– Моей невестке проводили такое исследование, когда у нее был выкидыш.
– При выкидыше производят дилатацию и кюретаж, – влезла в разговор третья кассирша.
– Это когда насосом пользуются или когда ножом скоблят?
К кассе подошла женщина с тележкой, и разговор оборвался, но свое черное дело он уже сделал. Детородные органы Эшли разом потеряли всю свою мистическую притягательность. Кассиршам было не впервой развенчивать женщин в моих глазах. Типа учителей английского, разбивающих прекрасную книгу на темы и отдельные фразы.
Черч поднялся было со своей скамеечки и вдруг замер.
– Кажется, дождик будет. А мама мне ничего не сказала. Как же я без дождевика?
Я взглянул на него и сразу отвернулся. Смотреть ему в глаза все равно что разглядывать его душу в подзорную трубу не с того конца.
– Промокну ведь, – сокрушался Черч.
– Ну да, – согласился я.
– Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
– Верю.
– У меня красный дождевик. Ты его видел.
– Ну да.
– Желтый цвет для девчонок. – Черч внезапно издал смешок и повернулся к Баду: – Говори что хочешь, Бад, только желтый цвет для девчонок. Что бы ты ни сказал.
Бад подмигнул мне:
– А я о чем? Желтый цвет для девчонок.
Черч прямо зашелся от хохота.
– Блин, ты такой прикольный, Бад, – выдавил он, когда слегка успокоился. Снял очки, достал из кармана своих широченных черных штанов носовой платок и принялся вытирать глаза. – Ты и Харли. Вы прикольные.
Пристроил очки обратно на носу, тщательно сложил платок прямоугольником и убрал в карман.
– Лучше позвоню маме и скажу, чтобы принесла дождевик. И галошики. Однажды я промок и заболел. Правда-правда.
И Черч направился к телефону-автомату. Телефон у нас в магазине рядом с банкоматом. Бад подождал, пока он отойдет подальше, и рассмеялся.
Смена шла своим чередом, и настроение у меня немного улучшилось. Полки с чулками и люминесцентная подсветка всегда успокаивают меня. В конце концов, Эшли Броквей может мне понравиться, почему нет? Вдруг она вполне созрела для своих лет. И я все повторял про себя: я ей нравлюсь – или она себе вообразила, что нравлюсь, – а если девчонка нафантазировала, что влюблена, это ведь все равно как если бы на самом деле влюбилась.
Я распаковал восемь коробок "Тостер Штруделей", закрыл дверь холодильника и хорошенько рассмотрел свое отражение в стекле. Вроде не урод. Никаких изъянов, бросающихся в глаза. Но и не сказать, чтобы красавец.
Волосы у меня какого-то непонятного цвета. Меня называют шатеном, рыжеватым блондином и даже темно-рыжим. Джоди как-то сказала, что такой цвет осенью у листьев под ногами.
Глаза у меня голубые, но не того пронзительного оттенка (словно газ горит), что у Эмбер. Ребенком я думал, что этот цвет напоминает мокрый строительный картон, и мне это нравилось.
Сложен я хорошо. Железо я по-настоящему не качал, охоты не было, но тяжестей потаскал достаточно, так что у меня сильные руки и широкая грудь. Пожалуй, папаша неслучайно прочил меня в футболисты.
Пока изучал себя, завелся, из холодильника направился прямиком к аптечной стойке и взял коробку презервативов. Рецептурный отдел закрывается в восемь, вокруг никого. Стоило мне взглянуть на резинки, как все мои опасения насчет Эшли куда-то улетучились. Да хоть бы у нее еще молочные зубы были, мне-то что.
Я положил коробку в карман штанов. До конца смены оставалось пятнадцать минут. Рика рядом не было, никто не разорется, и я решил переодеться. Направился на склад и в секции продуктов остановился перед бананами.
Я тренировался на сотнях бананов с той памятной ночи с Бренди Кроуи, когда сдуру полностью развернул презерватив прежде, чем надеть. И ведь надел же. Такие мелочи не могли меня остановить.
