Он остановился, протянул руку к трубке. Телефон продолжал яростно звонить. И вдруг Зотов все вспомнил, все понял, все сразу встало на свои места: трубку нельзя брать. Зотов вытер пот со лба и сел в кресло. Он смотрел на отчаянно верещащий телефон с мольбой и испугом, потом подошел к дверям, прислушался: все было тихо. И только теперь, оглянувшись, Зотов увидел, что натворил: ваза упала вместе с колонкой и разлетелась на куски. Он подошел ближе и внутри словно оборвалось что–то. Он понял, что случилось непоправимое: доказательств преступной деятельности Рюна он не добыл никаких, а себя угробил безвозвратно. В неверном пламени свечки, в полусумраке он с трудом различил на ковре множество мелких осколков. Нет, тут уж ничего не поправишь, ничего не скроешь. Он присел на корточки, взял самый большой осколок в руки, потом перевел взгляд на остальную россыпь и… ему показалось, что он спит. То, что он увидел на полу среди груды разбитого фарфора, было настолько невероятным, несбыточным, нереальным, что он даже зажмурился на мгновение и со всех сил ударил себя кулаком по плечу. Боль привела его в чувство. Он понял, что перед ним не мираж: среди осколков лежали небольшие пакеты и газетные свертки–колбаски. Один прорвался, из него высыпались золотые царские десятки. Зотов лихорадочно, уже не заботясь о том, чтобы сохранить вещественные доказательства, порвал остальные: там тоже лежали золотые монеты… Он вскрыл пакеты, тщательно перевязанные шелковыми ленточками разных цветов. В каждом были золотые украшения с драгоценными камнями. Он никогда в жизни не видел таких. У его матери, у ее знакомых были сережки, колечки и бусы, но все это в лучшем случае из серебра, а здесь комната словно наполнилась сиянием. По потолку и стенам разбежались ослепительные искры: камни вспыхивали нестерпимым для глаз огнем. Казалось, будто в каждом из них спрятан маленький, но очень мощный прожектор. Это были перстни, кольца, серьги, броши, кулоны и одно ожерелье, на нем высверкивали крупные сине–фиолетовые камни с искусно ограненной поверхностью. Зотов перебирал драгоценности дрожащими пальцами, по спине тек холодный пот. Он сорвал с себя рубаху, завязал в узел ворот и рукава. В образовавшийся мешок ссыпал все, что нашел, и пулей вылетел из кабинета, не забыв тщательно запереть за собой двери. Он мчался по коридорам, не соблюдая уже никакой осторожности. Попадись он сейчас на глаза кому–нибудь из сотрудников, и дело кончилось бы весьма трагически. Внешний вид Зотова, выражение лица ни у кого не оставило бы сомнения, что перед ним преступник с доказательствами преступления в руках. Кто бы стал разбираться в горячке, что это доказательства чужого преступления? Зотов подскочил к дверям с черной табличкой "Финчасть", руки тряслись, и он ничего не мог с этим поделать. Связка ключей ужасающе звенела, и наконец, отчаявшись отыскать нужный ключ, Зотов с разбегу долбанул дверь плечом и вышиб ее: семь бед - один ответ. Сейфы финчасти были попроще рюновского: простые несгораемые шкафы. Зотов справился с ними за несколько минут и вывалил на письменный стол начальника фино добрый десяток папок с документами. Терять ему было уже нечего, завязки на папках он просто рвал. В папках лежали ведомости на оприходованные ценности, изъятые во время обысков, конфискации, просто сданные гражданами добровольно, доставленные как бесхозные. Зотов лихорадочно просматривал документы, ему необходимо было убедиться в том, что тайник Рюна, который он только что обнаружил и изъял, возник незаконным путем. Перед ним лежали сотни, если не тысячи бумаг. И он отрезвел. Понял: в оставшиеся два часа он ничего не найдет. Здесь спасовал бы и опытный канцелярист. А разве он мог считать себя даже начинающим?
Лохвицкая стояла под окном. Ее стройная фигура в черном платье отчетливо выделялась на фоне белой стены, словно старинная картинка - силуэт работы Федора Толстого.
