4
- Я все же позволю себе возразить вам, мадам, насчет научной фантастики. Видите ли, события приняли странный оборот. Область науки, в которой мы работаем, пользуется репутацией весьма нелестной. Но виноваты в этом не ученые, а - извините! - журналисты. И еще режиссеры и сценаристы научно-фантастических фильмов. И еще - писатели-фантасты. Они выставляют нас обманщиками, авантюристами и шарлатанами - если не хуже! Ничего похожего! Хотя все измышления на наш счет преследуют одну цель: выставить нас в самом неприглядном свете, исказить и опорочить наши намерения до последней степени. А ведь идея о "человеке по мерке" настолько грандиозна, что захватывает все больше светлых голов. Возьмите ваш самый серьезный журнал - "Шпигель". За короткое время в нем напечатаны три подборки материалов по генным исследованиям.
- Предубежденность существует, и немалая, вы правы, - подтвердил Барски. - Не забывайте также, что на стороне прессы оказываются иногда и выдающиеся ученые. Знаменитый биолог Адольф Портман сказал в шестьдесят восьмом году на симпозиуме в моем присутствии: "Мы переживаем сейчас в науке мрачное средневековье, когда наряду со многими другими страшными проектами планируется и биотехническое разведение людей". Нет-нет, фрау Десмонд, в этом отношении я совершенно согласен с доктором Сасаки. На его область знаний клевещут достаточно много. И никакая научная фантастика тут ни при чем.
- Вот видите, мадам! - повернулся к Норме Сасаки. - Вернемся на круги своя: кто же все-таки проявляет столь жгучий интерес к нашим исследованиям? Общество? Какое? Что это за общество? Общество - это очень немногие, зато самые богатые люди в мире, которые готовы финансировать все что угодно, лишь бы разбогатеть еще больше и никому не уступить власть. Возьмем Флеминга и его пенициллин! Он создал его в двадцать восьмом году. Никто и бровью не повел, пока американцы не вступили в сорок втором году в войну и огромному количеству раненых не потребовалось это лекарство. И сразу же оказалось, что есть много корпораций, готовых выложить миллиарды на производство этого антибиотика…
- А вас лично кто финансирует? - перебил его Барски.
С тех пор, как мы познакомились, он день ото дня мрачнеет, подумала Норма. Я понимаю, что в нем происходит. Он и без того всегда всерьез относился к предостережениям Чаргаффа…
- Считайте, я вашего вопроса не слышал, - улыбнулся Сасаки. - Мы с вами коллеги. И мы слуги человечества, а не его враги и не преступники, разве не так? Я объяснил вам, над чем мы работаем. Мы делаем все возможное, чтобы люди были здоровыми и счастливыми. Не станете же вы оспаривать, что мы ставим перед собой исключительно благородные цели, а?
- Да. Исключительно благородные. Всегда, - проговорил Барски отрешенно.
- И тем не менее в каждом из зданий, куда вы нас не допустили, вы с вашими сотрудниками пытаетесь добиться изменений в наследственности с помощью рекомбинированной ДНК? - спросила Норма.
- Да, - сказал Сасаки.
- И вы не испытываете никаких угрызений совести, никаких? Хотя делаете попытку нарушить разумную эволюцию развития жизни, длящуюся миллионы лет? - повысил голос Барски. - Не боитесь, что в дурмане уголовно наказуемого высокомерия - вы уж извините! - нанесете всему сущему ущерб, который никогда ничем не возместишь?
- Да бросьте вы в конце-то концов, дорогой коллега! - снова разглядывая манжеты, сказал Сасаки. - Все сущее! Венец творенья! Чье творенье-то? Господа Бога, да? Давайте, пожалуйста, не забывать, что не Бог создал людей, а люди создали себе Бога. Уверяю вас: все, над чем мы работаем, о чем размышляем, что, возможно, благодаря нам осуществится в будущем, - все послужит человеку…
- Ну конечно. Еще бы… - с горечью проговорил Барски.
- Вы хотели сказать - послужит богачам и их корпорациям! - воскликнула Норма.
Огонек магнитофона светился, подрагивая, - запись шла.
