- Нет, что ты. Я не могу тобой рисковать, моя Сольвейг. Кто же будет ходить ко мне на свидания?
- Тогда придется делиться.
- Скупой платит дважды…
* * *
В один из воскресных дней, когда солнце уже приближалось к зениту, Рун Киркебен, наконец, решился покинуть свое широкое, покрытое лиловыми атласными простынями ложе. Профессор университета Осло, объект безнадежных воздыханий молоденьких студенток, щедрый благодетель хорошеньких студентов, двоюродный племянник ее величества королевы, Рун Киркебен питал в этой жизни одну единственную страсть: к своему отражению в зеркале. Потому покрытых амальгамой стеклянных поверхностей в его небольшой, но с шиком обставленной квартире в центре Осло было больше, чем в борделе времен Мопассана. Напротив его двуспальной кровати, этого полигона для исследования сексуальных возможностей человеческого тела, целую стену занимал зеркальный шкаф-купе. И первое, что увидел открывший глаза Рун - пробившийся в щель между тяжелыми портьерами луч, ласкающий его лицо и волосы. В этом свете шевелюра Руна полыхала огнем, а лицо и точеное, правда, слегка худоватое тело отливали алебастровой белизной. Он по-детски заулыбался отражению и сладко потянулся под простынями. Еще с полчаса он пребывал в сладкой неге, созерцая свой образ и игнорируя столь же рыжую, как сам Рун, кошку: это была единственная представительница женского пола, за последние 20 лет появлявшаяся в его постели. Наконец, Рун вылез из кровати, чтобы увидеть себя в каком-нибудь ином ракурсе. Озираясь на зеркала, в которых мелькала его молочно-белая задница, озаренная полуденным солнцем, он раздвинул портьеры и влез в сиреневый атласный пеньюар. Быстро кинув Розе ее порцию завтрака - Рун с детства был добрым мальчиком и никогда не обижал зверюшек, он направился в зеркальную душевую кабину, где еще минут двадцать наслаждался своим обликом, живописно расплывшимся в клубах пара и сверкающих брызгах. Только после этого он выпил стакан апельсинового сока, составлявшего его завтрак.
Еще три года назад он любил с утра подкрепиться гренками с сыром или джемом, либо парой сэндвичей с отличной жирной ветчиной, завершая трапезу крепчайшим кофе. Перед завтраком и после него он выкуривал длинную ямайскую сигариллу. Но сейчас Руну было 34 года, и хоть он все еще казался двадцатилетним, в его сердце уже поселился тоскливый страх перед временем.
Медленно потягивая сок, Рун передислоцировался к третьему зеркалу - над старинным, в стиле модерн, туалетным столиком. Этот предмет интерьера вопреки всем правилам обитал не в спальне, а в кабинете. Рун бережно расчесывал мягкой массажной щеткой свои тициановские волосы: перед ним, в овале зеркала, разворачивалось восхитительное зрелище, напоминающее оживший портрет эпохи возрождения. Однако от этого занятия Руна оторвал звонок в дверь. "Кого принесла нелегкая в такую рань, да еще и без предварительного телефонного звонка? - раздраженно подумал Рун, открывая дверь. - Приятные посетители не появляются раньше пяти часов".
Однако этот визит составлял исключение: на пороге стоял Кнут Скоглунд, и черт возьми, Рун был рад его видеть!
- Привет! - Рун протянул руку. Ему хотелось расцеловать старого товарища, но он понимал, что с его стороны это бы выглядело двусмысленно…
- Привет! - в прихожей Кнут крепко пожал его руку, - В два часа дня ты еще в халате? Рун, Рун - ты неисправимый мальчишка-разгильдяй.
- Ты сам неисправим. Ворчишь, не успев войти в дверь: десять лет не можешь привыкнуть к тому, что я уже не твой студент. Ладно, если тебя смущает мой вид, старый ханжа, я переоденусь.
- Да уж, пожалуйста.
- Но сначала приготовлю тебе кофе.
- Я сам приготовлю кофе. И даже тосты поджарю.
- С джемом!