- Я хочу умереть молодой, - негромко декламировала Лохвицкая. - Золотой закатиться звездой, облететь неувядшим цветком, я хочу умереть молодой. Пусть не меркнет огонь до конца и останется память от той, что для жизни будила сердца… - Она замолчала и медленно приблизилась к Марину. - Вам нравится?
- Мирра Лохвицкая… - задумчиво сказал Марин. - У вас с ней одинаковые фамилии…
- Это просто совпадение…
- Я был на ее могиле в Лавре, - тихо сказал Марин. - Простой гранитный памятник на краю пруда. Лето было пасмурное, я долго стоял, уходить почему–то не хотелось. Мне нравятся немногие ее стихи. Это вот, что вы читали… Оно ведь написано в расцвете сил и таланта, а она словно предчувствует и свой хмурый день, и мокрую осыпь венков у могилы. Знаете, стихи эти про нас, уходящих в никуда…
- Да, - кивнула она. - Мы изломанные, усталые, изнеженные. Ни себе самим, ни жизни… Маркизы Сомова, прозрачная дымка над прудами и парками Борисова–Мусатова-это все тоска по небытию, желание исчезнуть, раствориться. Мы лишние. В грядущей России будут только кузнецы… С молодым и задорным духом. И счастье народа, и вольный труд… "Куем мы счастия ключи"…
- Знаете пролетарского поэта Шкулёва?
- Я многое знаю. И не только Бальмонта и Мережковского… Владимир Александрович, какое задание дал вам Рюн?
Он уже начал привыкать к ее парадоксальной манере задавать вопрос вне всякой связи с темой и развитием разговора. Как профессионал, он даже оценил эту манеру, вернее, точно рассчитанный психологический прием. Он понял, что отвечать в таких случаях нужно не раздумывая, искренне, как бы спонтанно, и говорить по возможности только чистую правду.
- Он приказал мне выяснить все о вас, всю подноготную, а главное - ваше задание, - спокойно сказал Марин.
- Значит, он уверен, что я - не я, - она усмехнулась.
- Догадывается, - улыбнулся Марин.
- Вы согласились ему помочь?
Марин пожал плечами:
- Он написал па обложке моего дела "Расстрелять" и подписался, только числа не поставил.
- Почему?
- Поставит в день моей смерти.
- Я поняла, - сказала она задумчиво. - И как же вы намерены отчитаться перед вашим шефом?
- Сказать по чести, еще не знаю. Может быть, сочиним что–нибудь? Трудно проверяемое, но достоверное.
- Владимир Александрович, вы отлично понимаете: Рюн в капкане. Не нужно быть провидцем и психологом, чтобы предсказать ему в недалеком будущем пулю по приговору ревтрибунала. Как он вел себя со мной… - она передернула плечами.
- Что ж, среди красных тоже достаточно дерьма… Пардон.
- Что значит "тоже"? - вскинула она голову.
- Только то, что в нашей контрразведке подобные дела - норма, - вздохнул Марин.
- А у красных исключение? - спросила она с вызовом.
- Конечно. Мы ведь с вами не в отделе пропаганды Освага, врать незачем… Если Рюн поймет, что я далек от цели, он меня отсюда уберет. Вам не кажется, что одной вам будет значительно труднее?
Она посмотрела на него с плохо скрытым превосходством, пожалуй, даже с какой–то жалостливой иронией, и он вдруг понял, что не только не проник в замыслы этой женщины, но даже близко к ним не подошел и, более того, в чем–то сдал свои собственные позиции. В развернувшейся между ними игре пока вела она, и он отчетливо это понимал.
- Владимир Александрович, - она недобро прищурилась, - я снова повторяю вам: если мы с вами не найдем общего языка, вы не доживете до утра.
За стеной камеры в коридоре послышались торопливые шаги, громыхнул засов.
- Крупенский, на допрос, - сдавленным голосом произнес Зотов.
Марин начал неторопливо застегивать пиджак и надевать пальто. Зотов, нервничая, снял фуражку и ожесточенно всей пятерней почесал голову. Лохвицкая презрительно посмотрела на него и пожала плечами. Марин заложил руки назад и вышел из камеры.
