– Спортивный "ягуар", темно-синий, номер ромео пятьсот двадцать один америка-ноябрь-виктор. Спасибо, чарли-отель сто сорок четыре.
Затем ожила его личная рация, висевшая на поясе. Диспетчер нескольких местных участков Рэй Данкли – Гленн видел его пару раз – вызывал констебля в форме.
– Поступил звонок от жительницы номера три по Аделаида-Кресент. Она сообщает, что уже три дня не видела свою соседку Кору Барстридж.
Гленн навострил уши. Он пошарил на поясе, снял с ремня рацию и поднес ее ко рту.
– Прости, что вмешиваюсь. Это чарли-отель сто сорок четыре. Ты имеешь в виду актрису Кору Барстридж? Ту самую?
– Думаю, да.
– Я знал, что она живет где-то здесь! Я еду к номеру пятнадцать по Аделаида-Кресент для опроса свидетелей, могу проверить.
– Только если это тебя не затруднит, Гленн. Констебль в форме сможет заехать туда через пару часов.
– Все в порядке!
– Спасибо. Это очень кстати – у нас сегодня на одну машину меньше.
Гленн разволновался:
– Кора Барстридж! Ничего себе! Выдающаяся актриса. Ты видел ее в "Реках судьбы"? С Робертом Донатом и Кэри Грантом? Пятьдесят второго года?
– Я тогда еще не родился. Я помоложе тебя буду, Гленн.
– Ага, очень смешно!
– Соседка тебя впустит. Миссис Уинстон. Квартира семь.
В этот момент зашипела автомобильная рация – это центральная диспетчерская передавала описание "ягуара". Несколькими мгновениями позже Гленн свернул налево и выехал на Аделаида-Кресент. "Ягуар" продолжал медленно продвигаться по забитой машинами центральной улице Брайтона. Либо парнишка ничего такого не сделал, либо он хотел затеряться в потоке машин вместо того, чтобы соревноваться с полицией в скорости.
Гленн поставил машину прямо напротив дома номер 3 по Аделаида-Кресент. На этой улице располагались в ряд несколько величественных классических домов в стиле Регентства: портики с колоннами, высокие окна, белая краска, неизбежно выцветающая и шелушащаяся от пропитанного солью воздуха. "В таком вот великолепном, но потрепанном временем доме и должна жить звезда, подобная Коре Барстридж", – подумал Гленн.
Глядя на этот дом, думая о том, какая актриса живет в нем, он чувствовал волнение, к которому примешивалось чувство вины. Ему ведь должно быть все равно, кто она, он должен одинаково относиться ко всем – но, как ни крути, это имело значение.
Кора Барстридж!
Он мог без остановки назвать все ее сорок семь фильмов. "Безопасное прибытие". "Монакская сюита". "Забудьте мистера Дидкота". "Мелодия пустыни". Комедии. Мюзиклы. Триллеры. Мелодрамы. Она так хорошо играла, была такой красивой, изящной и остроумной. Она и теперь великолепно выглядела и играла ничуть не хуже, чем в молодые годы. И естественно, он видел ее в понедельник на вручении награды Британской академии кино и телевидения, где она произнесла не совсем внятную речь. Ничего страшного – ее просто перекормили лестью.
"Ей, наверное, сейчас около шестидесяти пяти", – подсчитал Гленн. Удивительно, как хорошо она сохранилась. Он взглянул на окна и сглотнул комок. Ему очень хотелось, чтобы все закончилось благополучно.
Он позвонил в квартиру семь. Миссис Уинстон встретила его на третьем этаже. Это была приветливая пожилая дама – далеко за семьдесят – с аккуратно уложенными волосами.
У стены возле двери в квартиру Коры Барстридж стояли два букета. Коридор был мрачный и темный, в нем пахло кошками. Внутри здание оказалось гораздо менее впечатляющим, чем снаружи, и напоминало зал ожидания какой-нибудь захудалой железнодорожной станции. Все вокруг было бурым от старости.
– Эти принесли сегодня, – указала на цветы миссис Уинстон. – Еще восемь или девять прибыли вчера. Я положила их к себе во вторую ванную, чтобы они не завяли. И мне пришлось забрать ее молоко – вчера и сегодня утром.