Меня могла остановить Бренди. Но не стала. И вовсе не по неопытности. Просто такая была дура, развратная и жестокая. Сказала мне, чтобы пошевеливался, хотя резинка еле держалась и надулась, как воздушный шарик, из которого клоун на детском празднике собирается сделать собачку. Я и пошевелился. Проник внутрь на полдюйма, ничего не почувствовал, и резинка свалилась. В ту секунду мне было плевать, беременность нам угрожает, болезнь или даже смерть, но Бренди резко дала мне от ворот поворот. Предложенные мной альтернативные способы, при которых не залетишь, отвергла с негодованием. Я сразу понял: неправда все, что она мне пела про любовь с той минуты, когда я расстегнул на ней лифчик. Если бы она меня любила, то спасла бы от позора, типа как измученная жена дает больному раком мужу смертельную дозу лекарств. Поработала бы немножко руками – больше мне от нее ничего не надо было.
Нельзя допустить, чтобы такое опять повторилось. Великое дело – опыт, а времени на тренировку у меня хватало. Я смерил бананы глазами и взял здоровенный огурец. Настроение у меня было самое оптимистическое.
Огурец я положил в карман, расчистил место среди артишоков и направился к отделу морепродуктов.
В магазине проходила распродажа филе лосося. 4,99 за фунт. Джоди обожала лосося. Не за вкус, нет. Никто из нас в жизни лососины не пробовал. Девочке безумно нравилась блестящая серебристая чешуя.
Помню, как она маленькая сидела в тележке возле витрины, где во льду были разложены отливающие серебром розовые куски рыбы, водила по воздуху руками и что-то по-детски лепетала. Мама, улыбаясь, говорила, что это нам не по карману, и пыталась переключить внимание ребенка на цельных рыбин типа форели или зубатки, у которых даже глаза были. Но Джоди не поддавалась, и мама смеялась, что крошка хранит верность убеждениям и хорошо бы эта черта осталась с ней на всю жизнь. Глядишь, пробьется в судьи Верховного суда.
Представляю себе картинку: постановление, подписанное Джоди, на стене тюремной столовки. Прилепленное тапиокой.
Порой мне хочется, чтобы мамочка получила свою смертельную инъекцию. Она лучше подходит на роль призрака, чем стороннего наблюдателя.
– Привет, Харли, – произнес женский голос.
У меня душа ушла в пятки. Женщины толпой теснились у меня в голове: мама, Джоди, Эшли, Бренди, невестка кассирши с выскобленной маткой… Любая могла меня окликнуть, а я не готов.
Из-за полок показалась Келли Мерсер. Шорты, точно, розовые, но никакого топика из варенки. Нормальная футболка с надписью. Что-то там в защиту тигров.
– Привет, – повторила она.
– Привет, – пробурчал в ответ я.
Она сделала удивленное лицо, на губах показалась улыбка. Задорно вскинула голову.
– Это у тебя в кармане огурец или ты просто рад меня видеть?
– А?
– Извини. – Она засмеялась. – Не могла удержаться. У тебя огурец в кармане.
Успел я натянуть на овощ резинку или нет? Вот ужас-то.
– На полке подобрал, – зачастил я, – собирался положить на место.
– А с ним можно сделать что-то еще? – изумилась она.
– Да ничего.
– Ну так как твои дела? – Голос с хрипотцой, ровный, словно убегающая вдаль серая лента шоссе.
– Отлично.
– На прошлой неделе я заезжала к вам домой. Эмбер тебе говорила?
– Да.
– Это хорошо. А то мне показалось, она не горит желанием тебе об этом докладывать. Похоже, она меня невзлюбила.
– За что? Она что-нибудь сказала?
– Скажем так: излишнего гостеприимства она не проявила. В этом нет ничего страшного. Шляются всякие вокруг дома.
– Шляются? Это ее слова?
– Не бери в голову, Харли. – Она подняла было руку, чтобы коснуться меня, но на полпути остановилась. – Все в порядке. Я все понимаю. Бывает тяжело общаться с людьми после… – она поискала в уме нужное выражение, – после того, что случилось.