- Не разумно выдергивать меня так вот, среди ночи. Зачем давать ей пищу для раздумий? - резко заметил Марин.
- У меня нет другого выхода, - Зотов распахнул двери во двор. - Проходите, поговорим здесь.
Звезды меркли и гасли, начинался рассвет, тянуло легким ветерком. Марин прижался спиной к стене и вдруг ощутил, как она холодна, отодвинулся, сказал мрачно:
- Во время расстрела лучше не прислоняться.
- Что? - встрепенулся Зотов. - Почему?
- Неприятно, - объяснил Марин. - Ладно, не сверкай глазами. Что стряслось?
- Рюн- мародер, - тихо сказал Зотов и раскрыл ладонь. На ней лежало кольцо с бриллиантом и брошь с крупным изумрудом.
- Фьюить, - присвистнул Марин. - Ну–ка, ну–ка, подробнее?
- Я разбил вазу в его кабинете, она была переполнена этим барахлом. Это, так сказать, - образцы.
- Во–от оно как… - задумчиво сказал Марин, рассматривая кольцо. - Не менее десяти каратов, чистая вода, огромная ценность. Оно не оприходовано? - догадался он.
- Ты думаешь, что я проверил все бумаги в финчасти и что ни одна вещь не прошла по ведомостям?.. - с иронией спросил Зотов.
- А если он оправдается, выдумает что–нибудь? - с сомнением произнес Марин.
- Времени у нас остается в обрез, - хмуро заметил Зотов. - Решать надо. Рюн явится на службу через… - он посмотрел на часы. - Через три часа при самой большой удаче.
- Мне нужно оружие и набор ключей. Готовь побег…
- Хорошо, - кивнул Зотов. - Ровно в шесть утра выходите из камеры и идите свободно до поворота к дежурному, но не сворачивайте, а спускайтесь по боковой лестнице. Выход на улицу будет открыт.
Марин обнял Зотова:
- Прощай, брат, спасибо за все.
- Если доберешься до Севастополя, - Зотов улыбнулся. - Верю, что доберешься, должен… Так вот запомни: там на Графской пристани есть гостиница "Кист" и ресторан. Каждую среду и пятницу жди ровно полчаса, ну, скажем, с 15.30 до 16. Если почему–либо этот ресторан будет закрыт, неподалеку есть еще "Лебедь". Тогда там. Пароля не нужно. Человек тебя узнает в лицо.
До камеры дошли молча. Когда двери закрылись, Марин бессильно повалился на нары.
- Зачем вас вызвали? - спросила Лохвицкая.
- Рюн интересовался, как у нас дела… - открыл глаза Марин. - Я его обнадежил, сказал, что стараюсь завлечь вас, что уже… достиг.
- Хватит! - резко перебила она. - Что за манера гаерничать перед входом в склеп.
- А что мне остается? - Марин развел руками. - Вы же не верите? А я вот уверовал и… твердо, что до утра действительно не доживу. Ну и наплевать. Зинаида Павловна, вы никогда не задумывались о смысле происходящего?
- Что за мысли вас занимают, право?
- Я могу поделиться этими мыслями с вами, если угодно. Сотни тысяч людей, которые были гордостью России, жили прекрасно, имели все, стали жалкими изгнанниками. Они лишены родного очага, разлучены с близкими, у них нет больше родины. Перед отъездом из Парижа я виделся с Петром Бернгардовичем Струве. Вы знакомы с ним?
- Мне не нравится этот человек. В прошлом он марксист, а я не доверяю переродившимся марксистам.
- Напрасно вы отказываете людям в праве выбора и переосмысления, - заметил Марин. - Это экстремизм, а значит - ложь. В конце концов смысл человеческой жизни в вечном и недостижимом приближении к истине. Только это приближение дает радость бытия. Помните, вы говорили? Мы вечно ищем ответа на одни и те же вопросы и не находим их и поэтому живы. Если же получить ответ на все - гибель. Так уж устроен человек. Увы! Струве был русским. Он был колеблющимся, заблуждающимся, но у него под ногами была родная земля. Теперь он жалкий изгнанник, без пяти минут труп.