Размахивая полами халата, Рун поспешил в спальню, оставив Кнута хозяйничать на кухне. Они были друзьями: друзьями! Не подумайте дурного. Как это ни удивительно, и гомосексуалисты бывают способны на "настоящую мужскую дружбу" - вопреки наивному страху гомофобов, они отнюдь не к каждому представителю собственного пола питают любовную страсть. Впрочем, когда-то много лет назад студент Рун питал платоническую любовь к молодому преподавателю. Рун понимал всю безнадежность своей страсти, знал, что Кнут был стопроцентным натуралом, еще и женатым на красивой девушке, но тем не менее, стремился быть к нему поближе. Для этого он даже подружился с его женой, сопровождая Гедду на вечеринках, провожая домой, составляя компании в долгих походах по бутикам. Кнут был прекрасно осведомлен о предпочтениях Руна, потому не ревновал и очень ценил эти бескорыстные услуги молодого приятеля. У них оказалось много общих интересов, но ни одного общего желания: Рун не был честолюбцем, женщины его не интересовали, и все возможные причины для крупной ссоры отсутствовали. А непохожесть этих двух людей делала их крайне интересными друг для друга, поэтому, когда "увлечение" Руна прошло, дружба осталась.
Натянув джинсы и майку, прихватив парочку сигарет с марихуаной, Рун вернулся к своему приятелю, который ждал его с ароматным кофе. Чувствуя себя великим грешником, он захрустел сладкой гренкой. Рун включил радио - передавали последние известия.
- Рун, а я пришел к тебе по очень важному делу, - произнес Кнут.
- Еще бы… В последнее время ты иначе, чем по делу, нигде и не появляешься. Это, наверно, очень важное дело, если привело тебя в воскресенье днем.
- Важное. На четыреста пятьдесят тысяч баксов.
- Неужели? Тебе предложили поднять со дна судно с испанским золотом или открыть ресторан на борту затонувшего "Титаника"?
- Послушай меня внимательно, Рун. Ты меня давно знаешь, не так ли? - в голосе Скоглунда было что-то такое, что заставило Руна поставить недопитую чашку кофе на стол.
- Ты это к чему?
- Если через полгода я не рассчитаюсь с банком по ссуде и не погашу другие долги, меня объявят банкротом. Гедда от меня уйдет, дети будут стесняться своей фамилии. К своему стыду, я уже второй год ношу одни и те же костюмы. Родители Гедды косятся на меня и поджимают губы, когда мы их навещаем. У меня есть только два выхода: или выброситься из окна, или продать "Посейдон". С первым я решил повременить… пока.
- Кто хочет его купить? Канадцы, французы?
- Нет, Рун… русские, - почти прохрипел Скоглунд.
От неожиданности Рун поперхнулся гренкой и закашлялся. Он резко вскочил и опрокинул на себя чашку кофе.
- Черт! Ты! Ты с ума сошел! Ты о чем говоришь? Ты же остаток жизни проведешь в тюрьме! Зачем ты мне все это рассказал? Я слышать ничего не хочу! - и он, как ребенок, закрыл уши ладонями. Затем, немного успокоившись, плюхнулся на софу. - Ну, вот видишь, испортил свои любимые джинсы. Пойду застираю.
Скоглунд молчал, ожидая, когда можно будет продолжить разговор. Через некоторое время Рун вернулся, одетый в пижаму.
- Поможешь перевезти через границу - 30 % твои.
Сто тридцать тысяч долларов США - автоматически сосчитал Рун. Да, таких денег ему и за три жизни не заработать. А здесь - всего за месяц, ну, от силы - два. Но на карту поставлена свобода. Несколько минут он сидел, не шевелясь: "Господи, дай мне силы проскользнуть живым между Сциллой и Харибдой".
Категорическое "нет" стало таять, как кусочек сливочного масла на горячей сковороде. Вдруг он поймал себя на том, что прислушивается к песенке, тихо раздающейся из радиоприемника.
"А почему бы и нет? А почему бы и нет?" - пела в ритме самбы американская певица.
"А почему бы и нет?" - подпевал ей мужской квартет.
"Действительно, а почему бы и нет?" - подумал Рун.
- Рассказывай все с самого начала, - Рун налил себе кофе.
