Я рассказал о своих неудавшихся романах с женщинами, о работе на французском государственном радио, о решении никогда не возвращаться в Боготу, мой город, и в конце, только в конце, - о моем тайном желании, с которым почти окончательно простился: быть писателем.
- Черт возьми, - сказала она мне, - это какая-то мания - быть писателем. Вчера я познакомилась с перуанским прозаиком. Он сказал мне, что писательство несовместимо с детьми, поэтому у тебя их нет?
- Не поэтому, - ответил я. - Женщины, с которыми я жил, не хотели их иметь. С каким перуанским писателем ты познакомилась?
- Его зовут Нельсон, он друг Рубенса. Они познакомились в самолете. Не помню фамилию…
- Ну, я не читал ни одного перуанского писателя, которого бы звали Нельсон, - сказал я, чувствуя что-то очень похожее на ревность. - Насколько я знаю, ни в Латинской Америке, ни в Испании нет писателя, которого бы так звали. Он хорошо пишет?
- Не знаю, я его тоже не читала, но могу рассказать тебе, как он танцует.
Желудок сжался, но я ничего не сказал.
- Он танцует ужасно, - уточнила она, смеясь, - слегка подпрыгивая. Кстати, мне стоило усилий избавиться от него. И не делай такое лицо, ничего не было.
Пришел служащий отеля с подносом. Там были сандвичи, фрукты и бутылка белого вина. Омайра, голая, начала есть, сидя в постели. Она говорила о своем муже и своих детях. Она вышла замуж двадцатилетней и с тех пор не была ни с одним другим мужчиной.
- Как только я тебя увидела, я почувствовала странную решимость, - сказала она мне. - Ты меня околдовал, признайся.
Я ответил, что нет, мы посмеялись.
- Если бы я позволила тебе уйти из-за моего мужа, - продолжала она, - я бы его возненавидела. Отметь, какое противоречие. Теперь же, напротив, я его люблю, как никогда.
- Я рад, такое бывает.
- А почему ты не хочешь вернуться в свою страну? - спросила она. - Ах, я бы не смогла жить вдали от Кубы.
- Потому что я потерял то немногое, что имел, - ответил я ей. - Мои друзья изменились, семья, которая у меня была, теперь далеко… Однажды я решил было вернуться, но не нашел работу. Там, если ты не знаешь влиятельных людей, ты никто, а я ни с кем не знаком. Париж не лучше, но, по крайней мере, человека ценят по его делам. Естественно, я по многому скучаю. Часто, в определенные дни, в определенные минуты, мне больно, что я не там.
- Ну хорошо, - сказана она, - но у тебя было преимущество, Серафин. Ты мог выбирать. Многие ли могут это сделать?
- Немногие, знаю, - согласился я. - Очень немногие, в таких же условиях, по крайней мере. Сегодня часто эмигрируют из-за насилия, из-за конфискации земель, потому что для простых людей нет работы. Моя страна находится в руках людей, которые презирают ее, вот в чем проблема.
- Куба не лучше, милый, о чем ты мне говоришь. Но я верю в будущее. Кстати, ты умеешь готовить?
- Да, немного, - сказал я. - Почему ты спрашиваешь?
- Это глупость, но мне нравятся мужчины, которые готовят.
Телефонный звонок прервал наш разговор.
- Yes, - ответил я, полагая, что звонит администратор.
- Это Пети, из Гонконга, рукопись уже у вас?
- У меня все очень хорошо, большое спасибо, что спрашиваете, - ответил я ему недовольным тоном; теперь, когда я знал, кто он такой или по крайней мере кем он не является, я мог себе это позволить.
- Не будьте формалистом, Суарес. Рукопись. Как с ней обстоят дела?
- Спросите своего друга Ословски.
Пока я разговаривал, Омайра подошла к окну и закурила новую сигарету. В глубине проспекта, за тонкой пеленой тумана, виднелись огни Дворца народа.
- Я не могу звонить ему, возможно, его телефон прослушивается.
- Тогда имейте терпение.