- Мысль ясна. - Она посмотрела ему в глаза. - Гражданская война идет к концу. Вместе с нею неминуемо заканчивается белое движение, Врангель. Что ж, вы правы… А теперь послушайте меня. Есть такой специальный термин: "разложение изнутри". Вы - опытный сотрудник розыскных органов, у вас дореволюционный стаж, вы хорошо знаете, что означает этот термин.
Марин пожал плечами:
- Короче - подлинный Крупенский схвачен чекистами, а я только кукла, образ, так сказать… Поскольку вы моя гарантия у белых, я тонко стараюсь перетянуть вас на свою сторону, посеять сомнения и покорить уровнем своей личности. Не так ли?
- К сожалению, так, - вздохнула она. - Представьте неопровержимые доказательства - и я поверю вам.
В коридоре послышались неторопливые шаги и замерли у дверей камеры.
- Это мой агент, - сказала Зинаида Павловна. - Не пытайтесь открыть двери. Получите пулю в живот.
- Сбежится охрана, - возразил Марин. - Глупо…
- Нет, это не глупо. Сейчас я вам задам вопрос. Если вы ответите правильно… Что ж, я буду рада иметь союзником такого человека, как вы. Говорю искренне. Если же нет… - она покачала головой. - Мне очень жаль, Владимир… Александрович, но агенту придется войти… и убить вас. Прошу верить: я буду горько сожалеть о случившемся, ибо я допускаю возможность ошибки, рокового стечения обстоятельств.
- Я понимаю. - Марин остановился посреди камеры. - Вам не кажется, что вы хотите подвергнуть меня испытанию водой, как средневековую ведьму? Это же просто убийство. Я заранее говорю вам, я вряд ли отвечу на ваш вопрос, ведь назначение я получил скоропалительно, меня совершенно не ввели в курс дела, откуда же мне знать детали? Вы ведь хотите проверить меня на детали?
Она не ответила, и Марин понял, что она уже все для себя решила - окончательно и бесповоротно.
"Вот и финал… - вяло подумал Марин. - Странно заканчивается жизнь. Глупо, скорее… Сказал чистую правду, а она не поверила". И вдруг возникли в памяти - ослепительно и больно колючие глаза Крупенского и фраза его - истеричная, казалось бы, бессмысленная: "Есть одно обстоятельство, которое я утаил". А что, если он обманул? Все знал, был в курсе всех начинаний, всех дел контрразведки… и… соврал. Нет, не похоже. Ход странный, беспочвенный… Нет, не то. Но тогда почему не верит она? Что же, попытаться отыскать в анналах памяти нужный факт? Господи, так я ведь еще не знаю, что ей нужно? Как глупо все! Хорошо… Она сейчас задаст вопрос. Предположим, что я отвечу точно. Победа? А если она все построила гораздо тоньше, расчетливее? Если она знает, что настоящий Крупенский и в самом деле из–за моментально совершившегося назначения не в курсе дел контрразведки, а я сейчас назову ей "нечто" и, предположим, угадаю? Тогда получится, что я выдам себя с головой, ибо угадаю я в ее понимании просто потому, что меня тщательно подготовили?"
- Не нужно волноваться, Владимир Александрович, - сказала она мягко. - Изменить ничего нельзя. Смиритесь. Итак, вопрос.
Он увидел, что она тоже заметно нервничает, и понял, каким–то безошибочным чутьем, что она от души, искренне хочет, чтобы он выдержал экзамен.
- Ладыженский и Маклаков не знают Лохвицкую, - продолжала Зинаида Павловна. - Дело в том, что все свои донесения в Париж я подписывала определенным псевдонимом…
И Марин вспомнил: "Мы длительное время перехватываем шифровки из Парижа, - сказал Менжинский в последний день перед отъездом. - Они адресованы в Крым, некоему Викторову… Попытайтесь выяснить, о ком идет речь". Викторов… Ну какое отношение имеет к ней мужская фамилия? И адресовались шифровки не в Париж, а из Парижа… Нет? Или да? Цена ответа - жизнь… Агент пристрелит не задумываясь… Одна последняя надежда: попытаться поразить ее воображение…"
Марин повернулся лицом к стене, заложил руки за спину и сказал:
- Мне хочется облегчить вам задачу. Возьмите у вашего агента пистолет и совершите правосудие. Сами. Бог вам судья.
