Мослаков почувствовал, что от жары, от напряжения, от того, что ему через несколько минут придется столкнуться с другом, ставшим врагом, его вот-вот вырвет: внутри, в желудке, в тугой, противно тяжелый, липкий комок сбилось все, что в нем было, наполненное жаром пространство плыло перед глазами, вспыхивало красным колючими искрами, опасно кренилось то в одну, то в другую сторону.
Никитин был рядом, совсем рядом. У Мослакова от ощущения этого по коже даже пробежала дрожь. Волнами, накатом, раз за разом, не успокаиваясь, перекаленный воздух застревал в глотке, не давал дышать.
Мослаков держал перед собой ствол автомата, словно бы защищался им, как некой железной дубиной.
Во рту у него появилась горечь. Ну кому мог помешать в Баку телевизионный мастер Саня Зейналов, кому - какому политику или преступному "бугру" - перебежал он дорогу? А умелый портной Алик Самшиев, очень обязательный человек, которого и друзья и недруги звали Самшисем: Самшись да Самшись…
Даже в прозвище этом было что-то портновское, рожденное иголкой и наперстком. Мослаков не сдержался, всхлипнул беззвучно - горько ему было…
Никитин возник перед ним внезапно, словно материализовался из ничего, из тени, из солнечного жара, - опередил в стремительном движении Мослакова и уперся ему в живот стволом автомата.
Но, видать, что-то дрогнуло в Никитине, дало в последний момент слабину, закоротило, ослепило на мгновение - он опередил Мослакова на несколько долей секунды, но этим опережением не воспользовался, не нажал на спусковой крючок… Мослаков также успел уткнуться автоматным стволом в живот Никитина. Проговорил насмешливо:
- А ты пополнел, однако, Паша…
- Неплохо кормят, вот и пополнел, - без всякой иронии ответил Никитин.
Мослаков рассчитывал услышать в голосе своего бывшего приятеля злость, раздражение, но голос Никитина был дружелюбным, каким-то покорно-покладистым. И лицо у него тоже было дружелюбным, расслабленным, чуть обвисшим, словно после обильной выпивки, с растерянной улыбкой, застывшей в уголках рта, губы влажно поблескивали.
Только глаза у Никитина были другими - не безмятежными, не дружелюбными, они походили на два куска железа, которые от нагрева вот-вот потекут - столько в них было секущего пламени.
- Не жизнь, а цимес, значит? - спросил Мослаков.
- Цимес, - подтвердил Никитин.
- Газету я тут нашел, - продолжая следить за бывшим приятелем, произнес Мослаков, он должен был задать этот вопрос, - твоя?
- Бакинская?
- Да.
- Моя.
- Убили, значит, ребят наших, - голос у Мослакова расслоился, в нем образовалась шепелявость, под глазами возникли мешки.
- И знаешь, за что их убили? - вид Никитина сделался еще более дружелюбным, а огонь в глазах вспыхнул еще сильнее, заискрился зло.
- Догадываюсь.
- Убила их власть, которая сделала нас нищими. А ты ее защищаешь.
- Я принимал присягу.
- И я принимал присягу. Ну и что.
Со стороны разговор этот напоминал обычную беседу двух старых приятелей, которые встретились на перекрестке в городской толчее, а автоматы, наставленные в животы друг другу… автоматы тут ни при чем.
- Слово "присяга" у нас с тобою имеет разные понятия, - угрюмо и спокойно проговорил Мослаков, почувствовал, как на лице у него натянулась кожа.
Он понял, что не сможет нажать на автоматный курок и прошить своего бывшего друга очередью, - не хватит у него пороха, а Никитин…
Он еще раз глянул в глаза Никитину, в железные шляпки зрачков и ничего жалостливого там не обнаружил. Паша Никитин ни сомнениям, ни мукам, ни внутренней маяте не был подвержен - на спусковую скобу нажмет не задумываясь.
- Це-це-це! - насмешливо поцокал языком Никитин.
Палец с курка он не снимал, и Мослаков подумал, что друг Никитин задурит ему голову своими речами, усыпит бдительность.