- Терпение не вечно, - возразил Пети. - Не забывайте, что с помощью одного звонка в Париж я могу устроить так, что вас выгонят с работы, а с помощью второго - что у вас отберут вид на жительство во Франции. Не стоит играть со мной в обмен любезностями.
- Любезностями? Не нахожу в вас ни следа любезности. А ведь вы должны были бы быть со мной любезным.
- Следите за своей речью, - резко сказал Пети. - Вы всего лишь бедняк, с умом, очень подходящим для литературных компиляций. И не забывайте, что вы в моих руках.
- Позвоните мне завтра в это же время, - ответил я ему, уже сытый по горло этим тоном и этим разговором.
Пети не ответил, просто повесил трубку. Омайра продолжала курить, стоя ко мне спиной.
- Ты хорошо говоришь по-французски, - сказала она мне.
- Это был мой шеф, он хотел знать, как продвигается работа.
- Твой шеф? На какой-то момент по тону я подумала, что это твоя жена. Но я тебе верю.
Я не знал, что сказать.
- Не бери в голову, - добавила она, - я тебя подначиваю. Знаю, что это не твоя жена. Я прекрасно знаю французский. Я работала добровольной сестрой милосердия в госпитале в Порт-о-Пренсе.
Сказав это, Омайра встала и пошла в ванную. Я подумал, что настал момент прощаться, и так оно и было. Когда она вернулась, на ней были платье и туфли.
- Проводишь меня вниз?
Я спустился с ней вместе в вестибюль отеля. Служащий написал на карточке "Кемпински", потом мы вышли искать такси.
- Позвони мне завтра в полдень, если сможешь, - сказала она, целуя меня в губы. - Ты так легко от меня не избавишься, это я тебе точно говорю.
Я посмотрел, как она уехала, и после этого несколько секунд пребывал в состоянии, среднем между опьянением и идиотизмом. Омайра была само совершенство. Не знаю, по какому поводу, но я вспомнил слова Ословски: "Когда знаешь, что правильно, трудно этого не сделать". Что-то происходило внутри меня.
Потом я поднялся в свой номер, чувствуя себя абсолютно одиноким, - это чувство, кстати, знакомо мне в совершенстве, у меня по части его несколько докторских степеней. Все, казалось, указывало на то, что история повторится: любить, наслаждаться любовью, а потом страдать. Все, в кого я влюблялся, были эфемерными. Глядя через окно на огни Пекина, я подумал о своей жизни. Или мне все время не везло, или мир плохо устроен. Как прав был Альбер Камю. Почему, черт возьми, он умер таким молодым? Может быть, ответ на мои вопросы находился в одной из книг, которые он мог бы написать.
* * *
Только когда глаза свыклись с темнотой, Гисберт рискнул встать. Пошатываясь, он сделал два шага. Ему показалось, что он разглядел окно, и он пошел к нему, сообразив, что люди, которые притащили его сюда, забрали блокнот. Несомненно, все это имело отношение к рукописи Ван Мина.
Вдруг в комнате зажегся свет, и Гисберт испугался. Потом он услышал голос:
- Вы говорите по-французски?
По голосу можно было судить о возрасте говорящего. Не стар и не молод. Лет сорок пять. Никак не больше пятидесяти.
- Да, - сказал он. - Кто вы?
- Меня зовут Режи Жерар, - ответил голос. - Я священник французской церкви. А вы?
- Гисберт Клаус, профессор филологии Гамбургского университета.
Наступила чересчур долгая пауза. Кто-то пытался понять глубинный смысл его слов.
- Подойдите сюда, - сказал голос. - Вы можете сказать, что здесь делаете?
Гисберт сделал два шага к свету и увидел тень, которая движением руки приглашала его сесть.
- Видите ли, - ответил профессор, - именно это мне и хотелось бы узнать. Какого черта я здесь делаю?
Тень осветила себе лицо фонарем, потом луч был направлен в лицо Клаусу и, наконец, человек протянул ему руку.
- Приятно познакомиться.
- Сказал бы, что мне тоже приятно, - ответил Гисберт, - но, признаюсь вам, это было бы не совсем искренне. Кто те люди, которые притащили меня сюда?
