Лес начал редеть и расступаться. Выйдя на открытое место, они увидели, что небо быстро затягивается низкими тучами. Потеплело. В лицо ударил порывистый ветер. Крупными хлопьями повалил снег. И спустя минуту-другую Ваулин уже с трудом различал Самойлова. Снег летел на ветру сплошной пеленой, то почти параллельно земле, то закручивался в смерче.
- Скорее! К берегу! Жми, ребята! - кричал Ваулин.
Можно было и не подавать эту команду. Всех охватило чувство тревоги, каждый прибавил ходу.
Плохо видя друг друга, они пересекли болото, поле, одинокий лесок, дорогу вдоль берегового обрыва.
И вдруг Самойлов застопорил, обернулся, сказал срывающимся голосом:
- Беда! Совсем беда!
- Что? Какая беда?
- Слышите шум у берега?
Доносились глухие удары.
- Что это?
- Такое на Ладоге бывает… - бессвязно говорил Самойлов, отирая испарину. - Мороз, а лед ломает у берега. Выступает вода.
Глухие удары раздавались сильнее.
- Вниз!
Они почти скатились с обрыва на лед. Над Ладогой бушевал снежный вихрь. Не видно ни неба, ни замерзшего озера. Самойлов ткнул палкой в лед - палка ушла в мерзлую жижу. Наружу проступила вода.
- Это бывает… бывает в такую погоду, - повторял Самойлов.
- А ну, вдоль берега!
Они пробежали километр и больше, ища места, где можно было бы сойти на лед. Снег слепил глаза. Одежда промокла. Нигде нет перехода. Ветер становился шквальным. Ничего, кроме сплошной белой завесы, не видно на озере. И сквозь низкий вой ветра все слышались эти глухие удары, словно где-то тяжелым бревном били в неподатливую дверь огромного пустого дома.
- Как думаешь, Самойлов? - спросил Ваулин.
- Бывает, по нескольку дней стоит вода. Как ветер стихнет, понемногу затянет.
- А широко она разливается?
- Метров на сто, а то и больше.
Сто метров мерзлой жижи были неодолимы.
- Что же теперь делать, товарищ майор? - В голосе Самойлова звучало уныние. - Ведь он там!
Солдаты молча глядели в сторону озера, будто все еще надеялись перейти на прочный лед. Да, он был там. Он успел проскочить на лед Ладоги, и метель надежно прикрыла его.
Почему же он успел уйти? Ваулин вспомнил до мелочей сутки без сна, каждый свой поступок, каждое распоряжение. В чем была ошибка? Где была задержка? Пожалуй, решающая задержка произошла на узкой ледневке, где мимо шли тягачи с прицепами. А что, если бы там бросить машину и всем встать на лыжи? Успели бы тогда выйти на озеро до того, как налетел теплый ветер, взломавший береговой припай?
Ваулин еще раз посмотрел в сторону озера, увидел и низкие тучи, и под ними непроглядную, нескончаемую полосу летящего снега. Он положил Самойлову руку на плечо и тихо сказал:
- Я сообщу вашему командиру, что вы сделали решительно все, что точно выполняли мои приказания!
Самойлов не ответил. Он также поглядел на недоступное озеро и коротко вздохнул.
4. Неизвестный на фотографии
Всю обратную дорогу Ваулин проспал в кабине автомобиля. Просыпался он на минуты, когда машина задерживалась у контрольно-пропускных постов. Он спал тяжелым, нисколько не освежающим сном, от которого не отдохнули ни голова, ни тело.
В сумерках показались охтинские окраины. Отсюда Ваулин выехал позавчера на рассвете.
- Нельзя ли поскорее? - спросил Ваулин, очнувшись. - Едем в центр!
Переехали Неву, оставили с левой стороны Смольный, Суворовский, Невский - нигде ни огонька. Лишь изредка мелькали фиолетовые точки. Это шли одинокие прохожие с фосфорным светящимся кружком на пальто.
Ваулин поднялся по темной лестнице наверх. Там, в двух-трех тесных комнатах при типографии, разместилась редакция газеты.