– То, что случилось, не дает никому права выдрючиваться. Это не оправдание, – резко возразил я.
– Ладно, забудем.
Она смотрела на витрину с лососем. В ее семействе небось лососину едят раз в неделю, неважно, объявили на нее скидку или нет. У нее наверняка есть рецепт замечательного маринада, который она мне перепишет, если попрошу. Аромат ужина, который она съела этим вечером, пропитал ее волосы и руки: имбирь, чеснок и коричневый сахар.
Тут до меня дошло, что она глядит на свое отражение в стекле. Изучает его, смущается и злится, будто ей вручили набор деталей и инструкцию по сборке на иностранном языке.
– Спасибо, – выговорил я наконец. – За то, что вы передали.
Она повернулась ко мне:
– А ты, вообще-то, в книгу заглядывал?
– Да. Посмотрел картину Пьера Боннара "Рай на Земле". Это ведь Адам и Ева, правда?
– Правда. И какое у тебя впечатление?
– Все очень верно. Ева беззаботно спит среди деревьев, а Адам стоит на опушке леса, типа прикидывая, где построить дом.
– Почему ты сказал "верно"? – Она засмеялась.
– Сам не знаю. По-моему, женщины легче принимают сложившееся положение вещей и приспосабливаются, тогда как мужчины вечно стараются это самое положение вещей изменить и, если не получается, выходят из себя.
"Скажи еще что-нибудь", – казалось, говорили ее глаза. Я напряг извилины.
– Это самое и произошло в Эдемском саду, – соловьем заливался я. – Мне всегда казалось, что, даже вкусив от древа познания и осознав, что они нагие, Ева не приняла это близко к сердцу. А Адам смутился, отверг перемены и принялся суетиться.
Она широко улыбнулась, ее темные глаза одобрительно сверкнули. Я представил себе, как она глядит такими глазами на мужа, а тот ни хрена не замечает и сухо целует жену в щеку перед тем, как отправиться с приятелями на посиделки.
– Многие считают, что именно это Боннар и пытался показать на своей картине, – сказала она. – Ева в восторге от случившегося, а Адаму ужасно не по себе от их наготы. Он и в сторону-то отошел, потому что сознание этого не дает ему покоя.
Она помедлила.
– Интересно, кого, по-твоему, следует обвинять в грехопадении, Адама или Еву? – Вопрос прозвучал шутливо.
– Обоих, – без запинки выпалил я. – Оба они проявили эгоизм.
– Эгоизм?
– Мне всегда казалось, что из-за этого Бог их и прогнал. Не потому, что они нарушили правило, а потому что принялись сваливать вину друг на друга. По-моему, они вполне могли бы выйти сухими из воды, если бы подошли к нему и рассказали все как есть, а не пустились во взаимные обвинения. Если бы Бог решил, что они любят друг друга, он дал бы им второй шанс и не стал бы проклинать навечно весь род человеческий.
Она снова мне улыбнулась. Я скосил глаза на огурец, торчащий у меня из кармана.
– Чем же занимается ваш муж, когда его нет дома по вечерам?
Наглость с моей стороны. Наверное, в глубине души я даже хотел ее обидеть. Какая разница? Ведь она такая же фантазия, как модель, напялившая модное женское белье, только и отличий, что я могу вдыхать ее аромат и знаю, где она живет.
Не мое это собачье дело. Неужели ответит на вопрос?
Ответила.
– Не знаю. – Помахала пальцами в воздухе. – У него парочка друзей по работе, с которыми он отдыхает. Года два назад они дружно размахивали ракетками, потом настала фаза баскетбола. Я не возражала, все-таки физические упражнения. Сейчас они часами просиживают в загородном клубе, жалуются на запросы своих жен и детей и сетуют на то, что в потемках в гольф не сыграешь.
Она остановилась, втянула нижнюю губу и выплюнула, словно у той был гадкий вкус.
– Говорю как стерва, да?
– Ничего подобного, – возразил я.
Она коснулась губ указательным пальцем, сунула его в рот и принялась грызть ноготь. Наверное, он оказался вкуснее.