– Я полагаю, вы звонили в дверь? – спросил Гленн.
– Да, последний раз – только что. И стучала тоже.
Гленн присел и заглянул в прикрытую латунной шторкой прорезь для писем. На полу лежало множество конвертов. Незаметно, не желая расстраивать миссис Уинстон, он втянул носом воздух. В нем был слабый намек на запах, который он так хорошо знал и которого так боялся. У него сжался желудок, он почувствовал прикосновение холодного ужаса. Этот отвратительный запах, запах тухлой рыбы.
Он услышал жужжание мух.
Он встал, вынул блокнот и задал миссис Уинстон несколько стандартных вопросов. Когда она видела Кору Барстридж в последний раз? Слышала ли какой-нибудь шум, доносившийся из квартиры? Часто ли к актрисе приходили гости? Была ли у нее домоправительница?
В ответ на последний вопрос миссис Уинстон, удивив его, сказала, что у Коры Барстридж было мало денег. К ней раз в неделю приходила уборщица, и все.
– Я полагал, что она очень богатая леди, – сказал Гленн.
– Боюсь, что нет. В последние десять лет у нее было мало работы. И она несколько раз неудачно вложила деньги, а ее последний муж был игроком.
Гленн спросил у женщины, можно ли еще как-нибудь попасть в квартиру, и узнал, что со двора на стене дома есть пожарная лестница. Затем он попросил ее вернуться в свою квартиру – он не хотел, чтобы она увидела то, что он и сам боялся увидеть.
Он вызвал по рации отвечающего за этот участок сержанта, изложил ему факты и получил разрешение на проникновение в квартиру. Затем проверил пожарную лестницу – шаткое металлическое сооружение, заканчивающееся ржавой, но прочной на вид и запертой железной дверью. Добраться с нее до окон не было никакой возможности.
Он вернулся к квартире, некоторое время опять звонил в звонок, стучал и громко звал Кору Барстридж через прорезь для писем. Ничего.
В дверь был врезан вполне надежный современный замок, и Гленн понимал, что никакого смысла ковыряться в нем нет. Ключ к успеху был в применении грубой силы. Он несколько раз осторожно приложился плечом, затем – уже гораздо менее осторожно – правой ногой. Дверь чуть подалась, но замок не сдавался. Он поразмыслил, не вызвать ли по рации команду с переносным тараном, но не додумал эту мысль до того, чтобы снять рацию с пояса. Вместо этого он продолжал колотить ногой в дверь.
Стали открываться соседние двери, а из-за тех, что оставались закрытыми, доносились голоса. По лестнице поднимался молодой человек в футболке и шортах. Увидев Гленна, он вытаращил глаза и остановился.
– Полиция! – успокаивающе сказал Гленн.
Лицо молодого человека перекосилось от ужаса, и он кубарем скатился вниз по лестнице. Гленн мысленно отметил это – возможно, юноша хранил дома наркотики. Затем он повернулся и возобновил атаки на дверь.
Наконец замок поддался, но дверь, открывшись всего на несколько дюймов, была остановлена дверной цепочкой, которая оказалась очень крепкой и отлетела только после еще пяти-шести мощных ударов. Зайдя в квартиру, Гленн закрыл за собой дверь, чтобы не заглядывали любопытные, и остановился, борясь с дурнотой и нахлынувшей вонью. Он вынул из кармана тонкие резиновые перчатки и надел их.
Он стоял в небольшом коридоре. На одной стене – две изысканные абстрактные картины, изображающие парижские уличные сценки, на другой – две афиши в рамках. Кора Барстридж и Лоуренс Оливье в спектакле "Время и семья Конвей" в театре "Феникс" на Чаринг-Кросс-роуд и Кора Барстридж, Анна Мэсси и Тревор Говард в спектакле "Веер леди Уиндермиер" в театре "Ройял" в Брайтоне.
Несмотря на то, что он был почти уверен, что случилось что-то плохое, он испытал благоговение – он находился дома у великой актрисы. Что-то неопределимое отличало это место от всех других, где он побывал за свою жизнь. Здесь словно бы висела волшебная радуга, это был другой мир, в который невозможно попасть, если ты не богат и не знаменит. Вечером он обязательно расскажет об этом своей жене, Грейс. Она не поверит, что он был дома у Коры Барстридж!
Гленн осторожно переступил через устилающую пол почту и прошел в большую гостиную, где на окнах были наполовину приспущены занавеси. О стекло бились две большие мухи. Комната была выдержана в стиле ар-деко. Увидев огромное количество афиш, постеров и фотографий, Гленн будто перенесся назад во времени. Над камином висело забранное под стекло письмо от принцессы с благодарностью за проведение благотворительного вечера в поддержку детского фонда.
Не комната, а сокровищница! Столько здесь всего интересного, как в музее.
В одном из углов стоял письменный стол, на котором яростно мигал автоответчик. Подойдя к столу, Гленн увидел записку, придавленную к поверхности стола статуэткой русалки. Записка была написана синими чернилами, дрожащей рукой:
Я больше не могу смотреть на себя в зеркало".
Без подписи.
Гленн прочел ее несколько раз. У него перехватило дыхание. Треск рации вернул его к действительности.
– Чарли-отель сто сорок четыре?
Он включил микрофон.
– Чарли-отель сто сорок четыре.
Это был сержант его подразделения.
– Гленн, ты будешь присутствовать на подъеме контейнера на Олдрингтонской пристани?
– Я в квартире Коры Барстридж. Думаю, придется здесь задержаться.
– Она собирается показать тебе один из своих многочисленных фильмов? – пошутил сержант.
– Вряд ли, – мрачно ответил Гленн.
Он вернулся в коридор и пошел по нему дальше. Вонь и жужжание мух усиливались. Запах будто уплотнял воздух, утяжелял его. Не вдыхай его. Ты дышишь смертью.
Дойдя до одинокой двери в конце коридора, Гленн замедлил шаги. Остановился. Комната была темной, но он знал, что она здесь. Не открывая дверь полностью, он нашарил на стене выключатель, включил свет и только после этого открыл дверь.
Комната освещалась большой люстрой ар-деко и подходящими по стилю настенными светильниками. Изысканные обои. Пушистые тапочки на белом ковре на полу. Она лежала на массивной кровати, отвернув от двери лицо. На голове у нее было что-то блестящее, похожее на шапочку для душа. Над кроватью висело облако мух, и еще больше их ползало по занавескам. Ее руки лежали поверх одеяла, кисти выступали из рукавов розового шелкового халата. Даже с того места, где стоял Гленн, от двери, он видел, что они синие.
Вздохнув, несмотря на ужасную вонь, Гленн, обойдя туалетный столик, зеркало которого очерчивала сплошная рама лампочек, зашел с другой стороны кровати, чтобы увидеть ее лицо.
И здесь он сломался.
На голове у нее была не шапочка для душа, а пластиковый пакет из "Уэйтроуз". Он полностью закрывал голову и был завязан на шее поясом от халата.
Руками в перчатках Гленн развязал узел и снял пакет. Вверх взвилось облако мух. Он застыл в немом шоке. Ее рот был открыт, будто в крике. Лицо сине-черного цвета. По тому, что осталось от губ и глаз, ползали личинки. Он отвернулся, едва подавив позыв рвоты. Кора, нет. Нет. Зачем ты это сделала? Господи, ну зачем ты это сделала?
27
Потом она говорила своей подруге Сэнди, что ошибалась насчет его. Этот человек, который все эти недели всегда выбирал ее кассу и так странно смотрел на нее, был совсем не Лайам Нисон!
Но ведь он, в конце концов, вполне мог оказаться Лайамом Нисоном. Только две недели назад она обслуживала Пэтси Кенсит. А несколько месяцев назад – Лиз Херли. Она не совсем уверена, но вроде бы прямо перед Пасхой был Билли Коннолли. Сюда, в "Сейфуэй" на Кингс-роуд, приходит множество звезд, но почему-то они предпочитают подходить к другим кассам, не к ее.