- Не знаю, - прошептал голос. - Полагаю, это те же, кто сторожит меня. Проходите, садитесь. Хотите курить?
- Да, пожалуйста.
Зажигая спичку, он снова увидел лицо человека. На нем была темная сутана. У него были кудрявые волосы, щеки поросли неаккуратной седой бородой.
- Вы немец? - сказал человек. - Как странно, я ждал колумбийца. Видимо, у них изменились планы. Я выполнил свою миссию, и теперь, когда вы здесь, могу уходить. Не так ли? Ну хорошо, давайте не будем терять время, скажите мне пароль.
Гисберт подумал, что имеет дело с безумцем. Безумный священник. Его внешность была так же красноречива, как и слова.
- Извините, но я не понимаю, - сказал Гисберт Клаус очень вежливо. - О каком пароле вы говорите?
Теперь замолчал человек. В углу помещения что-то задвигалось с сухим шумом, но никто из них двоих не шелохнулся.
- Я был бы благодарен, если это не слишком обеспокоит вас, - продолжал Гисберт, - если б вы объяснили мне, о чем речь. Какую миссию вы имеете в виду и почему теперь можете уходить? Я собирался поймать такси, когда появились эти люди и - ужасные манеры! - притащили меня сюда. Это все, что мне известно. Судя по всему, видимо, произошло какое-то недоразумение. Вы ожидаете другого человека.
- Я не знаю этого другого человека, - сказал священник. - Но… кто из нас действительно знает? Так проявляет свое присутствие Господь. Вы верующий?
- Нет, падре, - ответил Гисберт. - Я ученый. К чему все это? Здесь какое-то чудовищное недоразумение и, откровенно говоря, я был вам благодарен, если б вы объяснили это своим людям. С удовольствием остался бы здесь побеседовать с вами, но у меня есть дела. Меня не интересуют теологические темы.
Глаза священника широко раскрылись. Гисберт увидел два очень светлых диска, и в центре - пару черных точек.
- Я говорю не о теологии, профессор, нет, нет… - сказал безумец. - Я говорю о жизни, о простой жизни. Разве это теология - говорить, что человек, который ждет в темноте, кто-то вроде пророка? Разве это теология - говорить, что некоторые вещи, какими бы простыми они нам ни казались, могут открыть нам истину, если мы внимательно в них вглядимся? Нет, профессор, вы ошибаетесь. Теология занимается более значительными темами. Например, выясняет, принадлежала ли плащаница самому Христу. Или выясняет, освобождает ли нас крест как символ от рока. Вы понимаете меня?
Гисберт посмотрел на собеседника с некоторой жалостью. Ему было ясно, что дальнейшие разговоры бессмысленны. Они скоро сами поймут, этот затворник и его люди, что совершили ошибку. Нужно было запастись терпением.
- Повторяю, я говорю о простых жизненных вещах, - продолжал священник. - Есть ли у предметов душа, или же мы видим в них отражение нашей души? Послушайте, я чего-то не понимаю: если вы явились не для того, чтобы ее забрать, какого черта вы тогда здесь делаете?
- Именно это я и пытаюсь вам объяснить, падре, - сказал Гисберт очень четко. - Именно это я и пытаюсь вам объяснить. Произошло недоразумение.
Священник опустил голову на руки.
- Теперь понимаю, - сказал он. - Значит, ваша роль такая же, как у меня. Вы будете драконом, охраняющим сокровище. Сказочным драконом, вы следите за моей мыслью? Вы кажетесь хорошим человеком. Несомненно, вас послали, чтобы я не был один. Никто больше не может прийти сюда. Это как в глубине пещеры. Днем больше света. Раньше я был в другом месте, с окнами и крышей, и потайным выходом. Но некоторое время назад, не знаю, когда именно, меня привезли сюда, где несколько менее удобно. Здесь нет выхода. Если есть желание, можно пройтись по помещению. Оно просторное, и там, в глубине, есть окно. За окном - внутренний дворик, и если хорошо вглядеться, вы увидите, что капли, которые падают с крыши, постепенно долбят углубление в скале. Выберите себе место и устраивайтесь поудобнее. Не бойтесь меня обидеть, можете сесть подальше. Полагаю, каждый человек хочет уйти в себя, побыть один, поразмышлять. Выживете внутренней жизнью? Если это так, должен сказать вам, что вы попали в идеальное место. Я, прежде чем попасть сюда, был обычным человеком. Общение с самим собой, скромные размышления, которым я мог здесь предаваться, превратили меня в человека особого. Кстати, вы читаете по-китайски?