Когда Скоглунд закончил рассказ, повисло тягостное молчание.
- Это провокация, Кнут. Этот Бронштейн - ты уверен, что он не связан с КГБ?
- Уверен. Я сам подошел к нему и предложил "Посейдон". Да и видел я, как он перепугался, сочтя меня самого агентом ЦРУ или ФБР. Не будь параноиком. А если и связан? Так это хорошо! Мы прямо загоняем шар в лузу.
- КГБ нас надует. В Москве им не составит труда выкрасть чертежи.
- Мы не идиоты, чтобы оставлять их без присмотра.
Рун надолго задумался, нервно барабаня пальцами по столу.
- О-кей. Но зачем тебе нужен я?
- Чтобы нас не надули. Меня беспокоит не только погранконтроль в аэропорту, но и гостиница. Не могу же я держать документы в гостиничной тумбочке? Люди КГБ ежедневно обыскивают номера, где останавливаются иностранцы, в поисках информации.
- Я думаю, представление о силе КГБ сильно преувеличено пропагандой дяди Сэма. Или ты обчитался Оруэла: "The Big Brother is watching you".
- Ничего подобного, - возразил Скоглунд, - если уж с кем и иметь дело, так это или с ЦРУ или с КГБ. Они друг друга стоят, но у меня нет выбора. Если КГБ или их военные не купят "Посейдон" - я банкрот. На второго "Посейдона" у меня уже не хватит сил. Ты это понимаешь? Даже если они начнут сбивать цену, я поломаюсь для приличия, но сдамся. Я его, любимого, продам и за сто тысяч $, лишь бы рассчитаться с долгами. И еще о КГБ. Один мой знакомый два года назад был в Москве с группой туристов. Остановились они в какой-то гостинице, кажется, "Минск", на улице Горького. Номер ему не понравился, но свободных номеров больше не было. К нему зашел коллега и сразу же пал жертвой его брюзжания насчет грязных полотенец и пыли на раме картины. Так вот, ровно через десять минут пришла горничная, чтобы сменить полотенца в ванной, и мокрой тряпкой стала вытирать картину! The Big Brother is watching you.
- Я подумаю, Кнут. Мне нужно подумать.
- Извини, Рун. Если эта идея тебе не нравится, просто скажи "нет". Между нами все останется по-прежнему. Решай.
- Ты меня не понял, Кнут. Мне просто нужно подумать. Давай увидимся завтра вечером?
Руну было не по себе: его разрывали противоречивые чувства - страх и алчность. Киркебен никогда не был смельчаком, не испытывая на сей счет ни малейших угрызений совести. Его нетрадиционная сексуальная ориентация делала вполне логичным и выбор альтернативных ценностей. Быть храбрецом, тем более "героем", Рун никогда не хотел, считая себя украшением этого мира, с которым нужно обращаться трепетно и бережно. Ему нравились покой, созерцание, нега, игры в бисер и тонкие переживания, а отнюдь не "прямое действие", не погоня за деньгами и успехами, неизбежно сопровождающаяся если не физическим, то психологическим насилием. Рун представил себя в тюрьме, и его даже затошнило от страха и тоски.
Однако тут же он отчетливо вспомнил голос Скоглунда, произносящий: "Четыреста пятьдесят тысяч". Магнетизм шестизначного числа был непреодолим. Что случается с "прекрасными мальчиками", когда они вырастают? Вопреки распространенному мнению, они вовсе не превращаются в "любителей мальчиков", занимая место своих прежних покровителей. В сильных мускулистых и волосатых телах взрослых мужчин, в темнице дряблой и жирной плоти похотливых стариков по-прежнему живут испорченные, капризные и ранимые дети. Рун вырос уже давно: он был красивым мужчиной и уже далеко не подростком. А совсем скоро, лет через пять-десять, его прекрасное лицо обрюзгнет, тело расплывется или высохнет, волосы вылезут, обнажив уродливые проплешины… И в жизни не останется ничего, чем он бы дорожил. И никого, кто дорожил бы им. То был тоскливый, панический страх перед временем. Неизвестный мужчинам, хорошо знакомый женщинам старше тридцати и сводящий с ума педерастов. Стареющие мужчины сокрушаются лишь из-за стремительного сокращения жизненных возможностей и увеличения несделанных дел, а отнюдь не из-за непривлекательности тела. Женщины же, чувствуя наступление старости, спешно обзаводятся семейным гнездом, вживаясь в образы своих мам, а потом и бабушек. У пассивного гея нет ни одного сценария для того, как прожить старость. Когда он перестает быть юным и прекрасным, он становится парией даже в своем кругу: время обрекает его на одиночество. Если он, конечно, не богат.
Уже сейчас тридцатилетний Рун больше не будил страстей богатых, самостоятельных "активов". А молодые студенты, танцовщики и манекенщики стоили дорого. Еще немалая часть его доходов улетала на ветер в марихуановом дыму… Нет, он совсем не был беден: перед отпрыском одной из самых влиятельных семей в Норвегии открывались значительные карьерные перспективы. Но сами слова "карьера" и "работа" заставляли Руна морщиться, как от зубной боли. Образ жизни буржуа и "белых воротничков" вызывал у него отвращение. Нет, Рун не был патологически ленив - просто все "взрослые игры", кроме постельных, вызывали у него чисто эстетическое неприятие. Рун был пассивен не только в любви, но и во всех своих экзистенциальных проявлениях. Идея друга позволяла ему решить все финансовые вопросы, почти не прилагая к этому усилий. Согласившись на предложение Скоглунда, он сможет остаться собой, проведя еще пять лет жизни в неге и созерцании.
Кнут снял трубку и набрал номер: как бы трудно ему это ни далось, он принял решение. "Алло… Соедините, пожалуйста, с Москвой. С посольством Норвегии".
Вечером следующего дня Скоглунд уже направлялся в бар "Четыре Вороны", где Киркебен назначил ему встречу. Утренний звонок Руна удивил Скоглунда: уходя от друга, он подумал, что тот струхнул не на шутку, благодаря чему проявил не свойственную ему осторожность и здравый смысл. Однако тот мало того, что решился на авантюру без долгих раздумий, так еще и в считанные часы нашел нужного человека. Кнут был встревожен: не успел ли наделать глупостей его рыжий приятель? Спустившись в погребок, Кнут снова удивился: обычно склонный опаздывать Киркебен уже ждал его за одним из столиков.
- Привет! Я уже успел заказать тебе кофе.
- Спасибо. Итак?
- Итак, я нашел надежное место для твоего "царя морей", - Рун загадочно молчал, дожидаясь, пока Скоглунд начнет его нетерпеливо расспрашивать.
- Так ты умудрился за 12 часов организовать тайник в столице коммунистов, под носом у КГБ? Если этот план еще и надежен, то я снимаю шляпу.
- Дорогой Кнут! Проблемы или решаются быстро, или не решаются вообще.
- Так как ты решил проблему? Надеюсь, больше никого не надо будет брать в долю?
- Проблема решается элементарно. Где, даже в Москве, не может хозяйничать КГБ? На территории охраняемого посольства иностранного государства. Например, нашего. Там и будем держать кейс.
- Рун, перестань выпендриваться и выкладывай, что ты придумал.
- Лишь то, о чем ты просил. Документы будут храниться в посольстве Норвегии.
- Повтори.
- В посольстве Норвегии. Или, на худой конец, в квартире атташе по науке. Я думаю, туда КГБ уж точно не сунет свой нос.
- А сам атташе не сунет нос в наши дела? И не арестуют ли нас в ближайшие полчаса? Рун, я знал, что ты сумасшедший, но не думал, что до такой степени.
- Кнут, Кнут… Торвальд понятия не имеет, что будет лежать у него в сейфе. И с какой целью я это привез. Я, конечно, наплел, что там - перевод на русский романов Жана Жене, которым предстоит ходить в самиздате среди угнетенных и преследуемых русских геев, но он даже не слушал. Ему это абсолютно безразлично.
- И он такой наивный, что оказывает тебе эту услугу?
