытащила сложенный квадратик зеленого шелка, который я поначалу принял за изящный носовой платок, вроде того, что мы нашли на теле Джорджа Мэллори. Но Реджи развернула ткань, и это оказался флаг размерами три на четыре фута, с битвой грифона и орла над средневековым копьем.
Я видел этот флаг - только гораздо больше - реющим над родовым поместьем, когда мы приезжали с визитом к леди Бромли.
- Неужели ваш кузен и вправду полагал, что он и этот… мальчик… могут покорить вершину Эвереста? - спросил Дикон.
- Очевидно, у них не оставалось выбора, кроме как подниматься выше и выше, спасаясь от преследовавших их нацистов, - ответ Реджи прозвучал довольно резко. - От экспедиции Мэллори и Ирвина остались закрепленные веревки и нетронутые лагеря, и это давало им шанс. Но немцы оказались превосходными альпинистами. И все же… Перси вкладывал в то, что делал, все свои силы, и поэтому мог подняться на вершину из самого высокого лагеря Мэллори и Ирвина, если бы Зигль его не догнал, - хотя первоначально и не планировал этого, а просто хотел убежать от немцев. - Она сложила флаг и спрятала где-то среди многочисленных слоев одежды. - Теперь я сделаю это для него.
- Никто ничего не покорит, если мы не поторопимся. - Жан-Клоду пришлось перекрикивать рев ветра.
Пока мы разглядывали порнографию, болтали и решали, не убить ли нам друг друга, француз достал из рюкзака бинокль, подошел к южному склону гребня, заснеженному и опасному, и стал смотреть вниз и назад, в ту сторону, откуда мы пришли.
- В данный момент боши заняты проблемой "слепого шага", - сообщил он нам. - Будут здесь минут через тридцать или даже меньше, в зависимости от искусства герра Зигля. Предлагаю закончить здесь все дела и уходить.
- Куда уходить? - с трудом выговорил я между двумя жуткими приступами кашля. Я не сомневался, что мне нужно вниз, где менее разреженный воздух позволит мне дышать даже с этими осколками панциря и клешнями омара, застрявшими у меня в горле.
Дикон повернул голову и посмотрел направо и вверх, а затем еще выше, на устрашающую громаду второй ступени всего в сотне метров от нас. А над этой непреодолимой - или так только казалось - второй ступенью возвышалась вершина Эвереста, словно выдыхавшая двадцатимильный клубящийся шлейф, уносимый ветром.
Глава 19
Вторая половина пути между первой и второй ступенями была такой же неизведанной и опасной, как первая.
Череда острых и зазубренных выступов, скользких камней и снежных бугров делала саму кромку гребня непроходимой, и поэтому Дикон - он был лидирующим в связке, состоящей теперь из нас всех, - прокладывал тропу по снегу в десяти футах ниже продуваемой ветром кромки гребня, над Северной стеной и Большим ущельем со стороны ледника Восточный Ронгбук. Риск увеличивался с каждым шагом - снег под ногами Дикона то и дело соскальзывал со склона на несколько дюймов или даже футов, пока не уплотнялся в неустойчивую опору, останавливающую падение, и мы все затаивали дыхание. В таком положении страховка, которую мы могли предложить, не стоила и ломаного гроша.
Мы не оглядывались на преследовавших нас пятерых немцев, но чувствовали, что они буквально дышат нам в спину. Последнее, что видел Жан-Клод в свой бинокль, пока остальные готовили Перси и Курта Майера к "похоронам", был немецкий лидер - мы по-прежнему думали, что это Бруно Зигль, - который сумел перебраться через гладкий вертикальный выступ и теперь закреплял веревку для своих партнеров. Очевидно, Зигль был самым опытным из пяти немецких альпинистов, и мы радовались, что остальные немного замедляют его продвижение.
Но недостаточно.
Затем Жан-Клод вернулся к нам, и мы собрались у тел Майера и Бромли.
Реджи произнесла краткую молитву, и я удивился, когда Дикон стал повторять слова вслед за ней. Много лет спустя я заглянул в текст англиканской заупокойной службы и в молитвенник и увидел, что Реджи кое-то изменила, но Дикон, по всей видимости, так часто произносил эти слова над погибшими в бою товарищами, что без труда следовал за всеми пропусками и отклонениями. Как бы то ни было, все это выглядело вполне уместно - хотя и слишком долго, подумал я, поскольку немцы приближались к нам по Северной стене. Мы сели рядом с двумя телами, уложенными на узкий выступ у северного края скалы. Реджи достала свой зеленый с золотом носовой платок и завязала его на лице Персиваля; лицо Курта Майера мы закрыли чистым белым носовым платком из кармана Дикона.
Реджи опустила голову - не снимая очков - и произнесла нараспев:
Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя.
Помощь моя от Господа, сотворившего небо и землю.
Не даст Он поколебаться ноге твоей, не воздремлет хранящий тебя;
не дремлет и не спит хранящий Израиля.
Господь - хранитель твой; Господь - сень твоя с правой руки твоей.
Ни солнце днем не поразит тебя, ни луна ночью.
Господь сохранит тебя от всякого зла; сохранит душу твою Господь.
Господь будет охранять выхождение твое и вхождение твое отныне и вовек.
