- Почему не слезаете с лошадей? - с удивлением кричит Матюхин.
- Сейчас слезем, - отвечает Белугин и подъезжает ближе.
Но Матюхин уже понял, в чем дело.
- Предатели! - кричит он и пытается бежать в дом.
Белугин выхватывает маузер. Раздается выстрел, и Матюхин падает. Кавалерийский полуэскадрон, следовавший сзади, врывается на поляну…
Стоит в Тамбове, напротив здания губчека, памятник. Высечена на нем надпись: ИМЯ ТВОЕ НЕИЗВЕСТНО, А ДЕЛА ТЫ ДЕЛАЛ ВЕЛИКИЕ.
Нельзя было в те годы высечь на памятнике имя Чеслава Тузинкевича, погибшего в этом сражении, так как оставалось еще много недобитых антоновцев.
Приказом Тухачевского за уничтожение особо опасного бандита Ивана Матюхина Белугин был награжден орденом Красного Знамени.
Дмитрий Быстролетов
PARA BELLUM
ГЛАВА 1
"ПЕСТРАЯ КОРОВА"
Туристы, выходя из чистенького здания центрального амстердамского вокзала, обычно прежде всего пересекают улицу и направляются к одному из баров, длинным рядом выстроившихся лицом к вокзалу, - их манят яркие рекламные картины, изображающие смуглых креолок, которые были бы похожи на испанских мадонн, если бы не отсутствие одежды - у одних частичное, у других полное.
Туристов можно понять: они спешат попробовать знаменитого голландского ликера с острова Кюрасао, ликера, равного которому нет на свете. Еще бы! Апельсины, выведенные на Кюрасао, обладают тонкой темно-малиновой кожурой и сильнейшим ароматом, а стручки ванили там начинают покрываться сахарной пудрой уже при дозревании на ветви. И делается ликер не на грубом свекольном сахаре, а на тростниковом. Ах, что за чудо - ванильный или апельсиновый ликер с Кюрасао! Он прозрачный и густой, как сироп, но без всякой приторности. Капнешь в рюмку, и он медленно сползает вниз, оставляя на стекле густые слезы. На второй рюмке вы их плохо видите, на третьей они ползут как будто снизу вверх, а на пятой вы уже вообще ничего не видите, ибо лежите под столом… Вот почему приход поезда на центральный вокзал в Амстердаме прежде всего знаменуется шумной толпой туристов, спешащих от солидной двери, охраняемой толстым железнодорожным сторожем с длинной трубкой в зубах, прямо к другой двери, над которой широко раскрыты объятия обнаженной креолки с огромными черными глазами.
Но один из пассажиров, вышедших из вокзала в толпе туристов, не поспешил вслед за всеми под зазывные вывески баров. Это был высокий плечистый человек лет тридцати, белокурый, но с лицом настолько загорелым, что сразу можно было понять: оно опалено не жиденьким светом голландского солнца. Поставив небольшой и, по-видимому, легкий чемодан возле ног, он закурил сигарету и с удовольствием окинул взглядом улицу.
Гай ван Эгмонт не видел родного Амстердама лет пять и теперь испытывал смешанное чувство глубокой грусти и облегчения, как это бывает с человеком, который долго не мог исполнить данный им обет побывать на дорогой сердцу могиле и который наконец-то его исполнил.
В Амстердаме у него не осталось больше родных, как, впрочем, и во всем остальном мире. Мать умерла и похоронена в Нидерландской Новой Гвинее. Отца упокоили воды Ла-Манша. Но Гай стремился в Амстердам так, словно могилы родителей были здесь, в городе.