- Ага. Он мой старый приятель…. Нет, не подумай дурного, он, как и ты, бегает исключительно за девочками. Просто его впечатляет, что я родственник ее величества. Так что тебе осталось только взять билет. Я должен сообщить Йоргенсену, когда нас встречать в аэропорту.
- Спасибо, Рун. Прости меня за предубежденность.
- Ерунда, я сам виноват. Хотел тебя чуть-чуть подразнить. Так когда едем?
- В июле. Тринадцатого! - с минуту подумав, решил Скоглунд. Четырнадцатого июля исполнится ровно год с тех пор, как начался тот симпозиум в Сан-Диего: Скоглунд любил символические жесты и знаковые совпадения.
- Отлично. Перед отъездом привози ко мне на квартиру своего "Посейдона", будем готовить его к путешествию.
Ранним июльским утром Скоглунд и Киркебен, без больших хлопот выправившие себе туристические визы в Советский Союз, дожидались рейса в аэропорту Осло. На шее Скоглунда повисла его прекрасная жена, а Киркебен крепко сжимал в руке черный кейс. Там, переложенные десятком научных статей, не представляющих интерес для военных и их разведок, покоились чертежи и пояснительные записки с секретной информацией о "Посейдоне".
Наконец, объявили посадку: Скоглунд тепло попрощался с женой. Кто знает, может на этот раз фортуна повернется к нему лицом. Рубикон перейден.
Глава 4. Цель - остаться в живых
Маляву от Снегиря из Бутырки незнакомец принес через несколько дней. Галя прочла записку прямо в булочной, куда направлялась.
"Привет, Ласточка! Ты в отмазке. Помогай моей матери и сеструхе. Слушай Беспалого. Снегирь".
Она прочла записку несколько раз, точно предполагала найти в этом обрывке бумаги что-то еще. Кто такой Беспалый? Может быть, тот самый "Флотский"?
Старшине она ничего не сказала, хотя в тот день он расспрашивал Галю особенно дотошно.
Утром ей позвонили, и хрипловатый голос - она сразу же узнала человека, доставившего послание от Снегиря - распорядился по-хозяйски:
- В двенадцать канай в булочную, купи какой-нибудь крендель и жди у выхода.
Так появился Беспалый. Это был именно тот самый "Флотский", только одетый иначе. Галя увидела его через витрину булочной. Он курил папиросу и выглядел этаким праздным гулякой…
Она непринужденно прошла мимо, он кивнул и двинулся следом. Галя свернула в арку, щеголь - за ней.
- Молодец, лохматка, - похвалил ее "Флотский". - Наше вам с кисточкой.
- Здравствуйте, - ответила она, после чего вопросительно подняла глаза.
- Зови меня Константин Иванович.
Галя чуть было не улыбнулась, но успела сообразить, что это было бы неуместно. Одновременно заметила, что на правой руке собеседника не хватает двух пальцев - мизинца и безымянного. Все руки были в наколках, видимо сидел - и не раз.
"Кто ему отрезал их?" - машинально подумала она. Какие-либо увечья и физические изъяны были ей неприятны с детства. Она, порой, презирала даже свою сестру Изольду только за то, что та не была красавицей, как она сама.
Они уселись на первую попавшуюся скамью.
- Я вчера ездила в Бутырку, притаранила Снегирю жрачку, - сказала она просто так, чтобы не молчать.
"Флотский" как будто не слышал.
- А ну-ка, прижми ноги к груди и обхвати их руками.
Галя повиновалась без всяких вопросов, тут же усевшись на скамье. Похоже, Снегирь перед этим мужиком представил дело так, что она его давняя и верная помощница.
- Отлично, калган, калган нагни, - "Флотский" пригнул ей голову. - Слушай, а сколько ты весишь? Килограммов шестьдесят?
- Намного меньше, - недоуменно ответила Галя. - А что вам от меня надо? Что со Снегирем? Я собралась отнести ему передачу.
- Это лишнее, - отмахнулся щеголь. - Он не пропадет.
Сейчас Галя боялась и Снегиря, и этого парня, и всю дворовую компанию, несколько дней назад разлетевшуюся от страха, как ворох сухих листьев.
- А что я-то должна теперь делать? - спросила она. - И что маме дома говорить?