- Не принимайте всего близко к сердцу и не переживайте так, мадам! - сказал Сасаки. - Кстати, о Боге; мне вспомнилась одна история - вспомнилась, пришла на ум, пришла на память, всплыла в памяти, припомнилась. Итак: некий раввин объясняет ученикам, почему Бог всемогущ. "Господь, - говорит он, - столь могуч, что может слепить руками скалу величиной с огромный дом и забросить ее далеко-далеко, на много километров. Да, - продолжает он восторженно, - даже целая гора для него все равно что горошина. - И, приходя уже в полный экстаз, восклицает: - Из ничего, из пустоты Бог может сотворить такой монолит, что даже сам будет не в силах поднять его! - И тут же испуганно умолкает и бормочет себе под нос: - Но разве Он тогда всемогущ?"
5
Да, подумала Норма, разве Он тогда всемогущ? Где его доброта, если Он позволил, чтобы были Гитлер, Освенцим и Бейрут, голод, насилие, все и всяческие несчастья? Мы с Пьером уже присмотрели себе дом под Сен-Поль-де-Вансом, в этом самом красивом месте в мире. И даже заплатили первый взнос. Вдруг Ему потребовалось, чтобы Пьера разнесло в куски в Бейруте. Что с тобой, Боже? С Ним ничего, сказала она сама себе. С тем, кого нет, ничего быть не может. Вот оно как. Она в раздумье посмотрела на Сасаки. Он в Бога не верит. Я тоже. Он верит в науку. А мне во что верить? Раньше у меня был Пьер. Я верила в него, как в Бога. Теперь мой Бог мертв.
- Забавный анекдот, не правда ли, мадам? - спросил Сасаки.
Норма вздрогнула, вернулась к действительности.
- Что? Да, конечно. Просто я задумалась о своем…
- А вам, коллега, он понравился? А?
- Нет, - ответил Барски.
- Вы действительно верите в Бога?
- Да, я действительно верю в Бога, - ответил тот.
Как и Пьер, подумала Норма. Ну и что, помогло это Пьеру?
- Я тоже думал о своем… Вернее, о некоторых мыслях Чаргаффа.
- Как вы сказали?
- Эрвина Чаргаффа.
- А-а…
- Он писал, что у него такое чувство, будто человек не может жить без тайн. Другими словами - большие биологи работают при свете тьмы. У нас эту плодородную и плодотворную темень ночи похитили. Света Луны никто не замечает; и никогда больше леса и долины не будут мерцать в ее отблесках - для нас. Что ждет нас впереди? Что дальше? - Барски смотрел прямо перед собой, в пустоту.
Что у этого человека на душе с тех пор, как убили Гельхорна? О чем он думает? Что ему известно? И чего он боится?
- И далее Чаргафф пишет о том, что касается, по-моему, всех нас, ученых, коллега Сасаки: "Существует ли что-то вроде запретного знания - мне неизвестно. Но применять свои знания во зло людям запрещено, об этом свидетельствует любой уголовный кодекс".
- О-ох, - вздохнул Сасаки. - Неужели ваш Чаргафф забывает о неисчислимых заслугах ученых и исследователей перед человечеством?
По лицу Барски пробежала тень, он несколько сдавленным голосом проговорил:
- И тем не менее он пишет: "Человечество никогда не внимало предостережениям. А если так - вправе ли оно рассчитывать на что-то хорошее?"
Он поднял глаза, словно очнувшись, смущенно улыбнулся и сказал:
- Мы благодарим вас за откровенность и доверие, уважаемый коллега. Вы подробно рассказали нам, над чем работает ваш институт. Поговорим еще об этом взломщике, Пико Гарибальди, который, как и Антонио Кавалетти, едва не убивший в Гамбурге фрау Десмонд, был человеком из "Генезис два". Здесь не может не быть взаимосвязи.
- А как же - есть, конечно! - сказал Сасаки.
- Вы уверены?
- На все сто процентов. Я непременно связался бы с вами, знай я, что этот Кавалетти тоже из "Генезис два".
- Положим, вы не знали этого, - сказала Норма. - Но об убийстве террористами профессора Гельхорна не слышать не могли! Почему же вы сразу не позвонили доктору Барски или даже в полицию, если вы о чем-то догадывались?