- Брось автомат, - тихим голосом, совершенно искренне посоветовал Никитину Мослаков. - Пару лет отсидишь за пассивное участие в делах банды и чистенький выйдешь на свободу. На тебе же крови нет?
- Нет, - подтвердил Никитин.
- Вот и будешь чист перед государством, перед семьей, перед Ленкой, перед самим собой.
- Це-це-це! - вновь насмешливо поцокал Никитин, сжал глаза в крохотные беспощадные щелки. - Я всегда знал, что ты - опытный политработник, уговаривать умеешь, но чтобы молоть такую глупость, - он качнул головой и, не сводя глаз с Мослакова, сплюнул себе под ноги. Сплюнул неудачно: тягучая липкая слюна мутной сосулькой повисла на нижней губе.
Мослаков почувствовал, как в горле у него шевельнулось, застыло что-то брезгливое. Понятно было одно: душещипательные разговоры ни к чему не приведут; Паша Никитин на круги своя не вернется, как бы того Мослакову ни хотелось. Пустой номер. И оказался он в глупом положении, из которого ему не дано выйти победителем. Он не сможет выстрелить в Никитина, а тот сможет. Будет давить на спусковой крючок до тех пор, пока в магазине не закончатся патроны.
Значит, партию эту Мослаков проиграл. Не думал он, что судьба его даст такую слабину…
- Вот тебе и це-це-це! - так же насмешливо, как и Никитин, поцецекал он в ответ, внутренне же сжался в некой немой секущей тоске, почувствовал, как в горячем липком воздухе возник ветер и повеяло холодом. Произнес неожиданно твердо и зло: - Брось автомат!
В ответ Никитин опять усмехнулся, показал желтоватые прокуренные зубы.
Мослаков едва не застонал от досады, от того, что он оказался неспособен застрелить своего бывшего друга, от некой внутренней квелости, которая в конце концов погубит его.
Неожиданно он услышал едва приметный, какой-то мышиный шорох сбоку, и в ту же секунду в голове у него взорвался тяжелый красный шар. Пространство перед глазами сделалось красным, в нем мигом утонуло все: и море, и плавно раскачивающийся горизонт с прилепившимися к нему черными щепками - катерами, и огромное, сочное, похожее на разрезанный арбуз солнце, и Никитин с его жутковатой мертвой улыбкой, прочно припечатавшейся к лицу.
Мослаков вздохнул и, не выпуская из руки автомата, развернулся на сто восемьдесят градусов и упал на палубу.
Он умер мгновенно.
В ту же секунду из-за огромного вентиляционного раструба, снабжающего машинный отсек свежим воздухом, поднялся потный широколицый мюрид в тюбетейке, привычно дунул в дымящийся ствол пистолета.
- Спасибо, Фикрят, - поблагодарил его Никитин. - Хоть крови этого придурка у меня на руках не будет.
- Болтает все, болтает, - Фикрят не удержался, плюнул на Мослакова. - Болтун! - тут мюрид настороженно вытянул голову, пригнулся, повел подбородком назад. - Пора из рубки выковырнуть этого попугая, хватит ему рулить. Ты, шеф, иди по левому борту, я - по правому, а потом - в броске…
Договорить Фикрят не успел - автоматная очередь подбросила его в воздух, он тяжелым кулем пролетел метра два и упал на край вентиляционного раструба, раскинув руки в стороны, будто определился на просушку. Из открытого рта мюрида на серое крашеное железо, как вино из кувшина, полилась кровь.
Никитин растерянно прошил короткой очередью пространство перед собой - не сразу сообразил, что произошло, откуда пришли пули, дернулся, уходя вниз, в укрытие - его надежно мог прикрыть металлический бортик. Но запоздал: автоматная очередь достала и его.
Автомат, который он держал в руке, железкой взметнулся в воздух и солдатиком булькнул в воду. Тело Никитина затряслось, словно его подсоединили к открытому электропроводу, лицо исказилось от боли, он вытянул перед собой руки, будто хотел упереться ими в пространство и удержаться на ногах, и так, с вытянутыми руками, грохнулся на палубу.
Из-за рубки с автоматом в руке вывернул мичман Овчинников, следом - Мартиненко. Овчинников зорко огляделся, проверяя корабль, - не свалится ли еще какой-нибудь хунхуз на плечи, но больше никого не было и он облегченно опустил автомат:
- Кажись, все.
- Все, - эхом отозвался матрос Мартиненко.
Мичман вздохнул и, увидев лежащего рядом с Никитиным Мослакова, заохал, кинулся к капитан-лейтенанту.
- Паша… Паша… Паша…
Перевернул Мослакова на спину, глянул в спокойные, неподвижно смотревшие на него глаза и, все поняв, опустил голову.
Подбородок у мичмана задрожал мелко, обреченно, на нем повисло несколько мелких, неосторожно выкатившихся из глаз слезинок.
- Ах, Пашок, - вздохнул мичман.
- Ну что, дядя Ваня? - Мартиненко перегнулся через плечо мичмана. - Жив командир?
Мичман вздохнул глубоко, было даже слышно, как внутри у него что-то заскрипело. Он стер рукой слезы с подбородка.
- Нет.
- Как же так, - Мартиненко растерянно заскакал вокруг мичмана, - как же так? - Метнулся в одну сторону, потом в другую. Застонал. - Как все просто, оказывается, бывает. Жил человек, и нет человека…
- Просто, - Овчинников согласно наклонил голову, проглотил слезы, скопившиеся комом у него во рту. - Очень просто. - Щека у него задергалась. - Эх, Пашок, Пашок!
Мичман закряхтел, опустился на палубу рядом с капитан-лейтенантом, помотал головой неверяще.
- К нему из Москвы такая девчонка приехала… - Овчинников вновь помотал головой, - такая девчонка! Две недели наш командир не дотянул до свадьбы.
- Может, он жив? - с надеждой произнес Мартиненко. - Только без сознания находится… А?
- Нет, - Овчинников отрицательно мотнул головой, закашлялся, - как это ни горько - нет.
Он приподнялся, подхватил Мослакова под мышки и оттащил в тень рубки.
Потом сделал рукой вялый гребок, подзывая к себе Мартиненко:
- Помоги мне, сынок!
Вдвоем они вытащили из рубки мичмана Балашова, положили рядом с капитан-лейтенантом. Мичман стер ладонью пот со лба, проговорил потерянно:
- Вот. - Повторил машинально: - Вот. - Поймав жалостливый, словно выжженный изнутри взгляд Мартиненко, добавил: - Вот такие мы понесли потери.
- А раненые? - неожиданно спросил Мартиненко.
- Раненые - не мертвые, раненые не в счет. - Овчинников еще раз стер пот с лица, глянул на корму, за которой болтались упрямые чумазые коробки "дагестанцев", выругался: - Суки!
- Сейчас опять начнут стрелять.
- Не начнут. Пока к нашим бортам пришвартованы два катера - не начнут, - взгляд мичмана сделался озабоченным, он засуетился. - Катера надо немедленно обследовать. Если есть оружие и документы - забрать на корабль.
- А трупы? - Мартиненко пальцами проскреб по щеке. - Как с трупами быть?
- С какими трупами? - мичман непонимающе сморщился.
- Налетчики скоро вонять начнут, тогда на корабле невозможно будет находиться.
Мичман махнул рукой.
- До Астрахани не стухнут.
Овчинников проворно боком, будто краб, переместился к рубке, глянул на стрелку компаса, тронул Ишкова за плечо:
- Еще немного продержаться, сынок, сможешь?
- Смогу, - лицо у Ишакова было бледным, на крыльях носа выступил пот, руки подрагивали. - Сколько надо, столько и смогу.
- Чувствуешь себя, сынок, как?
- Слабость сильная одолевает, - пожаловался Ишков, - все время ведет в сторону. То в одну, то в другую.
- Это бывает… Пройдет, - мичман сделал подбадривающее движение. - До свадьбы все заживет. А раненый наш как? Фарид который… Татарин. Жив?
- Жив.
- Хорошо, - одобрил мичман.
- Эти лихие кавказские скакуны нас не догонят? - Ишков поморщился от боли, повел головой назад, за корму.
- Не боись, родимый. Не догонят и не съедят, - успокоил его мичман, - для этого им надо поменять винты.
Ему важно было поддержать Ишкова, ведь тот первый раз в жизни попал в такую передрягу, испугался - это было видно по его бледному лицу, по истончившимся побелевшим губам, по тревожному взгляду, хотя в общем Ишков был молодцом, не скис, не сдался, пытается бодриться. Мичман делал то, что десять минут назад делал Мослаков. Когда еще был живым…
А положение у сторожевика было непростое - связи нет, от радио остались одни ошметки, стекляшки с железками да противный дымок. Аварийная связь не работает, она также разбита вдребезги, на борту - двое убитых, Ишкову с Хайбрахмановым нужна срочная помощь - для этого надо вызывать санитарный вертолет, хотя вертолет вряд ли придет, по нынешним временам это вещь баснословно дорогая. Командир погиб, корабль пропитался кровью.
Тьфу! Овчинников поежился от неприятного тоскливого ощущения, навалившегося на него, от тяжести, сидевшей в нем самом, помотал головой оглушенно, но виду постарался не подать, произнес бодрым, наполненным пионерской звонкостью голосом:
- Сейчас, Ишков, домой поворачивать будем. Сейчас обследуем катера, если на них есть документы - заберем, сами катера покрепче прикантуем к сторожевику и - домой.
- А как быть с этими, - Ишков вновь сделал легкое движение головой назад, - со скакунами кавказскими?
- И эту задачу решим. От них мы оторвемся.
Мичман лукавил. Оторваться от "дагестанцев" было трудно, чумазые коробки двигались примерно с той же скоростью, что и утяжеленный двумя катерами сторожевик. "Дагестанцы" вцепились в "семьсот одиннадцатый" мертво, будто клещи, и так они могут плестись за кораблем до самой Астрахани.
Единственный способ оторваться от них - принять бой, разутюжить эти консервные банки и лишь потом идти домой. Но у сторожевика уже не было сил для этой схватки.
Мичман помял пальцами горло, словно поправлял себе кадык, покашлял в руку, соображая, как же быть, как действовать дальше, и зло рубанул ладонью воздух. На щеках его яркими цветками расцвели красные пятна.
- Ничего, - проговорил он сухим твердеющим голосом, - и не таким скакунам хвосты на кулак накручивал! - Скомандовал бодро: - Мартиненко, за мной!
Кряхтя, боясь поскользнуться, спустился на катер - сделал это довольно проворно, - внизу присвистнул: катер был зацеплен за сторожевик старым пиратским способом - крючьями.
- Ну и ну! - мичман крякнул по-стариковски и, перекинув из руки в руку автомат, нырнул в кубрик катера, пахнущий какими-то неведомыми заморскими фруктами.
Люди, сидевшие здесь, в кубрике, еще тридцать минут назад дурные запахи не переваривали, подслащивали воздух разными ароматами: к потолку каюты была привинчена дырчатая пластмассовая коробка, в ней лежало несколько крупных пахучих таблеток. Мичман втянул этот сладкий воздух в себя, сжал ноздри и брезгливо сплюнул под ноги.
Продолжая морщиться, мичман приподнял концом автоматного ствола крышку рундучка, обтянутого искусственной кожей. В рундучке находились бумаги.
Мичману повезло: он сразу нашел то, что ему обязательно надо было найти, - документы.
- Тут и деньги могут быть, - подсказал Мартиненко. - Баксы.
Мичман приподнял горку бумаг - в рундучке, на самом дне, действительно лежали деньги, несколько пачек долларов, перетянутых цветными банковскими резинками. Мичман не удержался, похмыкал в кулак. Хмыканье было довольным.
- Богатые, однако, клиенты были, - сказал он. - За рыбу налом расплачивались.
- Тут и осетры где-то должны быть.
- Где-то, где-то… - передразнил матроса мичман, - известно, где они должны быть. В холодильнике. На этих катерах установлены мощные рефрижераторные камеры, специально для рыбы.
- Катер для миллионеров…
В холодильных камерах катера действительно находились осетры - полутораметровые только что уснувшие бревна.
- Мама мия! - воскликнул Мартиненко. - За этих бегемотов можно столько получить… - он выразительно помял пальцами воздух.
- Ага, - подтвердил мичман, - в местах, не столь отдаленных.
Документы он перевязал синей бечевкой, найденной там же, в кубрике, перекинул на борт сторожевика.
- Архив Третьего рейха, - невпопад вставил Мартиненко.
- Третьего, не третьего, но виновные точно сядут, - пообещал мичман.
В небе продолжало яриться безжалостное солнце. Мичман вскарабкался на палубу "семьсот одиннадцатого" и изумленно протер кулаками глаза. Потом протер еще раз. Чумазых коробок, неотрывно следовавших за сторожевиком, не было.
- Что за черт! - пробормотал он недовольно. - Были миражи в пустыне и исчезли. - Притиснулся спиной к рубке, уходя под защиту железного листа, - ему показалось, что один из мюридов, плававших в воде, ожил и сейчас пальнет по нему из пистолета, но нет, это было наваждение; мюриды, сброшенные со сторожевика в Каспий, остались далеко позади, плавают в волнах у самой линии горизонта, а может, и не плавают, может, все ушли на дно…
Мичман провел ладонью по лбу и вздохнул облегченно.
Через секунду он понял, что произошло: по левому борту из розовой дали моря выплывал большой сторожевой корабль - "семьсот одиннадцатому" шла подмога. Мичман приложил руку к глазам, прикрывая их от солнца, вгляделся в пространство и по-мальчишески расслабленно всхлипнул.
Только сейчас он понял, в каком напряжении находился все это время, сердце у него заколотилось гулко, радостно. Он прижал руку к груди и всхлипнул вновь.
- Пашо-ок, - неожиданно слезно, почти беззвучно протянул он, лицо его от жалости к убитому капитан-лейтенанту сделалось морщинистым, старым. Мичман, подрагивая лопатками, спиной, всем телом, вытер кулаком один глаз, потом другой и снова проскулил побито, в себя: - Пашо-ок!
Перед глазами у него слепящим видением пронеслись недавние картинки: летняя Москва, асфальт, дымящийся от того, что по нему несколько минут назад прошлась поливальная машина, смеющийся Паша Мослаков и девушка - красивая девушка по имени Ира. Она сейчас находится в Астрахани. Что мичман скажет ей, когда вернется в Астрахань?
- Пашо-ок! - мичман услышал себя словно бы со стороны и глубоко вздохнул, сильно, проглатывая разом и слезы, и беду, и еще что-то, возникшее в нем, вызывавшее злость и слабость одновременно.
Он пожевал губами, справляясь с собой, пространство перед ним вспухло радужным пузырем, заиграло призывно. Но вот в пузыре возникла серая точка, отбрасывающая от себя в обе стороны два пенных вала, раздвинула пространство - это за первым сторожевиком шел второй. Овчинников улыбнулся благодарно и, не поворачиваясь, скомандовал Ишкову, едва державшемуся на ногах:
- Стоп, машина!
"Семьсот одиннадцатый" еще несколько секунд полз по воде, теряя скорость, потом как бы уткнулся носом в препятствие и замер. Мичман перевел слезящиеся глаза на подходивший корабль. Кулаками стер соленую мокреть, проморгался немного, но в следующий миг на глаза ему снова наполз влажный туман. Не стесняясь того, что его слезы видят матросы, мичман всхлипнул, снова стер с глаз мокреть.
Ему было жаль и Пашу Мослакова, и своего тезку в мичманских погонах Ваню Балашова, и Фарида Хайбрахманова, и матроса Ишкова, чье имя он не помнил, и… словом, всех. Замерев, он ждал, когда к "семьсот одиннадцатому" подойдет большой сторожевой корабль с новеньким пограничным флагом на корме.
Новый флаг, как и старый, был зеленым, в уголке его, на краю полотнища красовался прямоугольник. На старом флаге прямоугольник украшала военно-морская эмблема, на новом - синий андреевский крест: белое поле было пересечено по диагонали крест-накрест двумя длинными синими полосами.