– А вы что делаете по вечерам? – поинтересовался я. – Не считая походов в магазин за продуктами?
– Не считая походов в магазин, – повторила она и лукаво улыбнулась, не вынимая палец изо рта. Потом все-таки вынула и засунула за пояс шортов. – Трудный вопрос. В ясный теплый вечер, как сегодня, я взяла бы книжку, подстилку и пару банок пива и отправилась на поляну, что за моим домом по ту сторону железной дороги. Точнее, это даже и не поляна, а целая вырубка, до деревьев на склоне холма не меньше мили. Это свой обособленный мир. Ночь сегодня будет светлая, на небе полная луна.
– Так вы взяли бы с собой пиво? – спросил я.
Она кивнула.
– Не вино?
– Я люблю пиво.
– Я-то думал, вы пьете только вино.
Она засмеялась:
– Порой этот комплимент представляется мне сомнительным.
– Так почему бы вам прямым ходом не пойти с книгой в лес?
– Если бы я могла, так бы и сделала. Но наши желания не всегда в ладах с реальностью.
Лицо ее потускнело.
– Пожалуй, – вздохнула она, – пора тебе предоставить возможность извлечь наконец огурец.
Кстати, – она повернула тележку к выходу, – что стряслось с твоим диваном?
Я на секунду задумался.
– Он загорелся.
– О господи. Хорошо, дом остался цел. На нем кто-то курил?
– Да. Ухажер Эмбер.
– Слава богу, ты был дома.
– Слава богу.
– Ну, увидимся.
Она тронулась с места.
– Извините за Эмбер, – крикнул я ей вслед. – Я с ней поговорю.
– Не стоит. – Келли резко затормозила. – Не делай этого. Ничего страшного не произошло. Серьезно.
Я проследил, чтобы ее розовые шорты скрылись за поворотом, и только тогда вытащил огурец.
Не хочу, чтобы Эмбер хамила Келли Мерсер или кому-нибудь еще. Не играет роли, что наша семья пережила трагедию. Люди вечно прощают себе грубость и глупость. Им бы только обвинить кого-нибудь другого.
По-мнению маминого защитника, папаша сам виноват, что его убили. Бил детей – вот и напросился. Адвокат изобразил маму мученицей, заплатившей свободой за жизнь своих детей. Правда, никто, глядя на застывшую фигуру преступницы, не проронившей ни слезинки, не купился. Включая ее саму.
Адвокат нарочно не упомянул об очень важных фактах. Когда мама забеременела, папаша никуда не сбежал. Женился на ней. Пахал каждый день своей семейной жизни. Содержал жену и детей.
Защитник слова не сказал о ФИЗИЧЕСКИХ СТИМУЛАХ, что сформировали папашин мир. Он терпеть не мог свою работу, но ходил на нее каждый день. Он не любил бриться, но мама не выносила щетину. Ему не нравился Билл Клинтон, но он за него голосовал. Папаша не был монстром, он был живой человек из плоти и крови, правда, выходил из себя, когда что-нибудь проливали.
Я пробовал объяснить все это в суде, но судья то и дело одергивал меня, мол, отвечайте на вопрос, не отклоняйтесь. Даже прокурор, чьей задачей было упечь маму, не старался представить папашу в благоприятном свете, чтобы еще больше очернить обвиняемую. Люди прокурора вообще не интересовали. Он посвятил себя важным философским вопросам. "Вправе ли мы взять исполнение закона в свои руки?" и "Что случится с тканью социума, если мы так поступим?" Я подумал, он рехнулся, пытаясь таким образом убедить присяжных, у которых дома оружия больше, чем книг, но я не учел, что они сами завзятые убийцы, только стреляют не в людей. А прокурор учел. И своими аргументами разрубил узел паранойи.
Где провести черту? Если человека можно застрелить за то, что бил детей, почему его нельзя убить за то, что пьяный поздно приходил домой? Сегодня жена застрелит мужа за побои, завтра посторонний прикончит вас за то, что ему не понравился номерной знак вашей машины. Прокурор еще не закончил, а все в суде уже были уверены, что выпустить маму на свободу все равно что подписать себе смертный приговор.