- Я сказал, pardon, madame, что я вижу связь между взломом в моем институте и покушением на вас!..
- … а не между взломом здесь и убийством Гельхорна? - переспросила Норма.
Взглянула на Барски - он, казалось, отключился от их разговора.
- Не сразу, мадам. Я увидел ее не сразу. Когда профессор Гельхорн погиб вместе со многими другими, это было для меня такой же загадкой и таким же шоком, как и для моего брата Такахито. И лишь когда я узнал, что и в ограблении моего института в Ницце, и в покушении на вас, мадам, в Гамбурге замешана одна и та же фирма, у меня открылись глаза.
Ловко ты вывернулся, подумала Норма. Посмотрела на Барски - сейчас он смотрит на вещи так же, как я, подумала она.
- Каким образом? - спросил Барски.
Сасаки заметно оживился.
- Вот, слушайте: результаты исследований, связанных с нашими перспективными проектами, я записал на кодированные дискеты, которые хранил в сейфе. Вы сказали, что только ваши коллеги и профессор Гельхорн знали кодировку магнитного диска. Здесь кодировка помимо меня была известна восьми сотрудникам. Один из них и выдал кодировку Гарибальди. Не будь этого, Гарибальди не имело никакого смысла похищать дискеты, не правда ли? Выходит, кто-то проявляет к моим опытам такой же непреодолимый интерес, как и к вашим. Далее. Я отдаю себе отчет, что в моей команде есть предатели. Никого не шантажировали. И не убили.
Барски спросил:
- Вы полагаете, что, поскольку интерес этих людей к нашим опытам безмерно велик и им не терпится узнать, на какой стадии мы находимся, кто-то попытался силой заставить профессора Гельхорна выдать кодировку магнитного диска? Или шантажировать его?
Сасаки кивнул.
- И так как профессор Гельхорн не испугался угроз, его убили?
- В этом я сейчас не сомневаюсь. А фрау Десмонд хотели убить по другой причине: чтобы она не вела ни частного, ни журналистского расследования ни в вашем случае, ни в моем, ни в Бог весть скольких еще.
- Кто же, по-вашему, держит в руках все нити? - спросила Норма.
- Люди, для которых наша работа - их будущие барыши. Люди, которые, если потребуется, пойдут по трупам.
- Вы считаете… какой-нибудь фармацевтический концерн? - Норма взглянула на магнитофон - пленка еще не кончилась.
- Может быть, один фармацевтический концерн, может быть - несколько, - сказал Сасаки. - И то, и другое не исключено - возможно, представимо, допустимо. Промышленный шпионаж есть везде, не так ли?.. А возможно, и кто-то, стоящий за концернами.
- Вы… вы говорите о правительствах? - спросил Барски.
- О правительствах, о политиках, об орудиях самого крупного калибра.
- Возможно ли? Мы в Гамбурге боремся с раком груди, вы в Ницце занимаетесь оплодотворением in-vitro. Эмбрионы, опыты с ДНК на яйце. И это, вы считаете, настолько заинтересовало целые правительства и отдельных политиков, что на нас напустили террористов и устроили кровавую баню?
- Да, - ответил Сасаки.
- Но почему? Почему? - не мог успокоиться Барски.
- И вы и мы в наших работах натолкнулись, скорее всего, на что-то, представляющее для них - не боюсь повториться - непреодолимый интерес.
- Вы имеете в виду нечто определенное?
- Пока нет, - сказал Сасаки. - Однако так или иначе - мои секретные данные похищены! У вас, коллега Барски, иная ситуация. Профессор Гельхорн шантажистам не уступил. И никого из вас в эту историю не посвятил. Он отказался - и все. Поэтому они - кто бы они ни были - расправились с ним.
- Тем не менее они пока не получили того, за чем гоняются, - сказала Норма.