- Да, я профессор синологии, - кивнул Гисберт, уже не глядя на беднягу.
Священник широко раскрыл глаза и медленно возвел их к потолку, как если бы вдруг понял нечто важное или увидел что-то в воздухе.
- А, теперь я понимаю, зачем вас послали! - сказал он. - Вы здесь, чтобы я смог прочесть рукопись.
Сказав это, он приподнял свою сутану. Гисберт с беспокойством увидел сильное худое тело. Что он собрался сделать? Вокруг живота у него был обвязан металлический трос. На тросе была запекшаяся кровь, когда он снял его, рана снова стала кровоточить. Человек вытащил из-за спины сверток, на котором тоже были пятна крови.
- Я выполнил свою миссию, - заявил он. - Враги не смогли ее у меня отнять. Вот она.
Гисберт принял сверток дрожащими руками и прочел сверху: "Далекая прозрачность воздуха". Невероятно. Он осторожно стал разворачивать сверток, глядя на священника. Внутри оказалась старая папка, а в ней - рукопись, написанная черными чернилами, прекрасным каллиграфом. "Далекая прозрачность воздуха. Обо всем, что я видел и не смог рассказать. Ван Мин". Сердце Гисберта Клауса подпрыгнуло в груди, как резиновый мяч. Он вынужден был поднять голову, чтобы перевести дыхание. Вот она. Это и есть сокровище, которое имел в виду бедный священник. По спине у него потекла капля пота. То, что он держал в своих руках, могло изменить течение всей его жизни. Юношеские мечты филолога вновь явились, хотя и смягченные мудростью возраста. Мудростью, которая выше всего ценила наслаждение познанием. Это и была награда за исследования: быть здесь, с этим текстом в руках. Текстом, который очень немногие могут прочесть и понять. Возможно, похитители привели его сюда именно по этой причине, из-за его исследований. Может, его друг, ученый-букинист, рассказал им о нем? Это казалось невозможным, потому что почти все, что Гисберт знал о рукописи, он почерпнул из этих бесед с букинистом. Все было очень странно. Единственное, в чем он был уверен, - в том, что он находится сейчас здесь, в этом темном помещении, ради "Далекой прозрачности воздуха", и на данный момент эта причина показалась ему достаточной. Остальное будет ясно, когда придет время.
Священник, с глазами, огромными, как луны, наблюдал за ним, не двигаясь, молча. Гисберт устроился возле фонаря и начал читать первую страницу рукописи. Он дрожал от волнения. Священник был прав: он был как дракон, охраняющий сокровище.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
На следующий день Нельсон проснулся на животе Ирины. Ему казалось, что мир - это жара на русской даче, икона Андрея Рублева и мелодичное стихотворение Маяковского. Ах, проклятый Маяковский…
Он мог проехать по всему маршруту Транссибирской магистрали на легендарном экспрессе, который отправляется из Пекина, пересекает пустыню Гоби и прибывает в Москву, только лишь протянув руку и прикоснувшись к ней, касаясь подушечками пальцев этого красивого молодого тела, задержавшись на пупке, на ее подтянутом животе, на розовых сосках, проведя ладонью по ее носу и губам. "Если собираешься провести ночь с женщиной, - размышлял он, как эпикуреец, - лучше не пить спиртного". Ирина спала, слегка прикрытая простыней, и он встал бесшумно, стараясь не разбудить ее. Потом вышел в коридор, чтобы позвонить в кафе.
