Хотя командующий об этом и не говорил, но он знал, что фактически борьба уже шла. Правда, она только начиналась.
Два листика из всей кипы бумаг, известные только Федчуку, командующему и мне, были тщательно переведены и переложены в другую папку, два ценных листика, в которых каждое слово могло стать для контрразведчика победой и поражением. Это уже зависело от него. Не зря, передавая мне эти листики, Федчук недвусмысленно намекнул:
- Беритесь за это дело и помните - умелому раскрытию тайн всегда способствуют личный талант контрразведчика, его навыки и квалификация.
Намек был не случаен. Записи сразу же были оценены, как уравнение со многими неизвестными.
"Родился, - писал о себе шпион, - в 1918 году в городе Пфарверфен, близ Зальцбурга. Отец, врач городской больницы, в 1935 году казнен за монархическую деятельность в тюрьме Штайн на Дунае, в числе трех других обвиняемых. С 1940 года я служил в Иране и Турции (официант, парикмахер) от абвера. С 1941 года курьер немецкой разведки на восточном фронте. В 1946 году поступил в Венскую торговую школу, которую оставил, не дождавшись ее окончания. Все эти годы сотрудничал с новой немецкой разведкой в Мюнхене, но вынужден был порвать связь из-за несправедливой придирчивости шефа, который требовал слишком много, забывая о том, сколь трудно сравнивать теорию с практикой в русской зоне. Полагаю, что все мои сообщения имеют большую ценность. (Здесь, несомненно, сказывается моя военная подготовка). Прошу Вас, мой уважаемый господин, не забывать о том, какому риску я себя подвергаю, и проявлять терпимость".
Подпись под этим текстом разобрать было невозможно.
Поскольку автор не указал ни своей фамилии, ни имени, ни адреса, то первой моей задачей было как можно быстрее установить его личность. Остальные задачи умещались на втором листике бумаги в небольшом столбике машинописного текста:
"Возможности:
Баден - служащий магазина.
Брук - девушка из кафе.
Медлинг - парикмахер.
Винер-Нейштадт - каменщик строительной фирмы.
Амштеттен - врач.
Санкт-Пельтен - учитель народной школы.
Цистерсдорф - владелец закусочной.
Гюссинг - егерь лесничества.
Креме - портной, принимающий заказы у русских".
И опять неразборчивая подпись и приписка: "Сообщения последуют через известный Вам почтовый ящик в Бад-Гаштейне".
Итак, я оказался лицом к лицу с крайне опасным врагом, готовым продаться кому угодно, лишь бы ему хорошо платили. Другой профессии у него не было - торговец из него не получился. Куда легче забраться в уголок и плести грязную паутину, запутывая в нее жадных к деньгам людей.
Но кто же он, этот курьер с Восточного фронта, создавший широкую шпионскую сеть в нашей зоне и посылающий донесение № 63 о советских войсках в Австрии американской разведке через почтовый ящик в Бад-Гаштейне? И кто они, его многочисленные пособники, прикрывающиеся мирными профессиями?
"Родился в 1918 году в городе Пфарверфен", - повторял я, вглядываясь в карту Австрии.
Городок этот не так уж велик. Но Пфарверфен - американская зона, и доступ туда, и особенно к документам бургомистра, для нас закрыт.
Преступники в американской зоне свили себе теплые гнезда как раз на государственной службе, в органах полиции и городского управления, и поэтому рассчитывать на сочувствующих в этих учреждениях не приходилось.
"Отец - врач городской больницы" - вертелось у меня в голове.
Не так уж много больниц в этом Пфарверфене. Ну, одна, от силы - две, да и врачей не больше десятка. Но знать отца, по-видимому, могли лишь оставшиеся в живых старожилы, имевшие отношение к больницам, и то лишь в том случае, если отец - коренной житель этого города.
Таким образом, для выяснения личности отца опять надо было устанавливать фамилии всех врачей, живших и работавших в Пфарверфене в 1934-35 годах.