Но в этот раз она взглянула вверх и увидела мужчину, которого убежденно считала Лайамом Нисоном (он всегда платил наличными, поэтому она не могла узнать его имя из кредитной карты). Он улыбался ей. На нем была желтая рубашка поло, застегнутая на все пуговицы, и коричневый пиджак от Армани.
– Привет, Трейси, – как обычно, сказал он.
И как обычно, она покраснела. Люди иногда обращались к ней по имени – его легко можно было прочесть на ее нагрудном бедже, – но у этого мужчины был такой голос… Красивый голос с безукоризненным английским выговором. "Трейси" в устах этого человека звучало совсем по-особенному. У нее неожиданно вылетело из головы, англичанин Лайам Нисон или американец.
– Собираюсь сделать настоящий крабовый суп, – сказал мужчина и показал рукой на невероятно ровный, будто по линейке выверенный ряд упаковок, лежащих на конвейере начиная с таблички "Следующий покупатель". – Это для моей девушки.
Ему понравилось, как она кивнула в ответ, – она считала само собой разумеющимся, что у него есть девушка и он не жалкий одиночка, пытающийся завязать знакомство. Он почувствовал себя хорошо, когда сказал, что у него есть девушка. Он ощутил себя нормальным человеческим существом.
– Вы когда-нибудь ели крабовый суп? – спросил он.
Трейси сморщила нос и нажала кнопку, приводящую конвейер в движение.
– Я не очень люблю крабов – они страшные.
– Моя мать тоже не любила крабов. Она их ненавидела. Не позволяла их покупать. Даже в виде консервов.
– Я могу есть крабовую пасту, – сказала Трейси. – В сандвичах.
Первой на кассу прибыла большая бутыль свежевыжатого апельсинового сока. Трейси поднесла ее к устройству считывания штрихового кода, протянула Томасу Ламарку несколько пластиковых пакетов, затем пробила четыре авокадо и упаковку выращенных в Англии помидоров.
– Английские помидоры самые лучшие, – сказал он. – Некоторые импортные помидоры подвергают воздействию радиации, чтобы убить микробы. Вы об этом знали?
Трейси покачала головой.
– С радиацией нужно обращаться очень осторожно. Она может плохо влиять на гены. Вас беспокоит радиация, Трейси?
Девушка с опаской взглянула вверх, будто проверяя, не облучают ли ее радиацией с помощью какого-нибудь спрятанного устройства.
– Я тоже люблю английские помидоры, – сказала она.
Следующими были крабы. Она не видела их под белой непрозрачной крышкой контейнера, но все равно ее передернуло, когда она подносила к сканеру мокрую этикетку, которую наклеивали в рыбном отделе.
Томас наблюдал за кассиршей. Ему было жаль ее. Внешностью и поведением она напоминала ему его девушку, которая была у него в Высшей медицинской школе. Лиз. Он помнил, как неловко он себя чувствовал, когда привел Лиз домой, чтобы познакомить с матерью, и как мать заставила его понять, что она ему не пара.
Да, она была ему не пара. Худышка с тонкими светлыми волосами и симпатичным, но пустым лицом. Ее очень портили зубы – они были неровные, и она не слишком хорошо за ними ухаживала. В последнюю неделю их общения он увидел затяжку у нее на колготках. А за неделю до этого заметил, что у ее блузки грязный воротник.
– Вы знаете, что Кора Барстридж умерла?
– Кто?
– Актриса. Кора Барстридж. Об этом писали утренние газеты.
Трейси покачала головой в знак того, что ей об этом ничего не известно, поднесла к сканеру картонку с яйцами, полученными от кур с деревенских птичников, затем склонила голову набок и приоткрыла рот.
– Это та, которая в понедельник получила награду?
– Да, награду Британской академии кино и телевидения.
– А, тогда знаю. Так она умерла. Жаль. – У нее вырвался смешок. – Не очень-то это справедливо – получить награду и тут же умереть.
За яйцами последовали четыре манго.
– Вам нравятся фильмы Глории Ламарк?
– Кого?
– Глории Ламарк, – тихо повторил Томас.