Заказав завтрак, Нельсон сел за рабочий стол, решив продолжить изучение писем своего двоюродного деда, потому что подумал, что, хотя его китайские друзья и собираются прочесть и перевести их, он все-таки может продолжать один, разгадывая содержание каждого. Он полагал, что необходима литературная обработка, чтобы поместить их в свою повесть. После у него еще останется время, чтобы прочитать книги Ван Мина…
"Дорогой брат!
Ихэтуани разгромлены, но дух братства все еще силен. Мы в безопасности. Они устали убивать. Они даже не ищут оружие, потому что поняли, что его уничтожили или закопали. Наша униженная страна должна продолжать свою историю. Рок преследует ее. Но мы не спешим, потому что история идет очень медленно. Большой Кулак возродится, наша мечта снова зарядит ружья. Рассвет услышит, как они палят.
Я отдал священную рукопись. Французский лейтенант спрячет ее в надежном месте, а позднее, когда все это окончится, и мы сможем возродиться, он вернет ее нам. Таково было его обещание. Я ему верю, потому что это писатель. Цельный человек. Он знает наши имена, твое и мое, и поэтому, когда наш посланец встретит его и скажет ему эти имена, он вернет рукопись. Таков был наш договор. Он сдержит свое слово. Отдав ему рукопись, я уехал из Пекина. Я вернулся в Лицзян, чтобы увидеть наш дом, место, где мы оба родились. Я почувствовал желание вернуться сюда, после того как умирал столько раз. Я устал умирать и устал от смерти. Я не хочу больше страданий. Я буду работать в поле. Отец и мать живут хорошо. Я буду заботиться о них. Мы будем гулять по горам и читать твои письма. Все уже не важно. В Лицзяне время остановилось. Ждем тебя каждый день,
Сень".
Нельсон погладил свой подбородок. Рукопись, о которой упомянул его двоюродный дедушка, - "Далекая прозрачность воздуха" Ван Мина, та самая, о которой говорил ему Вень Чен. Кто, интересно, этот французский лейтенант? Если рукопись была обнаружена в архивах французской католической церкви, - значит, лейтенант так ее и не вернул, либо никто не пришел у него ее потребовать, либо послание не удалось передать. В остальных письмах Ху его деду, написанных из Лицзяна, пересказывались домашние события; несмотря на то, что в них всегда содержались намеки на великое дело ихэтуани, или Боксеров, там не встречалось больше никаких упоминаний о рукописи. Вероятнее всего, заключил Нельсон, что все сто лет и находилась в архиве, в свободном доступе. Иногда самый лучший тайник - открытое место, как в "Похищенном письме" По. Черт, подумал он, вечно литература кружит над жизнью. А чего можно ожидать, если он по натуре писатель? Нельсон нашел Чистый лист бумаги и написал:
Мое происхождение написано на бумаге
китайскими чернилами,
неровным почерком.
Некоторые части я не понимаю, -
темные эпизоды моей жизни,
которые были замараны.
Увидим.
Сейчас
тело русской принцессы
и легкое дрожание ее кожи -
это единственная книга,
которой я принадлежу.
Перечитывая, он почувствовал сладкий аромат. Копна светлых волос закрыла ему глаза. Открыв их, он увидел Ирину, которая, нагая, сидела у него на коленях.
- Я голодна. Закажем чего-нибудь, - попросила она.
Нельсон поцеловал ее веки, еще припухшие от сна.
- Заказ уже, должно быть, готов, подожди, - ответил он, поднимаясь и направляясь к телефону. - Я велел, чтобы не приносили, пока я не позвоню. Ты хочешь чего-нибудь особенного?
- Да, икры и шампанского.
Нельсон сглотнул слюну.
- Ты с ума сошла! - воскликнул он. - Ирина, пожалуйста. Мы в пекинской гостинице, а не в Зимнем дворце.
- Ну хорошо, тогда кофе с молоком, апельсиновый сок и тосты.
- Это лучше.
Сделав заказ, он вернулся и снова поцеловал ее.
- Ты должен мне кучу денег, sweet heart, - заметила Ирина.
Сказав это, она откинулась на стул, подняла ногу и разомкнула ляжки. На ягодице была небольшая татуировка. Он что, бредит? Серп и молот!
- Мои друзья заплатят тебе. Ты коммунистка?