Наконец, шпион указывал, что его отец "казнен в 1935 году за монархическую деятельность в числе трех других обвиняемых" в тюрьме Штайн на Дунае.
Отыскав Штайн на карте, я немного воспрянул духом. Штайн располагался рядом с городом Креме. Советская зона. Возможно, там сохранились архивы.
Сразу же возникают наброски плана: возглавить группу работников из числа офицеров военных комендатур для выяснения злодеяний гитлеровцев в тюрьме Штайн. Договориться с местными властями о допуске этих людей к архивам тюрьмы и попытаться разыскать дело на трех казненных в 1935 году монархистов из Пфарверфена, установить их фамилии. Узнав же фамилию отца, можно будет браться за розыск сына.
При поиске тюремного дела следует придать особое значение указанию "в числе трех" - это могло существенно облегчить розыск.
Итак, только работа в Штейне была наиболее доступной и могла принести желаемые плоды. Но сохранились ли архивы?
Тщательно продумав свой план и согласовав его с руководством, я подобрал себе помощников и переехал из Вены в комендатуру Кремса. Тюрьма находилась рядом - можно было начинать каторжный труд.
Два огромных подвала тюрьмы Штайн, забитые до отказа кипами дел на осужденных, иллюстрировали уровень "правосудия" при гитлеровском режиме…
Шли уже шестые сутки с тех пор, как я начал рыться в тюремных архивах, вчитываясь в фамилии осужденных, их профессии и там, где это было возможно, в мотивы их обвинения. Я наловчился просматривать в день до семисот дел.
Вся моя одежда пропиталась едкой бумажной пылью и приобрела оттенок мышиного цвета, но желаемого дела по обвинению трех монархистов из Пфарверфена, приговоренных к смертной казни в 1935 году, так и не попадалось.
Может быть, автор донесения погиб в машине и все труды по его розыску будут напрасны? Нет, то был старик, скорее всего американец, а этот - австриец средних лет: "Родился в 1918 году, в городе Пфарверфен".
Размышляя, я не замедлял темп работы, и вот наступил момент, когда передо мной осталась последняя кипа дел… Последняя слабая надежда. Я умышленно решил отвлечься.
Выйдя подышать свежим воздухом, наткнулся на тюремного дворника, сидевшего на корточках у своих нехитрых орудий труда, приставленных к высокой, поросшей мхом стене. Подойдя к нему, я молча предложил сигарету. Закурив он с наслаждением пустил дым.
- Ищете? - спросил он и с грустью добавил. - Не найдете. Половины не найдете того, что было. Все под землей, все сгнило.
- Где? - с трудом скрывая волнение, спросил я.
- Все сгнило, - повторил он, - в яме, - и он указал рукой в противоположный угол двора. - А остальное вывезено. Куда? - он неопределенно пожал плечами.
Я просмотрел оставшуюся пачку дел, результат был неутешительный, но теперь я уже не предавался унынию, знал, что завтра в моем распоряжении будут новые кипы дел, извлеченные из-под земли.
- Если не смог напасть на след преступника на земле, то попробую найти его под землей.
Наутро, вызвав группу солдат, начал раскопки.
Персонал тюрьмы кучкой стоял в стороне, с любопытством наблюдая за нашей работой.
Уже была вырыта яма глубиною в полметра, когда, наконец, лопаты уперлись в мягкую, но неподатливую поверхность бумажной глыбы.
Гитлеровцы явно спешили, как попало бросая дела в яму. Видимо, они надеялись, что время уничтожит бумагу, превратит ее в труху. Но этого не случилось.
Увидев вытащенные из ямы дела, австрийские тюремщики удивленно переглянулись. Тихо обмениваясь мнениями, они нерешительно топтались на месте.
Не сдержав нахлынувшего возмущения, я со злостью прикрикнул:
- Ну-ка, помогайте, господа. Ведь это ваши соотечественники?
Они неохотно приблизились к яме и начали брезгливо очищать бумаги от налипшей на них земли. Работы оказалось больше, чем можно было ожидать. Только к вечеру второго дня она была закончена. Многие дела сгнили, их пришлось оставить на месте. Но зато другие, оказавшиеся в середине бумажной груды, сохранились. Мы перетащили их в подвал, и мои помощники приступили к сортировке.
К полуночи на моем столе появилась первая кипа дел, выкопанных из ямы. Натянув целлофановые перчатки, с трудом преодолевая усталость, я пододвинул к себе первое дело.
Вначале я думал, что обнаруженные в яме дела чем-либо отличаются от оставленных в подвале, но, по мере знакомства с ними, убеждался, что все они очень похожи друг на друга.
Десятый день трудился я в тюрьме Штайн. Просмотрел более пяти тысяч дел, но нужного так и не обнаружил. Слова дворника о том, что многие дела вывезены, не выходили у меня из головы.
"Неужели десять дней изнурительного труда пропадут даром? - с горечью думал я. - Все мои помощники трудятся, получая удовлетворение. Собран богатый материал. А у меня? Только едкая бумажная пыль во всех порах тела, усталость и назойливый зуд неуверенности и сомнений".
И все же, чем больше тревога нарастала в душе, тем с большим ожесточением листал я новые и новые кипы дел.
Наступили двенадцатые сутки. Теряя последнюю надежду, я взялся за разбор последней тощей пачки бумаг. Их отложили мои помощники, подсушили и частично реставрировали.
На одной из первых обложек, попавших в руки, мелькнула надпись: "Монархисты Пфарверфена". И в верхнем правом углу: "Казнены 12 октября 1935 года".
Наконец-то! Затаив дыхание, я закрыл глаза и перевернул обложку. Встал, открыл глаза, прошелся по комнате. Потом медленно приблизился к столу и склонился над открытой страницей.
Три фамилии, те самые три фамилии смотрели на меня сквозь грязь и плесень прогнившей страницы дела…
К шести часам утра передо мной, почти в готовом виде, красовалось все то, что так мучительно и упорно отыскивалось почти двенадцать ночей и дней.
Торжествующе смотрел я на лист, где плоды упорного труда умещались в нескольких словах:
1. Зан…
2. Брун…
3. Мор…
Окончания фамилий истлели вместе с бумагой.
Сфотографировав нужные мне листы и сунув записи в карман, я вышел из грязного, душного помещения в свежую, бодрящую прохладу раннего утра.
Еще звезды не погасли в небе, с Дуная дул легкий ветерок. С наслаждением я глубоко вдохнул чистый ароматный воздух…
"Так: Зан…, Брун… или Мор… Ты, конечно, опасный враг и знаешь об этом сам. Ты сделал все для того, чтобы стать неуловимым.
Но, несмотря на богатый опыт, как это всегда бывает, ты оставил за собой тончайшую нить, даже не нить, а паутинку, по которой все-таки можно выйти на след. Паутинку мы распутаем - конец ее уже в наших руках. И если вчера я стремился, казалось бы, к чему-то недосягаемому, то уже сегодня я буду гнаться за твоей тенью, а завтра и за самим тобой. Зан…, Брун… или Мор… это уже значило многое!"
- Вы были у священника, господин майор? - услышал я за спиной тихий, знакомый голос. Оглянувшись, увидел дворника. С ним я уже неоднократно разговаривал, знал, что фамилия его Мюллер.
- Меня ждет там форель в сметане и гусь с яблоками в соусе из портвейна?
- Я хочу знать - беседовали ли вы с ним? - уже сердито повторил он.
- Видите ли, мои добропорядочные родители забыли совершить надо мной обряд крещения. А я унаследовал от них эту черту характера и тоже забыл окрестить свою дочь. Так что со священником у меня мало общего.
Старик внимательно посмотрел на меня, кивнул головой и почему-то заулыбался.
- Вы, кажется, что-то хотели сказать, - спросил я его в свою очередь.
- Дело в том, что священник Ладенбах присутствовал при всех казнях, вел записи. По-видимому, они у него сохранились. Теперь по старости он отошел от церкви. Но мне кажется, что вам было бы полезно встретиться с ним. Он живет недалеко от моста, при въезде в Креме, - и Мюллер назвал адрес.
Я был тронут порядочностью и участием простого старого человека, видевшего на своем веку столько людских страданий и делающего сейчас все для того, чтобы не допустить их вновь.
- Этот священник не был фашистом? - спросил я Мюллера.
- Что вы, - возразил старик, - он добрый старый советчик.
- Хорошо, - сказал я, - мы постараемся увидеть его. А вам спасибо за помощь. Мы еще встретимся.
Посоветовавшись в комендатуре Кремса, мы пришли к выводу, что приглашать священника к себе, к тому же старого и больного, не гуманно, и решили навестить его на дому.
Из вежливости предварительно позвонили ему по телефону. Он согласился сейчас же принять нас.
Пригласив с собой девушку, работавшую в комендатуре переводчицей, я с волнением и надеждой пошел к машине.
Вот и металлическая решетка забора, фигурная кнопка звонка. Я мягко нажимаю. Несколько секунд спустя в конце аллеи вырастает сухощавая фигура старика в монашеской рясе.
- Вы к патеру? - спрашивает старик. - Из комендатуры?
Я молча киваю головой. Он открывает калитку и жестом приглашает войти.
Идем по длинной виноградной аллее. Листья винограда, омытые недавним дождем, дышат свежестью. Обсыхающие гроздья сирени рассыпали свои растрепанные косы по зеленым ветвям.
Подходим к террасе, поднимаемся по ступенькам, идем через гостиную и библиотеку. Повсюду чистота, идеальный порядок. Монах открывает последнюю дверь, просит разрешения впустить нас.
"Входите, входите", - доносится из глубины комнаты слабый старческий голос.
Мы входим в кабинет, по широкой ковровой дорожке подходим к огромному столу, за которым в глубоком кресле, слегка наклонившись вперед, восседает чисто выбритый старичок с голубыми глазами и длинной курчавой шевелюрой.
Его живые глаза остановились на нас в ожидании.
Я слегка поклонился, он ответил едва заметным движением глаз. Мы сели.
- Простите, отец, за беспокойство, но нас привела к вам обязанность выяснить судьбу наших соотечественников. Ведь в тюрьме Штайн, наряду с немцами и австрийцами, были казнены представители и других народов - русские, украинцы. Архивы, как известно, в большинстве уничтожены. Мы ищем многих погибших, и для кас було бы весьма полезным ваше содействие…
- Я служу господу богу, - ответил священник, - и от лика господнего, по долгу своему, обязан облегчать людям и горести и страдания. Но русских в тюрьме Штайн было мало, и появились они лишь после 1942 года.
- Простите, отец, - нашелся я, - нас очень интересует судьба русского полковника эмигранта, казненного в этой тюрьме в конце 1935 года. Полковника Раевского, - назвал я первую пришедшую на ум фамилию из романа Льва Толстого.
Священник удивленно поднял брови, затем медленно повернулся к массивному сейфу, стоявшему здесь же, у его кресла. Открыл дверцу и достал толстую книгу в кожаном переплете, с тисненным на нем небольшим бронзовым крестиком, и углубился в чтение.
- Раевский, - бормотал он, - в конце 1935 года. Так - вот, начнем с сентября, даже с августа.
И он, не торопясь, начал перечислять даты, фамилии. В этот момент я нажал кнопку портативного магнитофонного устройства, купленного "на всякий случай" в одном из австрийских магазинов в Вене. Я нес его в руке, а когда сел, положил на колени.
Священник медленно называл имена казненных. Шесть фамилий за август, четыре за сентябрь… С волнением и тревогой я ждал дальнейшего.
- В октябре только три, - продолжал он, - Зандинг Фриц, Брунер, Мориц Вольфганг.
Дальше я уже ничего не слушал, про себя повторял и повторял: Зандиг Фриц, Брунер Вальтер, Мориц Вольфганг. Зандиг Фриц, Брунер Вальтер, Мориц Вольфганг… Ведь может случиться так, что магнитофон не сработает…
Священник доставал новые книги, что-то говорил, девушка переводила, записывала…
- Я, кажется, не вполне удовлетворил вас, - очнулся я от обращенных ко мне слов священника, - но Раевского придется поискать в другом месте. А может быть, господь бог избавил его от казни. Бог всемогущ и вездесущ!
С этими словами он поднял голову к потолку и перекрестился.
- Что вы, - возразил я, поднимаясь со стула. - Мы вам очень признательны за помощь. Благодарим вас и желаем вам доброго здоровья.
- Благодарите господа бога, - едва слышно изрек священник. Все мы - слуги его…
Я поклонился. Он ответил угасающим взглядом. Мне показалось, что он заснул.
Тихо, почти на цыпочках, мы вышли из полутемного кабинета. Солнце брызнуло нам в лицо ярким, веселым светом.
Едва мы сели в машину, как я достал свой маленький блокнот и записал в него столь дорогие для меня фамилии. Я был уверен, что не ошибся, хотя в запасе была еще и магнитофонная лента.
Сидя в машине, я мысленно подводил итоги. Что же, для начала, как будто неплохо. Зан… теперь уже стал Зандиг Фриц. Брун… - Брунер Вальтер, Мор… - Мориц Вольфганг.
Кто же из них? Я понимал, что мне предстоят еще новые трудности, новые взлеты и падения, радости и печали. Иначе и не могло быть впереди поиск. Итак, сын одного из трех - враг, и я должен найти его. Теперь, когда в Штайне работа была окончена, я обдумывал способы проникновения в город Пфарверфен - в американскую зону Австрии. Только там можно было выяснить, кто из трех казненных работал врачом городской больницы в 1935 году. Узнав отца, найдем сына.
Вечером, проезжая в автомашине по улицам Штайна, я встретил дворника тюрьмы Мюллера в безлюдном месте и предложил подвезти его. А когда подъехали к моей квартире в Кремсе, пригласил старика к себе.
О Мюллере я уже имел определенные сведения. Было известно, что он всегда сторонился политики, не являлся приверженцем фашистского режима. В тюрьме сочувственно относился к узникам.
- Вы оказали нам большую услугу, - начал я доверительно, - сообщив о том, где закопаны тюремные дела, и порекомендовав обратиться к священнику Ладенбаху. Это дало нам возможность восполнить недостающую информацию. Все мы очень вам благодарны. Однако, к сожалению, нашу работу нельзя считать завершенной.
Мюллер поднял голову и посмотрел на меня, еще ничего не понимая.
- Нам надо выяснить один вопрос, но уже за пределами этой местности. В связи с этим я хотел бы просить вас высказать свое отношение к небольшому путешествию, скажем, в Каринтию, Штирию или провинцию Зальцбург. Можете ли вы получить для такой поездки небольшой отпуск, всего на три или четыре дня?
- Это все можно, если очень нужно, - не задумываясь, ответил Мюллер. - Но я хотел бы знать, что мне там делать?
- Я отвечу на этот вопрос. Но прежде я должен знать - согласны ли вы на поездку?
- Мы, австрийцы, питаем пристрастие к поездкам. Отказываться от них - значило бы отвергнуть нашу традицию.
- Благодарю. Тогда я открою вам одну тайну, которая имеет прямое отношение к поездке.
Сказав это, я подвинулся ближе к Мюллеру и, угостив его сигаретой, продолжал:
- Советское командование заинтересовано в выяснении судьбы, постигшей некоего, русского по происхождению, полковника Раевского. В свое время он близко стоял к Генеральному штабу гитлеровской армии, но потом оказался в опале. В 1935 году, находясь в Австрии, подвергся аресту и заточению в тюрьму Штайн. С тех пор о нем нет никаких сведений. Но теперь, в самое последнее время, стало известно, что в тот же период и, говорят, что даже в одной с ним камере, отбывал наказание некий врач городской больницы Пфарверфен, арестованный в 1935 году за монархическую деятельность, фамилия которого, к сожалению, осталась невыясненной.