- Верно! - кивнул Сасаки. - Поэтому эти концерны, партии, фанатики, правительства и впредь будут делать попытки завладеть всеми нашими секретами. Стопроцентно! Вам, коллега Барски, тоже вскоре предстоит столкнуться с осведомителем. Мужчиной или женщиной, которые передают третьим лицам сведения обо всем, что делается в вашем институте, - то есть с предателем. - Несколько назойливая привычка снова взяла в нем верх: - Предать, выдать тайну или секрет, быть неверным, изменить, шпионить. А это вот что значит: всем вам, всем нам, и вы, мадам, тоже не исключение, - по-прежнему угрожает смертельная опасность.
6
- Вы этому человеку верите? - спросила Норма.
Они оставили клинику Сасаки и шли теперь по направлению к церкви Симьеза и монастырю. Большой парк с его лимонными деревьями и огромными клумбами спускался к морю пылающими террасами. Отсюда видны гора Борон, обсерватория на вершине Грос и лазурное море, плещущееся за городскими кварталами.
- Не знаю. Хотелось бы верить. И тем не менее…
- Да, - сказала Норма. - И тем не менее! У меня тоже такое ощущение. И тем не менее - вдруг он своими предположениями и предостережениями преследует совершенно определенные цели? Вдруг он - и кто знает, какую роль во всем этом играет его брат? - хочет направить нас на ложный след?
Барски остановился.
- Как бы там ни было, в его институте взломали сейф и похитили документацию. Я справлялся в полиции. Еще из Гамбурга. С того дня бесследно пропал охранник института по фамилии Гарибальди. Полиция уверена, что похититель дискет - он. Опыты Сасаки это фантастика, согласен. Но что в нашей области науки не фантастика? Все мы ведем раскопки во тьме. Только он копает гораздо глубже. Что у него похитили? Нечто представляющее огромный интерес. И я думаю, мы тоже открыли что-то, представляющее огромный интерес, но сами не знаем, в какой точно момент и кто открыл.
- Вы допускаете, что кто-то из вашей группы предатель?
- Страшно подумать, - сказал он. - Все мы давно дружим. И если кто-то предаст… Боюсь, господин Вестен словно в воду глядел, когда решил посоветоваться со своими коллегами. С каждым днем я все больше понимаю, в какую передрягу мы попали - не отдавая себе отчета, что вообще случилось. - Черты его лица вдруг смягчились, и он мечтательно проговорил: - Посмотрите, фрау Десмонд, какой чудесный парк! Это вообще один из самых красивых уголков Ниццы. Вам когда-нибудь приходилось бывать в Симьезе?
Это уж чересчур, подумала Норма. Почему все это происходит? Почему, Пьер?
- Вы когда-нибудь бывали в Симьезе? - повторил свой вопрос Барски.
- Нет, - ответила Норма.
Сил моих больше нет, подумала она. Пьер, Пьер! По этой дорожке, по этой самой, шли мы с тобой, тесно прижавшись друг к другу, и было на закате лето, цвели все цветы, как цветут сегодня, и мы были счастливы. Очень.
- Тогда вам надо обязательно еще кое-что увидеть, - сказал Барски. - Здесь неподалеку руины римского амфитеатра - раскопки пока не завершились… Римские бани. Вилла "Арен" с музеем Матисса.
Пьер, Пьер, помоги мне!
- …а пониже - мемориальный музей Марка Шагала… Вы ведь любите Шагала, правда? Там есть его изумительные гуаши и литографии, библейский цикл "Авраам оплакивает Сарру", самый знаменитый и самый драматичный… Христос в желтом… Авраам и три ангела в красном с огромными белыми крыльями…
Норма вынуждена была сесть на скамейку.
- Когда вы их видели, работы Шагала? - спросила она.
Он сел рядом и тихо, проникновенно заговорил:
- Там, наверху, госпиталь имени Пастера. Мне приходилось бывать в нем по делам. Однажды приехал туда с женой, Бравкой. Я хотел показать ей все здешние красивейшие места. Конечно, и монастырь святого Понса, и церковь. Великолепная церковь. Она стоит на самой вершине холма. Святой Понс умер мученической смертью в третьем веке нашей эры… - Он оборвал себя на полуслове. - Я заговорил вас, пардон! Вы, конечно, бывали на Лазурном берегу?
- Конечно.