– Никогда о ней не слышала, – сказала девушка.
Она в молчании пробила оставшиеся продукты, затем помогла сложить их в пакет. К ее удивлению, мужчина протянул ей кредитную карту. На ней стояло имя: Теренс Джоэль.
В то время как она ждала, пока распечатается чек, Томас вынул из кармана монету и подбросил ее.
– Орел или решка? – спросил он.
Трейси удивленно посмотрела на него, затем пожала плечами и сказала:
– Решка.
Он выложил монету на запястье и посмотрел на нее. Решка. Он положил монету обратно в карман.
– Вам повезло, милая. Сегодня у вас счастливый день!
Он вынул из кармана узкий белый конверт и отдал его девушке.
– Возьмите. Отложите пока. Потом откроете.
Трейси смущенно взяла конверт и положила его на полку под кассой.
– Ч-что это?
– Откроете попозже и увидите.
Томас подписал чек, сложил продукты в тележку и покатил ее к выходу.
Трейси провожала его взглядом. Никто пока не подходил к ее кассе и не мешал делать это. Теренс Джоэль. Не Лайам Нисон. Что в конверте? Мужчина стоял на тротуаре с пластиковыми пакетами в руках и махал рукой такси.
"У Лайама Нисона, наверное, был бы личный водитель", – подумала Трейси.
Она посмотрела через плечо на торговый зал. Никто не шел к кассе и не обращал на нее внимания. Такси отъехало. Она посмотрела на конверт. На нем от руки было написано ее имя.
Трейси открыла конверт и обнаружила в нем четыре пятидесятифунтовых банкнота и записку без подписи, на простой бумаге, в которой говорилось:
"Спасибо за то, что всегда мне приветливо улыбались – с вашей стороны это добрый поступок. Это для вас, купите себе что-нибудь. В мире недостаточно доброты".
28
Снаружи дом номер 14 по Провост-авеню не представлял собой ничего особенного: обыкновенный отдельно стоящий дом тридцатых годов, с пригородным фасадом "под Тюдоров", очень похожий на остальные дома в этом тихом медвежьем углу под названием Барнс, в юго-восточном Лондоне, всего в нескольких сотнях ярдов от Темзы и паре миль от кабинета Майкла в Шин-Парк-Хоспитал. Но внутренность дома была полностью перестроена, жилая площадь разделена на три части и располагалась на разных уровнях. В одной части, где была сейчас Аманда, в то время как Майкл возился на кухне, находились кресла, расставленные так, чтобы было удобно беседовать; в другой – большой полукруглый диван, и она предназначалась для просмотра телевизора; третья представляла собой отливающую сталью столовую.
Из кухни доносился чудесный запах.
На полках было множество трехмерных головоломок – пазлов. На больнично-белых стенах висели небольшого размера современные картины – отличающиеся тонкой техникой сложные абстракции, некоторые из которых напоминали кошмары, некоторые, напротив, умиротворяли своей меланхоличностью, а одна пленила Аманду спокойной красотой в духе картин Хокни.
Майкл сказал ей, что головоломки собрал он. Но чьи же это картины? В какой-то мере они будоражили ее любопытство, в них было смешение контрастов, как и в самом Майкле.
Аманда хотела узнать побольше о Кэти, но в то же время что-то подсказывало ей, что эту тему лучше оставить в покое. Во время предыдущих свиданий Майкл всячески уклонялся от разговоров о ней. При упоминании о Кэти в нем пробуждались печаль и вина, с которыми он, похоже, до сих пор не смог справиться. Ее фотография на каминной полке замечательного современного камина как будто подчиняла себе всю комнату.
Аманда встала с кресла и, подойдя к фотографии с бокалом калифорнийского вина, вгляделась в нее. Цветная фотография в серебряной раме. Красивая женщина со светлыми, достигающими плеч волосами, в поднятых надо лбом солнцезащитных очках сидит на красном, пышущем мощью мотоцикле.
Аманда пристальнее всмотрелась в ее лицо. Она красива, спору нет, но в ее красоте присутствует какая-то холодность, высокомерие… "Даже, – подумала Аманда, – некая жесткость".