- Как вам будет угодно, - сказала она и шагнула к дверям.
Марин не видел этого, он только слышал.
- У генерала Климовича есть резидент в Харькове, - сказал он вдруг. - Сообщения о группировках красных, их передислокациях и планах подписывает господин Викторов. Это все, что я могу вам сказать. Заранее оговариваюсь: лично я никак не связываю этот псевдоним с вами. - Сказал и тут же вспомнил: ведь у известной в свое время "сотрудницы" охранки Зинаиды Гернгросс–Жученко охранный псевдоним был "Михеев". "А они не слишком изобретательны, - подумал Марин, - повторяются…" Он увидел ее испуганные глаза и вдруг испытал мгновенное чувство жалости, и сожаления, и чего–то еще, чему не было названия. Да он и не задумывался, не искал…
Она заплакала навзрыд, и он бросился к ней, сжал ладонями ее лицо. Он почувствовал - ошеломляюще и болезненно, что вместо ненависти к ней, вместо острого желания сдавить ее горло, казалось бы, такого естественного желания, он испытывает совсем другие чувства. То, что эти два дня и две ночи зрело в нем подспудно, то, в чем он не отдавал себе отчета, а вернее, боялся его отдать, случилось, произошло. Он покрывал ее лицо поцелуями. Что ж невероятного было в том, что она ответила ему сначала робко, сдержанно, а потом, окончательно теряя контроль над собой и рассудок, - безудержно и исступленно… Потом пришло отрезвленье. Они молча лежали рядом, под ними были только неструганые, шершавые доски, с грязного потолка свисала паутина. Они боялись взглянуть друг на друга и чувствовали это. Он думал, что совершил то, что принято было называть "необдуманным поступком", он даже не пытался уверить себя, что поступил так в интересах дела, он честно признался самому себе, что все время сознательно шел навстречу тому, что произошло, и, чего греха таить, хотел этого. И если бы на его месте был другой человек, в данном случае другой работник, но вышедший из социально иной среды, возможно, все бы повернулось по–иному. И этот иной никогда бы не сделал того шага, который сделал он. Нет, не потому даже, что не захотел бы сделать такой шаг в силу воспитания и социально–психологических различий. Пусть он презрел бы эти различия и увидел бы в Зинаиде Павловне не врага, не дворянку, а просто красивую, просто невероятно привлекательную женщину, и все равно - ничего бы не было. Марин это знал. Потому что она бы не захотела, она бы на это не пошла, потому что для нее эти различия - он был уверен в этом - играли главную роль. А она вначале отнеслась к вдруг нахлынувшей лавине чувств, как к чему–то неотвратимому и неизбежному. Она твердила про себя: "Это последняя ночь, кто знает". И этот человек, с таким резко очерченным ртом, таким мужественным лицом, которое не портили ни залысины, ни уже отчетливо читаемые морщинки у глаз и губ, он ведь был первым и единственным в ее жизни, и она это поняла каким–то внутренним чутьем. То, что было до него и было не раз, все это ушло и забылось, оставив в душе когда недолгую боль, когда просто досаду, а чаще всего полное безразличие. Теперь же кто–то словно много–много раз повторил ей: "Это твоя судьба", - и она поверила этому внутреннему голосу, поверила без оглядки. Что ж, языки исчезнут, и пророчества прекратятся, и знание упразднится, а любовь никогда не перестает, любовь пребудет ныне и присно и во веки веков…
-До рассвета совсем мало времени, - тихо сказала она.
- У меня такое предчувствие, что эта ночь последняя, - отозвался Марии.
- У меня тоже. И это хорошо. Не спорьте. Если бы мы вышли отсюда живыми - все бы разрушилось, сразу и бесповоротно… А так эти минуты останутся со мной навсегда.