Сколько птиц распевают свои песни в парке! Жарко. Но жара удивительно приятная, потому что воздух здесь упоительный, другого такого нигде в мире не сыщешь, и неба такой прозрачной голубизны нигде больше нет.
- И в Ницце тоже?
- Только проездом… Лучше всего мне знаком аэропорт… Времени всегда было в обрез…
Пьер!
- Вы себя плохо чувствуете? - озабоченно спросил он.
С превеликим трудом она поднялась.
- Нет, я в полном порядке. Когда… когда вы были здесь с вашей супругой?
- Очень хорошо помню - на исходе лета. Незадолго до ее родов… Не знаю, что я такого сказал, но вы отчего-то загрустили. Да? Почему?
- Потому что здесь так хорошо, - сказала Норма.
- Не сердитесь… То есть… меня потянуло в здешнюю церковь… Вы, на Западе, любите повторять, будто мы, поляки, рехнулись… Красные, а верим в Бога… У многих это в самом деле так - у меня, например. У многих же все куда сложнее… В восьмидесятом-восемьдесят первом годах церковь оставалась той единственной инстанцией, которая могла сказать о себе: "У нас руки чисты". И поэтому многие обратились к церкви не по той причине, что вдруг прозрели и поверили в Бога, а потому что решили отвернуться от правительства. Это был протест против режима, не больше и не меньше.
- Вы заходили в эту церковь с вашей супругой? - спросила Норма.
- Да. Если вы не возражаете… я только на минутку… Там наверху есть скамьи…
Когда он исчез в церкви, Норма села на мраморную скамью напротив скульптурной группы, с которой встретилась вновь после долгой разлуки. Витую центральную колонну увенчивал крест в форме трилистника. На одной его стороне можно было разглядеть серафима, на другой - Богоматерь, святую Клару и святого Франциска Ассизского. Все это они рассматривали уже однажды с Пьером, и она вдруг словно наяву услышала его голос и те слова, которые он произнес тогда перед этой витой колонной: "Еврейское слово serad - означает огненные - или ядовитые - змеи и драконы, то есть, гады пустынные. В Ветхом Завете о них упоминает Моисей, а Исайя говорит о них как о небесных шестикрылых существах с руками и человечьими голосами, которые кружили вокруг трона Яхве, восхваляя его. Выходит, ангелов представляли себе со змеиным телом…"
Жуткая картина, подумала Норма. Но отчего мне так тошно сегодня на теплой скамье перед церковью, в столь мягком и чистом свете этого города у моря? Я, помню, спросила тогда: "Они сотворили себе ангелов из огненных и ядовитых гадов пустыни? Ангелы из огня и яда окружали Божий трон?" А Пьер сказал: "Я люблю тебя, mon chou, я люблю тебя. Да, огонь, и ангелы, и яд… Очень современно, ты не находишь?"
Очень современно, подумала она. Как очень современно и то, что сижу здесь и вспоминаю моего любимого, который мертв, а в церкви стоит на коленях поляк и молится своей любимой, которая тоже мертва. Вновь подняв глаза на серафима, она подумала: вот бы и мне умереть! Умереть, как и те, покинувшие нас обоих. Но я не смею умирать, одернула она себя. Я должна найти убийц моего сына. Когда я найду их, когда их осудят, тогда можно умереть и мне. Но не раньше. Ах, но если я даже найду, кто их осудит? Где это видано, чтобы сильные мира сего осуждали убийц, которых они сами на убийство и подстрекали? Но я не имею права думать об этом, не то мне не хватит мужества довести до конца начатое. На другом конце скамьи она увидела ящерицу, которая вытаращила на нее свои древние мудрые глаза. Ты все понимаешь, мысленно обратилась она к ящерице. Сразу видно. Ты все-все понимаешь. И поэтому молчишь. Это самая высокая степень понимания. Тухольски нарисовал однажды лесенку. На нижней ступеньке написал "говорить", на средней "писать", а на самой верхней - "молчать". Я говорю и пишу, подумала она, ты же молчишь, потому что знаешь: все тщетно, бессмысленно и безнадежно. И говорить, и писать. Поди ко мне, маленькая ящерица, поближе, поближе!