Господу всемогущему мы вручаем души наших усопших братьев, наших братьев, разделявших с нами любовь к горам, - Персиваля Бромли и Курта Майера - и предаем их тела земле, воздуху и льду в твердой надежде на воскрешение к вечной жизни через веру Персиваля в Спасителя нашего Иисуса Христа и любви Курта Майера к Господу Богу Иегове, который сойдет на землю в сияющей славе своей и будет нам судией, когда земля, море и эти горы отдадут своих мертвых.
Ибо мы ничего не принесли в мир; явно, что ничего не можем и вынести из него. Господь дал, Господь и взял; да будет имя Господне благословенно. Аминь.
- Аминь, - повторили все.
Затем мы с Пасангом и Жан-Клодом подтащили тела к краю выступа, и они соскользнули вниз, беззвучно исчезнув где-то далеко внизу, на леднике Кангшунг, почти в двух милях под нами. Никто из нас не смотрел, как падают тела. Мы сразу же принялись упаковывать рюкзаки. Реджи положила пакет с фотографиями во внутренний карман свой куртки - перед импровизированными похоронами мы распределили между собой копии, - а я спрятал свой конверт в надежное место в глубине рюкзака. Потом мы подобрали свои ледорубы и побрели дальше.
Никто не произнес ни слова, пока мы не вернулись на кромку гребня прямо у основания второй ступени. Вид у нее был устрашающий, даже без учета того обстоятельства, что жаждущие крови немцы скоро приблизятся к нам на расстояние винтовочного выстрела.
- Если ты поднимешь нас наверх, Джейк… - сказал Дикон, дернув вниз кислородную маску. - …Нет, я имел в виду, когда ты поднимешь нас наверх, то плоская, усеянная камнями вершина второй ступени станет для нас превосходной оборонительной позицией, несмотря на то, что наша армия вооружена только ракетницами.
Я посмотрел на крутой заснеженный склон, ведущий к устрашающей груде камней, которая заканчивалась отвесной скалой. "Скажи Дикону о штуковине, застрявшей у тебя в горле, о том, что тебе трудно дышать, - настаивала получавшая кислород часть моего умирающего мозга. - Он примет правильное решение и попытается сам подняться по этой скале. Или позволит Жан-Клоду… Черт возьми, теперь даже Реджи и Пасанг лучшие скалолазы, чем ты, Джейк Перри".
- Да, там будет настоящее Аламо, - ответил я.
- Что такое Аламо? - С учетом обстоятельств, голос Же-Ка звучал чересчур бодро.
Я снова закашлялся, и Реджи рассказала ему об Аламо, уложившись в три или четыре коротких предложения.
- Похоже, это была славная битва, - сказал Жан-Клод после того, как Реджи описала ему ход сражения, не упомянув о результате. - И чем же все закончилось?
Я вздохнул.
- Мексиканцы взяли крепость и убили всех защитников. - Меня опять сотрясал приступ кашля. - Включая моего любимого героя Дэвида Крокетта и его друга Джима Боуи, парня, который придумал "нож Боуи".
- Ага. - Жан-Клод улыбнулся. - Тогда мы должны благодарить Бога, что будем сражаться всего лишь с немцами, а не с мексиканцами.
Я стягивал с себя анорак "Шеклтон", куртку и штаны на гусином пуху, а также все варежки, оставив на руках только тонкие шелковые перчатки.
С помощью "кошек" мы поднялись как можно выше по снежному склону, к основанию второй ступени. Скала поднималась футов на 90, и гладкие поверхности плиты были абсолютно непреодолимыми, но чуть левее центра проходила трещина - правильнее было бы назвать ее "соединением" двух глыб, - и у этой трещины в самом низу мы с Же-Ка, Диконом и Реджи обсуждали маршрут восхождения. Я снял очки, чтобы лучше видеть.
Проблема - так скалолазы ласково называют смертельно опасный вызов - была чертовски сложной, почти неразрешимой. Особенно на этой немыслимой высоте. И особенно для человека с толченым стеклом в горле. Вся вторая ступень состояла из смеси скальных пород, которые разрушались гораздо медленнее, чем глинистый сланец и другие камни под ней.
Первые десять ярдов 90-футовой скалы, вероятно, не представляли особой сложности, поскольку в нижней трети этой громады имелись отдельные камни всевозможных размеров и форм, выступы и маленькие трещины. Углубление между самым большим камнем и скальной стеной, уходящее на восток, тоже преодолимо, хотя придется приложить все свои навыки скалолаза и потратить много сил, но перед вторым участком трехступенчатого маршрута мне нужно залезть на этот чертов камень и закрепиться на нем.
Сначала отрезок между камнями и поверхностью скалы, затем короткий бросок через камни на крутое снежное поле - во время наших вечерних тренировок в Уэльсе, в районе Пен-и-Пасс, все было непросто, но весело. Но я даже представить себе не мог, сколько сил потребуется для этого на высоте 28 246 футов.
Однако я продолжал всматриваться, пытался определить наилучший маршрут. Если он вообще был. Ни Жан-Клод, ни Дикон ни словом не прервали мои размышления. Честно говоря, скорее всего, они тоже не видели приемлемого маршрута.