Мои приличные джинсы и чистая голубая футболка поджидали меня на складе. За штабелем коробок с кетчупом я переоделся, нахлобучил на голову бейсболку и переложил в карман упаковку презервативов.
Когда я вышел в зал, Келли была уже на контроле. Я пригнулся и спрятался за полками. Она оживленно беседовала о чем-то с Бадом. Тот был знаком со всеми на свете, но с Келли, похоже, знакомство было достаточно тесное.
Я выждал, пока она не ушла. Я не собирался ни с кем разговаривать, только группу сослуживцев на выходе все равно было не обойти. Приближаясь к Баду, я сбавил скорость. Он поприветствовал меня надутым пузырем жвачки.
– Готов к грандиозному свиданию?
– Да вроде бы.
– Куда собираетесь направиться?
– В кино.
– Хорошая мысль, Харли, – прокомментировал Черч.
Я подошел к Баду поближе. Не хотелось, чтобы кассирши слышали, как я расспрашиваю его насчет Келли, и встревали в разговор со своими детородными органами.
– Откуда ты ее знаешь? – спросил я.
– Кого? Келли Мерсер? Я с ней работал когда-то.
– Она покупает слишком много арахисового масла, – высказал свое мнение Черч. – Я ей об этом сказал. Кроме шуток.
– Где? – спросил я у Бада.
– В "Газетт". Она работала летом, когда приезжала из колледжа на каникулы.
– Ты писал для газеты?
– А чему ты так удивляешься? – Бад надул еще пузырь. – Умение писать немногим круче умения читать.
– В арахисовом масле полно жира, – бубнил Черч. – Люди не верят, когда им об этом говоришь, но это так. В оливках тоже полно жира. Но люди почему-то мне не верят.
– А почему ты ушел?
– В один прекрасный день я просмотрел все свои материалы и понял, что не написал ничего значительнее, чем "Человек в костюме сурка подвергся нападению".
– Это был Рюбек, парень, который объявился на праздновании Дней сурка? – уточнила одна из кассирш.
Моя попытка не привлекать внимания не удалась.
– На Холме Индюка, правда? – влезла в разговор вторая кассирша. – Он играл сурка, который развлекал толпу в городе. Тот, что работал в торговом центре, был без цилиндра.
– Да, это тот самый, – подтвердил Бад. – Парней, которые его побили, поймали. До сих пор помню, что они мне сказали: "Наконец-то нам попался этот проклятый сурок".
– И ты ушел, потому что противно стало? – спросил я.
– Меня ушли. Пенсионный возраст. Но мне нравится думать, что я сам ушел.
– А почему Келли оставила газету? – спросил я. – Потому что родила?
– Давай посмотрим. Она работала каждое лето, пока училась в колледже. – Бад помолчал, задумчиво потер подбородок рукой в старческой гречке. – А потом вернулась сюда на постоянное место жительства и проработала еще пару лет. Да, она бросила газету, когда вышла замуж и родила.
– А зачем она вообще вернулась сюда? Как-то непохоже, чтобы ей очень хотелось.
– С чего ты взял?
– Какая-то она другая. Не такая, как все.
– Ну, не знаю. Какая там другая! Недовольная, вот и все.
Между нами встал Черч:
– Она берет очень много арахисового масла. И ведь даже не для детей. Она покупает его для себя. Кроме шуток. Мне самой нравится, говорит. – Черч покачал головой. – А в нем полно жира. Я ей сказал.
– Если она здесь выросла, – продолжал я, не обращая внимания на Черча, – то должна была знать, что это за место. Что тут есть чем быть недовольным. Почему она здесь поселилась?
– Из-за любви, уверен.
– К мужу? – В моем вопросе сквозило отвращение.
– К своему деду. Она ухаживала за ним после первого инфаркта. Он прожил еще год, пока его не шарахнуло как следует. Она унаследовала его землю и осталась на ней жить.
– Видно, любила его.
Бад кивнул: