- Он вообще ни во что не верил, - сказал я. - Он считал, что вера - это роскошь.
- На Западе вера действительно роскошь, - заметил мой собеседник. - Христианская религия учит вас много работать, не обещая никаких благ при жизни, только за то, что вы проснетесь в раю. Такая вера - непозволительная роскошь.
- А ваш марксизм, - пожал я плечами, - учит вас усердно работать, не обещая никаких благ ни при жизни, ни после смерти, для того, чтобы ваши дети проснулись в раю. Какая разница?
Шток не ответил. Взявшись за подбородок, он рассматривал толпы людей, идущих по тротуару за стеклом машины.
Наконец он нарушил молчание.
- Недавно на одной конференции высокий чин нашей православной церкви заявил, что больше всего надо бояться не мира без Бога, а церкви без веры. Коммунизм сейчас стоит перед подобной проблемой.
Нас не страшит мелочная вражда ваших психопатичных мидуинтеров. Она нам даже помогает. Народ еще сильнее объединяется перед лицом направленной на нас ненависти, но мы боимся потерять чистоту нашего дела внутри самого дела. Мы боимся разувериться в руководстве и поступиться принципами ради политики. Все ваши политические течения - от запутавшихся левых до одержимых правых - давно научились компромиссам. Они отказались от своих первоначальных - пусть далее наивных - целей ради реальной власти. В России мы тоже теперь идем на компромиссы…
Он замолчал.
- Компромисс - это не ругательство, - возразил я полковнику. - Если выбирать между компромиссом и войной, я предпочту компромисс.
- Я говорю не о компромиссе между Востоком и Западом, - сказал Шток. - Я говорю о компромиссе между сегодняшним русским социализмом - мощным, реалистичным и уже всемирным - и социализмом моей юности, юности моего отца - бескомпромиссным, чистым, идеалистичным.
- Вы говорите не о социализме, - повернулся я к Штоку. - Вы говорите о своей молодости. Вы оплакиваете отнюдь не идеалы вашего детства, а жалеете о самом детстве, ушедшем навсегда.
- Возможно, вы правы, - признался Шток.
- Я прав, - уверенно сказал я. - Все, что произошло со мной за последнее время, - итог этой печальной зависти и восхищения, которые почтенная старость испытывает к молодости.
- Ну хорошо, хорошо, - примирительно сказал Шток, - посмотрим. Через десяток лет мы окончательно выясним, какая система может обеспечить лучший уровень жизни. Мы увидим, кто окажется способен совершить экономическое чудо. Увидим, кто и куда будет ездить, чтобы приобрести роскошные товары.
- Приятно слышать, - ответил я, - что и вы поддерживаете идею конкуренции.
- Ты едешь слишком быстро, - сделал Шток замечание шоферу. - Осторожнее обходи этот грузовик.
Затем он повернулся ко мне и тепло улыбнулся.
- Почему вы толкнули вашего друга Харви под автобус?
Мы спокойно смотрели друг на друга. Подбородок у него опять был в порезах, и на нем маленькими темными капельками застыла кровь.
- Вы преступно пытались убить Ньюбегина перед границей, но ничего не вышло. Поэтому вам приказали убить его здесь, в самом центре нашего прекрасного Ленинграда. Не так ли?
Я промолчал и глотнул еще рижского бальзама.
- Кто вы, англичанин? Наемный убийца?
- Все солдаты таковы, - четко сказал я.
Шток задумчиво посмотрел на меня и наконец согласно кивнул. Мы невероятно долго неслись в аэропорт по дороге, которая оборвалась у какого-то странного памятника. Мне так и не удалось рассмотреть его поближе. Мы свернули к служебным воротам аэропорта, шофер остановился перед проволочным заграждением и просигналил. Солдат распахнул ворота, и мы въехали на бетонированную площадку прямо перед ангаром, затряслись по бетону и подъехали к ИЛу-18 с вращающимися пропеллерами.
Шток пошарил в кармане своего черного гражданского пальто и достал оттуда мой паспорт.
- Я забрал его из гостиницы, мистер… - сказал он и заглянул в паспорт. - Мистер Демпси.
- Спасибо, - отозвался я.
Шток не пошевелился, чтобы выпустить меня из машины. Он продолжал болтать, не обращая внимания на воздушную волну от пропеллеров, которая чуть покачивала нашу машину.
- Представьте себе, англичанин, что две мощные армии движутся навстречу друг другу по огромным пустынным пространствам. У них нет приказов, и ни одна из них даже не подозревает, что другая движется навстречу. Вы знаете, как выступают в поход армии? Далеко впереди своих частей движется человек с биноклем, автоматом и счетчиком радиации. За ним тянутся бронетанковые войска, пехотные машины и санитарные подразделения, а уж затем только дантисты, генералы и обоз с икрой для празднования победы. Первыми встретятся самые кончики пальцев этих армий - два не очень умных человека с биноклями, которые при встрече должны будут быстро решить: протянуть друг другу руку дружбы или спустить курок. И в зависимости от того, что они сделают, армии этой же ночью либо разобьют совместный лагерь, где будут делиться водкой и небылицами, либо начнут рвать друг друга на куски самыми эффективными способами, которые изобрел человек. Мы и есть эти самые кончики пальцев, которые принимают решение, - закончил Шток.
- Вы неизлечимый романтик, товарищ полковник, - весело поддразнил я его.
- Наверное, - согласился Шток. - Но я прошу вас больше не использовать номер с переодеванием своих людей в советскую военную форму.
- Даю слово, я ничего подобного не делал.
- Тогда не делайте этого никогда, - сказал Шток. Он открыл дверцу со своей стороны и щелкнул пальцами.
Шофер быстро обежал вокруг машины и придержал дверцу. Я вылез вслед за Штоком. Он посмотрел на меня бесстрастным взглядом Будды и протянул руку ладонью вверх, будто ждал, что я положу что-нибудь в ладонь. Я не пожал эту руку.
Я поднялся по трапу в самолет. В проходе солдат проверял паспорта у всех пассажиров. Я перевел дух только тогда, когда самолет уже летел над холодным морем. И тогда же заметил, что все еще сжимаю в правой руке фляжку с рижским бальзамом. Снег облепил иллюминаторы, как стая саранчи. Оттепели не предвиделось.
ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ
Лондон
Была одна старушка,
Под горкою жила.
И до сих пор живет там,
А может, умерла.Детский стишок
27
- Ответственность - это состояние ума, - сформулировал Долиш. - Конечно, Шток пребывает в ярости - вся его работа пошла насмарку, но с нашей точки зрения все прекрасно. Министр именно так и сказал: "Дело Ньюбегина прошло прекрасно".
Я уставился на Долиша, не вполне понимая, что творится под его седеющей шевелюрой.
- Операция прошла успешно, - повторил Долиш терпеливо, как будто разъяснял ребенку.
- Операция прошла успешно, - сказал я, - но пациент скончался.
- Вы слишком многого хотите. Успех - это тоже определенное состояние ума. Нас призывают только тогда, когда что-то срывается всерьез. Беда нынешних молодых людей в том, что они слишком боготворят успех. Не надо быть таким честолюбивым.
- Вам не приходило в голову, - спросил я, - что Харви Ньюбегин перешел на сторону русских, исполняя приказ ЦРУ или Министерства обороны? Он ведь работал на них. Такое вполне возможно.
- Это не наше дело - просчитывать чужие разработки. Если бы Ньюбегин был еще жив, мы бы ломали головы над тем, как вести себя дальше. Его смерть означает, что опасность миновала.
Долиш подался вперед, чтобы стряхнуть пепел в мусорную корзинку, и замер, словно его осенила новая мысль.
- Вы действительно видели его мертвым?
Я кивнул.
- Это точно было его тело? Вы уверены, что его не подменили? - Он стал наводить порядок на столе.
Какой лее у Долиша извилистый ум!
- Не усложняйте себе жизнь, - сказал я. - Мертвое тело принадлежало Харви Ньюбегину. Если хотите, я изложу это письменно.
Долиш покачал головой. Он скомкал пару листов, вырванных из блокнота, и бросил их в корзину.
- Закрывайте дело, - распорядился он. - Сверьте записи разрозненных папок и передайте все наши материалы завтра утром курьеру из Военного министерства для Росса. Он, возможно, составит из них дополнение к общему делу Пайка. Уточните это по телефону и пометьте нашу карточку о передаче.
Долиш сгреб кучку кнопок, скрепок, тесемок, оставшихся от утренней почты, и выбросил их в корзину. Потом вынул из ящика стола помутневшую электрическую лампочку.
- Почему электрики везде оставляют перегоревшие лампы?
- Потому что им запрещено что-либо выносить из этого здания, - сообщил я Долишу.
Долиш знал это так же хорошо, как и я. Он взвесил лампу на ладони и тоже отправил ее в корзину. Лампа разбилась вдребезги. Не знаю, хотел ли он этого. В натуре Долиша не было привычки ломать вещи, даже если это была испорченная лампочка. Он посмотрел на меня, подняв брови, но я ничего не сказал.
Конечно, дело еще не закончилось. Да оно и никогда не закончится. Это очень похоже на лабораторный опыт: какой-нибудь несчастной мышке вводят препарат, и с сотней поколений этой мыши все опыты прекрасно проходят, а затем неожиданно появляется потомство с двумя головами. Между тем ученые уже провозгласили, что препарат безопасен. Однако они нисколько не удивятся появлению двухголового чудовища.
Что-то подобное произошло и сегодня утром - в девять часов сорок пять минут, когда я только что прибыл в контору.
Я читал письмо моего домовладельца о том, что игра на пианино и пение "Зеленой одежды" далеко за полночь - это нарушение условий аренды. Домовладелец упомянул только одну песню из репертуара Харви, и я не понял, носил его протест политический, музыкальный или социальный характер. Далее, извещало письмо, на улице стоит чей-то небольшой автомобиль, на котором выведены оскорбительные надписи. Не мог бы я помыть этот автомобиль или хотя бы стереть надписи?
- Можно было бы обработать паром, - тем временем рассуждала Джин, - но я думаю, что лучше всего начесаться.
Зазвонил телефон.
- Очень хорошо, - сказала она и повесила трубку. - Машина ждет на улице. Волосы - это очень деликатная штука. Если все время их начесывать, они секутся.
- Какая машина? - спросил я.
- Для поездки в Солсбери. Сначала чувствуешь, что они грубеют и становятся жестче, а потом их концы раздваиваются. - Джин накрутила прядь волос на палец.
- Какая машина?
- Для поездки в Солсбери. Я же сказала. Конечно же, завивка не будет держаться, если волосы как проволока. Я этого не хочу.
- Зачем?
- Вы должны навестить в тюрьме доктора Пайка. Вывод: мне необходим лучший парикмахер. Джеральдо придаст им другую форму, чтобы правильно росли.
- Впервые об этом слышу.
- Все записано в вашем блокноте под таблетками "Алка-Селтер". Больше никаких начесов и, конечно же, никакого пара, пока они скова не станут мягкими.
- Почему вы мне не сказали сразу?
- Я думала, что туда вы посмотрите в первую очередь. Стоит волосам только начать сечься, как это может стать очень серьезной проблемой. Они начинают плохо расти. И я просто не знаю, означает ли…
- Хорошо, извините. Когда я вчера сказал, что мне надо, чтобы вы только печатали и отвечали на звонки, я поторопился. Приношу извинения. Все, что хотели, вы доказали, так что не будем больше препираться. - Я поднялся и запихнул блокнот в портфель. - Лучше поедем со мной. Мне может потребоваться различная информация по этому делу, а вы все помните.
- Правильно, - сказала Джин. - Если бы вы занялись всеми папками по порядку вместо того, чтобы проявить безумный интерес лишь к нескольким и отбросить остальные как ненужные, вы бы тоже знали все досконально. Есть пределы и моему терпению.
- Да, - сказал я.
- А в среду я бы хотела…
- Сделать прическу, - подхватил я. - Хорошо. Ваш намек понят. А теперь поехали, и не давите мне на психику.
Джин подошла к своему столу и взяла запечатанную папку с паролем "Терстоун" и номером. Еле заметно на уголке папки карандашом было выведено имя "Пайк".
- Не следует этого делать, - сказал я, показывая на пометку. - На Саус-Адли-стрит и так бесятся из-за двух наших папок, на которых карандашом были написаны имена. Это серьезное нарушение секретности. Никогда больше так не делайте, Джин.
- Я этого и не делала, - ответила Джин. - Это, между прочим, написал мистер Долиш.
- Поехали, - повторил я.
Джин сообщила на коммутатор, куда мы отправляемся, предупредила Алису, чтобы на нас не готовили утренний кофе, заперла копирку, ленту и все прочее в сейф, подкрасила губы, переобулась в удивительно изящные туфли, и мы наконец поехали.
- Почему Пайк оказался в Солсбери?
- Он находится на лечении в военной тюрьме как больной с расстройствами психики. Заперт он крепко. Они не очень-то хотят, чтобы далее мы виделись с ним, но Долиш настоял на встрече.
- Особенно мы, насколько я знаю Росса.
Джин ползала плечами.
- Но Росс не может держать его взаперти больше месяца, - сказал я. - Не может вообще держать его у себя, если тот лечится добровольно.
- А он лечится не добровольно, - ответила мне Джин. - Он протестует против лечения, как настоящий сумасшедший. Росс дал ему подписать пачку всяких бумаг, и Пайк случайно сообразил, что подписал в числе прочих просьбу о прохождении комиссии КВМВ - Королевских военно-медицинских войск. Они его комиссовали и прямиком отправили е тюрьму. Он устроил погром в камере, и теперь его держат в палате для психических больных. Росс вцепился в него, как ненормальный. Похоже, что Пайк пробудет там до тех пор, пока не удостоверится, что агентурная сеть Мидуинтера полностью обезврежена. Росс, видите ли, взорвался из-за яиц из Портона. Кабинет был очень раздражен. Там все поняли правильно и объяснили, что именно мы таскали для него каштаны из огня.
- Росс, должно быть, был в восторге, - заметил я не без некоторого удовольствия. - Итак, что же я должен буду сделать в Солсбери? Тоже что-нибудь подписать?
- Нет, - ответила Джин. - Вы должны уговорить Пайка написать письмо жене и посоветовать ей уехать из страны.
- О-хо-хо.
- Да. Кабинет отчаянно озабочен тем, чтобы не допустить еще одного шпионского процесса в этом году. Американцы и так уже сильно усложнили нам жизнь. А любительская шпионская сеть Мидуинтера вызовет колоссальный скандал, и общественность Штатов начнет давить на власти, чтобы США не делились своими секретами с Англией.
- Ага, поэтому миссис Пайк должна присоединиться к огромной армии людей, которых тайно переправляют на Восток до того, как парни из Специальной службы, раздуваясь и пыхтя, доберутся до них с ордерами на арест. Специальная служба все равно докопается до того, что происходит. Это лишь вопрос времени.
- Вопрос времени, - подтвердила Джин, - когда "Дейли Уоркер" догадается об этом.
Мы забрали папки с записями КВМВ в Лоуа-Бэрракс-Уинчестер и остановились позавтракать в Стокбридже. Оттуда до Солсбери было уже рукой подать.
Образно выражаясь, белые пальцы зимы сжали горло земли. На деревьях - никаких признаков листьев, голые ветви. Коричневая глинистая почва отполирована до блеска мокрыми ветрами. Тихие и спокойные фермы и деревни выглядят такими заброшенными, будто уже и не ждут прихода весны. Тюрьма находилась на дальнем краю долины. Это была единственная максимально защищенная психиатрическая тюрьма, которая подчинялась только армии. Перед нами возникли современные светлые здания, во дворе - огромная абстрактная скульптура и два фонтана, которые включают, когда сюда направляется какая-нибудь важная шишка. Вдоль всей подъездной дороги - клумбы, сейчас коричневые и пустые. Размером и формой эти клумбы были похожи на свежие могилы. Вообще это местечко было в духе Кафки - слишком просторное для людей. К тому же здесь сильно пахло эфиром.
У главного входа нас поджидал секретарь начальника тюрьмы, размахивая огромной папкой в оберточной бумаге. Это был невысокий, по-женски красивый мужчина. Его пальцы непрестанно двигались, как будто были вымазаны чем-то липким и он пытался освободиться от этого липкого. Он протянул мне свою дрожащую маленькую ручку и позволил ее пожать. Затем он поприветствовал Джин и встал в боевую стойку, вооружившись экземпляром тюремных правил, который я подписал. Джин нанесла ответный удар нашими документами и сделала прямой выпад паспортом Пайка. Человечек отпарировал запиской начальника тюрьмы, которую до того придерживал. Джин отступила, подписав бумагу своими инициалами, но затем нанесла встречный удар папкой Росса из Военного министерства. Секретарь подписал ее скромной завитушкой, когда Джин сделала дополнительный выпад фотокопией нескольких министерских протоколов, которые не имели к этому делу никакого отношения. Она правильно оценила своего противника, ибо тот сдался, даже не дочитав их до конца.
- Очень удобная комната для допросов, - предложил нам секретарь какое-то помещение.
Комната явно была оборудована подслушивающим устройством.
- Мы поговорим в его камере, - сказал я. - Может, вы пришлете туда чай?
- Хорошо, - согласился секретарь. - Мне так и сообщили, что у вас свои методы допроса.
Он улыбнулся, показывая, что не одобряет этого. Я долго ждал, что он произнесет "Это очень необычно", но он так ничего и не сказал. Мы проследовали по главному коридору в кабинет старшего надзирателя. В кабинете сидел мускулистый мужчина с цепью для ключей на поясе, свисавшей до колен. Он взглянул на нас из-за стола так, как будто и не сидел здесь специально в ожидании нашего приезда.
- Отведите этих людей в третье крыло "особого наблюдения", - распорядился секретарь. Он вручил надзирателю тонкий листок желтой бумаги, тот самый, который я подписал.
- Вы вернете мне пропуск до того, как леди и джентльмен выйдут из главных ворот, - предупредил секретарь, повернулся к нам и защебетал, объясняя: - Иначе вас не выпустят.
- Все в порядке, Дженкинс? - снова обратился он к надзирателю.
- Да, сэр, - успокоил его Дженкинс.
Секретарь подал нам беспокойную маленькую ручку.
- Это очень необычно, - не удержался я наконец.
- Да, - сказал он и ушел, похмыкивая.
Дженкинс отпер шкаф с документами.
- Не хотите ли чаю? - спросил он, не оборачиваясь.
- Да, пожалуйста, - ответила Джин.
- Я захвачу для вас сахар, - сказал он и, открыв шкаф, вынул сахарницу. - Приходится запирать. А то таскает ночная смена.
Третье крыло предназначено для заключенных, которые требуют постоянного внимания, и находится в стороне от других зданий.