- Мне нужно видеть фотокорреспондента, который в последние дни ездил на лесоразработки, - сказал Ваулин дежурному секретарю. - Он здесь?
- Здесь. Печатает снимки. Сейчас позову.
Из боковушки вышел огромного роста полный человек, черноволосый, с детскими глазами на круглом лице. Ваулин сразу узнал его. Он часто встречал этого человека на спортивных состязаниях, на военных парадах. Несмотря на полноту, фотокорреспондент отличался удивительной подвижностью. И на трибунах смеялись, видя, как он легко перебегает с места на место и, найдя выгодную точку, приседает, делает снимок-другой, бежит дальше…
- Как же, как же! - заговорил фотокорреспондент рокочущим басом. - Метался по ледневкам, жердевкам, будь они прокляты! Ни пройти, ни проехать - тягачи выручили. Но бока обломал.
Видно было, что это бодрый человек, весельчак, которому все нипочем. И, пожалуй, он немного бравировал этим перед окружающими.
- Можно посмотреть ваши последние снимки? - спросил Ваулин.
- Они сохнут.
- Все равно. Хотя бы в таком виде. Дело не терпит отлагательств.
- Прошу в мою келью. - Фотокорреспондент открыл дверь в боковушку. - Но должен предупредить - неудачная была поездка. Интересного мало.
Десятка два мокрых отпечатков разной величины были разложены на стекле.
- Готовлю альбом - "Молодежный Ленинград на топливном фронте".
- А не слишком ли театрально вы его готовите? - заметил Ваулин, рассматривая снимки. - Очень уж картинно стоят у вас люди. Так ли они стояли во время работы до вашего приезда?
Ваулин еще и еще раз очень внимательно осмотрел все отпечатки.
- Гм… Так ли они стояли до моего приезда? Фотография также искусство… - задумчиво пророкотал гигант. - Фотограф в известной степени режиссер-постановщик. Он фотографирует объект не бесстрастно, а так, чтобы запомнился.
- Ну, в другой раз поспорим. Вы все молодежь фотографировали?
- Там молодежь работает.
- Но есть ведь бригада постарше.
- Есть. Только ею занимался мой коллега.
- Он здесь?
- Он москвич. Вчера из лесу приехал, вчера же и улетел. Я только разок щелкнул эту бригаду постарше. Так, на всякий случай.
- Есть у вас этот снимок?
- Пожалуйста.
Он снял с полки просохший отпечаток, свернувшийся по краям, и разгладил его. Несколько лесорубов стояли у поваленного дерева. Сняты они были средним планом. Ваулин узнал людей этой бригады: продавца универмага, часовщика, музыканта. Но один человек был ему незнаком. Этот человек стоял позади всех вполоборота, наклонив голову.
- Какая перспектива, а? Как снег снят! Как деревья! А свет?
- Да, неплохо, совсем неплохо… Вы помните вот этого человека?
- Этого?.. Признаться, не запомнил. Я эту группу не собирался снимать. Так просто щелкнул разок.
- Значит, ваш товарищ в Москве?
- Вчера уже был там.
- Где же он теперь может быть?
- Где ему быть? У себя в редакции. Сдает продукцию. Дома теперь неуютно. Он говорил, что и ночует в редакции.
- Вы можете увеличить этот снимок?
- Пожалуйста… А какова перспектива, а? Ну, сейчас займусь.
- Будьте добры.
Ваулин поглядел на фотокорреспондента и подумал; "Оба вы, ты и твой коллега, вспугнули дичь, сами того не зная. Раукснис потому и поторопился, что попал на пленку. Потому и ушел раньше, чем предполагал уйти. Он даже не отдохнул".
Ваулин прошел в кабинет редактора. Был заказан спешный, вне всякой очереди, разговор с Москвой. С начала блокады проволочной связи не было и пользовались радиотелефоном. Эти разговоры, несомненно, подслушивал противник, и потому приходилось быть очень осторожным. Не упоминали даже названий "Ленинград" и "Москва" - их заменили словами "наш город", "ваш город".
"Наш город" спросил, вернулся ли сотрудник такой-то. "Ваш город" ответил: "Да, вернулся, но завтра поедет по новому заданию на юг". - "Он здесь?" - "Отправился домой за вещами".
"Наш город" сказал, что за ним надо немедленно послать. Есть дело, не терпящее отлагательств. Из "вашего города" ответили, что сейчас же пошлют, что он будет у телефона через полчаса.
В перерыве Ваулин позвонил на завод и справился о здоровье Снесарева. Ему сообщили, что Снесарев чувствует себя хорошо, всякая опасность миновала и он, вероятно, скоро возобновит работу.
Через полчаса опять соединились с Москвой. У телефона был фотокорреспондент. Он оказался сообразительным человеком. После первых же слов догадался, о каких снимках идет речь.
- Завтра все вышлем в ваш город, - сказал он Ваулину, - Вторую партию приготовим послезавтра и вышлем вдогонку.
- Дельно! - сказал Ваулин. - Все ясно. Так и сделайте. Благодарю. - Он понял, что на всякий случай пошлют не один, а два пакета с одинаковыми снимками. Все может случиться на трассе, по которой в осажденный город идут транспортные самолеты. - До свидания! Привет вашему городу!
У дверей кабинета редактора Ваулина ожидал гигант фотокорреспондент.
- Уже готово! - забасил он. - А вам, как ценителю, я приготовил еще два снимочка. Считаю, что это лучшие мои работы блокадного времени.
Он протянул три влажных увеличенных снимка, которые сохли на развернутом листе пористой бумаги.
- У моста лейтенанта Шмидта. Снято под разрывами. Здорово, а?.. А это уезжающие. Станция возле Ладоги - Кабоны. Неправда ли, поразительный снимок?
Ваулин был занят другими мыслями, но не мог не задержать взгляд на третьем снимке. Возле машин лежат чемоданы уезжающих из осажденного города. Падает снег. На заднем плане виден железнодорожный состав. Женщина поставила девочку на чемодан и кутает ее в шерстяной платок. Дочка прижалась к матери. И по глазам ребенка видно, как много он пережил. Сколько тоски в огромных глазах ребенка! Это уже не детские глаза.
- Спасибо. Снимок действительно волнует… И никакой постановки. Ничего не прибавили от себя. Это правда без украшательства. Спасибо за подарок!
Ваулин перевел взгляд на первый отпечаток - тот, который был ему нужен для работы.
Даже на этом увеличенном снимке трудно было разглядеть лицо неизвестного.
Пятая глава
1. Первый свет
В середине января на заводе удалось пустить крошечную блок-станцию. Она работала на мазуте, но мазута было в обрез - на самом дне последней цистерны. Станция осветила лишь две мастерские, в которых собирались наладить работу, да несколько комнат.
Над столом Снесарева горела низко опущенная на шнуре маленькая лампочка. О том, чтобы осветить копировальную мастерскую, пока не приходилось и думать. Да и работать там было бы некому. Из всех копировальщиц на заводе оставалась только Надя.
Снесарев не замечал времени и, если бы не Надя, забывал бы поесть. Болезнь жестоко потрепала Надю. Ватник болтался на ней, из-под воротничка проглядывали ключицы.
Когда она пришла в первый раз, Снесарев взял ее за обе руки, повернул из стороны в сторону, как ребенка:
- Нужно бы вам еще полежать с недельку. А то вы на самом деле долгоносик. Рано поднялись. Бить некому долгоносика!
Надя невесело улыбнулась. Черты ее круглого лица обострились, еще больше углубилась горькая морщинка около рта, и казалось, что огромные глаза стали еще больше, что они совсем налезли на виски.
- Что это, Надя? - Снесарев почти закричал, отошел на шаг назад, всплеснул руками.
У висков вились седые волосы. Надя махнула рукой, досадливо поморщилась:
- Не надо, Василий Мироныч. Не ужасайтесь - ничего страшного… Давайте лучше есть суп.
В углу комнаты, где работал Снесарев, она завела маленькое хозяйство: медный котелок, две алюминиевые тарелки, кружка, сковородка. Посуда была прикрыта чистой холстиной.
Снесарев принес из дому эмалированный чайник и выслушал от Нади едкое замечание:
- Эх, Василий Мироныч, самого простого не понимаете! Будто физике не учились.
- При чем тут физика?
- А при том, что испортили полезную вещь. Оставили воду в чайнике. Она замерзла, и лед продавил дно.
Чайник пришлось выбросить.
Надя ходила за водой, за растопкой, за углем. Девушка заботилась о Снесареве по-матерински. Они по-прежнему никогда не говорили о Мише.
Надя появлялась часа в четыре. Легкий скрип половицы напоминал Снесареву, что в комнате есть еще кто-то. Он поднимал голову от чертежей:
- А-а, это вы, Надя! Простите, задумался - не заметил, как вы пришли. - И снова наклонялся над работой.
Надя растапливала печурку, ставила на нее котелок, грелась. Спустя полчаса она расстилала на столе листы чистой бумаги. Снесарев откладывал чертежи, и они садились есть.
- Суп у нас сегодня замечательный, - говорила Надя. - Я ходила домой. И нашла на кухне… Представьте себе, что я нашла!..
- Что же именно вы нашли дома?
- Господи, да это же в супе, то, что я нашла! Неужели еще не обнаружили? Такой дух, а вы и не заметили. Четыре белых гриба нашла! Открыла банку на кухне - и глазам не поверила.
- Да, да, суп действительно замечательный! - торопливо хвалил Снесарев.
Как она быстро взрослела в своем несчастье, эта молодая девушка! И другая стала у нее манера держаться. А на вид почти девочка - вот только эти седые завитки волос… Больно смотреть на них.
И Снесареву хотелось сказать: "Эх, Надя, Надя! Долгоносик ты милый! Не можешь жить без заботы о ком-нибудь. Если нет Миши, помогаешь его другу, потому что Миша как бы живет в нем". Но говорить об этом нельзя было.
- Письма от семьи есть, Василий Мироныч?
- С прошлой недели не было. Да… Что я хотел сказать вам?.. Вот что, Надя: ходить сегодня домой не следовало. За грибами отправилась! Ну чего вас понесло туда?
- А что?
- Да вы что, не знаете? Какой сегодня обстрел района! Если по балльной системе определять, так в десять баллов.
- Ну уж и десять! Пустяки. Только два раза под ворота прыгала. Один раз, верно, испугалась. По соседней крыше как дз-з-з…
- Чтоб в следующий раз ни-ни… Обстрелянная!
Надо было следить за тем, чтобы Надя не жульничала. Она наливала в свою тарелку только на самое донышко.
Снесарев сердито хватал котелок с супом и доливал в Надину тарелку:
- Долгоносик, я вас за эти штуки по рукам логарифмической линейкой буду бить!
- Я сыта, Василий Мироныч, честное пионерское!
- Ешьте!
И все-таки Надя хитрила. Снесарев садился за чертежи, а она быстро и незаметно убирала посуду в угол. Надя прятала довольную улыбку в углах губ. Суп готовился дня на два - на три, и то, что Снесарев подлил в Надину тарелку, она съест завтра.
Вечером забегал Пахомыч.
- Мигает невыносимо! - жаловался Снесарев на лампочку. - Что у вас там на станции происходит?
- Верно, мигает. А при коптилке лучше, что ли, было? Что на станции? Не Волховстрой! Ты бы посмотрел, какой мазут. Скажи спасибо, что хоть так светит.
Мастер-универсал был неутомим. После того как пошла блок-станция, он каждый день находил для себя новое дело.
- Слушай, - говорил он, разжигая вонючую трубку угольком, который брал пальцами. - Вот теперь, когда по две недели в городе не бываешь - незачем бывать-то, - обхожу я завод, и такие мысли приходят!.. Не знал я завода, хоть и тридцать лет тут. Неважно мы работали.
- Неважно? Почему?
- Эх, не то слово. Работать умели, но на многое глаз не хватало. Многое не так стоит у нас, как надо. Придет время, и мы завод переставим. Доживу до этого. Вот я теперь хожу, прикидываю и думаю. Первое, что скажу после войны, - по-другому работу расставить надо. Понимаешь, чтобы одну операцию к другой, впритык. Чтобы без пересадок шло. А тут ведь сто лет наслаивали одно на другое, без системы.
- Это и инженеры говорили, Пахомыч.
- Говорили, я знаю, но не очень-то напористо. Есть мастера, которые все любят по старинке. Они в ней целиком с душой и с потрохами. И инженеры есть такие. Я не такой. Я новое признаю. Но какое? А такое, чтобы в нем было и от жизни, и от дельной книги. Вот это сплав! Ты написал, но и у меня спроси, у моих тридцати лет спроси. Не потеряешь на этом. Ведь я помощник твоим книгам! Да я свою книгу готовлю, если хочешь знать. Вот хватит ли только культурных слов у меня? - Пахомыч показал сложенную пополам тетрадь, которую он носил в боковом кармане. - Всегда она со мной, все сюда записываю. Все мысли. Когда фашиста прогонят, я к вам на совещание приду. Может, целый день буду говорить, как корабли по-новому строить. А вы слушайте!
Пахомыч рассмеялся и, прищурившись, склонился над чертежами. Он умел читать их.
- А как ты трубопровод думаешь укладывать? Твой корабль такой, что каждый сантиметр надо экономить.
- В том-то и дело.
- Ну, так слушай. Я со вчерашнего дня о трубопроводе думаю.
Порой Пахомыч давал такие ценные советы, что Снесарев слушал с удивлением. Действительно, у Пахомыча было то, что старый академик, судостроитель и математик называл чувством корабля.
В один из вечеров Пахомыч пришел не один. С ним была женщина лет сорока пяти, рослая, в ватнике, в подшитых валенках, как и все теперь на заводе.
- Здравствуйте, Василий Мироныч! Не помешаю? - спросила она низким, грудным голосом.
- Садитесь, садитесь, Марья Гавриловна! - Снесарев указал на топчан. - Я-то вас и не поздравил еще.
- Можно и без поздравлений, чтобы не было чересчур уж стыдно потом, когда за плохую работу критиковать будете. Ну, можно ли было подумать раньше, что выберут меня секретарем парткома? Да на каком заводе! Это только в такое время могло случиться. Выбора нет - потому-то и вспомнили обо мне.
- Нет, не потому.
- Ну уж ладно… Я к вам с делом. Чувствуете себя как?
До войны Марья Гавриловна Погосова работала машинистом в кузнечном цехе. Для женщины такая профессия была редкостью. Там же ее муж работал кузнецом. Нарком присвоил ему в особом приказе самый высокий разряд. Только четыре кузнеца судостроительных заводов всей страны имели такой разряд. У Погосовых было два сына - они работали в том же цехе.
"Вам всем надо бы зваться Кузнецовыми, - говорили им, когда семья возвращалась после смены домой. - Самая справедливая для вас фамилия!.."
Сыновья-погодки пошли добровольцами на фронт, а спустя месяц стало известно, что оба погибли в боях с белофиннами.
Положив руки на колени, Марья Гавриловна говорила Снесареву:
- Вы готовитесь, и мы готовимся. Мой-то уже крепко на ногах стоит. Вы же вместе в стационаре лежали. Ничего, ходит, сил немного набрался. А я к вам пришла как секретарь партийной организации. Так вот… Как бы на первых порах с вами подраться не пришлось…
- Со мной? Да почему же?
- Давайте начистоту, Василий Мироныч. Рабочие чертежи в тылу будут готовить?
- Да.
- Вы туда поедете?
- Ах, вот что. Думал я об этом, Марья Гавриловна. Не получится.
- По какой причине не получится? Отправили бы вас самолетом, вы бы там поработали и окрепли окончательно. А потом опять сюда. - Марья Гавриловна внимательно смотрела на него.
- Времени терять нельзя. Пока там чертежи готовят, мне тут дел хватит.
- Каких дел-то? - Марья Гавриловна положила ему руку на плечо. - Неужели, если уедете недельки на две, на месяц, так забудете, какой он, завод.
- Видите ли, Марья Гавриловна, когда я здесь, то совсем другое чувство у меня. Я многое замечаю, додумываю… Вот с ним у меня постоянный совет, - показал Снесарев на Пахомыча.