Ему, конечно, надо отдохнуть после всего, что было там, в Испании, отдохнуть и разобраться в себе. Гай, если бы его спросили, не смог бы вразумительно объяснить, как все это произошло, каким образом и по каким причинам он, выходец из вполне обеспеченной голландской семьи, изучавший право и медицину в Германии, разбиравшийся в музыке и живописи, владевший в совершенстве, кроме немецкого, английским, французским, испанским и вдобавок венгерским, так как его мать была венгеркой, человек, которому на роду было написано наслаждаться вольно избранным трудом, путешествиями и вообще всеми благами жизни, - каким образом такой человек вдруг бросил все и вступил в Интернациональную бригаду, чтобы защищать от фашистов народную власть Испании? Совесть? Да, разумеется. Но на свете, слава богу, живет очень много людей, совесть которых возмущается действиями генерала Франко и его немецких и итальянских помощников, однако не все они пошли в Интернациональную бригаду… Может быть, он, Гай ван Эгмонт, обладает обостренным чувством справедливости? Нет, тоже не объяснение… Тогда что же? Любовь к свободе? Но абстрактно свободу любят решительно все… Личных мотивов ненавидеть фашистов у него не было. А если бы и были, разве он унизился бы до сведения личных счетов? Как знать, как знать, это еще не известно… Сейчас-то он уже точно ненавидит фашизм. А того гитлеровского фашиста в голубом берете, который в бою под Мадридом стрелял в него с трех шагов из парабеллума и которого он через секунду уложил выстрелом в лоб, Гай, не задумываясь, снова бы и застрелил, и пронзил штыком… Как знать, как знать… Необходимо ведь считаться и с тем обстоятельством, что он, Гай, был в Германии, когда Гитлер пришел к власти, он видел штурмовиков Рема в действии, он с профессиональной объективностью врача и юриста следил за тем, как эта страшная зараза - коричневая чума - поражает организм еще вчера казавшегося нормальным общества, он наблюдал фашистов, что называется, in puris naturalibus. На его взгляд, придуманное коммунистами выражение "коричневая чума" в применении к фашизму предельно точно отображало суть этого омерзительного явления, опутавшего Германию, которую Гай успел глубоко полюбить…
Гай пошевелил левым плечом. Боль потекла по мышцам груди, по руке и медленно растаяла в пальцах. Доктор, удаливший ему ту фашистскую пулю, предупредил, что спайки, образовавшиеся после операции, возможно, еще долго будут его беспокоить. Но Гай не в претензии, наоборот - ему приятна эта боль. Подернешь плечом - и видишь жаркий, выжженный солнцем день, неглубокий узкий окоп, в котором ждут атаки бойцы его взвода, никогда не отступавшие бойцы Интернациональной бригады, и слышишь громовой раскат: "No pasaran!"
В Париже Гай встретился с адвокатом, который вел все дела отца, и адвокат первым долгом постарался обрадовать его, сообщив, на какую сумму увеличилось доставшееся ему наследство, пока он воевал в Испании. Отец двадцать лет прожил в Нидерландской Новой Гвинее, где у него было большое поместье. До того как стать плантатором, он служил в королевском флоте. Списавшись на берег, он оставался в душе моряком и всегда мечтал о том времени, когда снова ступит на мостик корабля. Хозяйство он вел спустя рукава, туземных работников не притеснял, и все же поместье приносило солидный доход. Гаю было двенадцать лет, когда умерла мать. Отец не захотел оставаться в колонии, на третий день после похорон продал имение, и они вернулись в Амстердам. Гай уехал учиться в Германию - в Гейдельберг, а отец ринулся осуществлять свою затаенную мечту. Но в королевский флот его не взяли по возрасту, и он начал работать шкипером на маленьких каботажных судах. Это вызывало крайнее удивление и даже раздражение у тех, кто знал, что у ван Эгмонта лежит в банке капитал, достаточный для безбедного существования на сто лет. Если уж его так тянет заниматься каким-нибудь делом, рассуждали они, ван Эгмонт с его деньгами мог бы открыть солидную фирму или заняться операциями на бирже, а он вместо этого шляется вдоль берега на чумазых пароходах и не брезгует пить джин из одной бутылки с цветными матросами. Непонятное чудачество…
Гай заканчивал медицинский факультет в Галле, когда ему сообщили, что его отец, как подобает капитану, не пожелал покинуть мостика своего гибнущего судна и пошел вместе с ним и с не успевшей прыгнуть за борт командой на дно Ла-Манша. В одной из голландских газет позже Гай прочел, что пароход "Пестрая корова" потерпел катастрофу при невыясненных обстоятельствах, столкнувшись с немецким пароходом, но в чем заключалась невыясненность, заметка не сообщала. И вот в Париже он слушал отчет адвоката о делах…
Не увидев на лице Гая ожидаемой радости от пятизначного числа, на которое стараниями адвоката возросло наследство ван Эгмонта, этот почтенный и, без сомнения, честный человек искренне огорчился и промолвил что-то насчет фамильной странности ван Эгмонтов, странности, выражавшейся в непостижимом безразличии к финансовому успеху и мнению уважаемых людей. Гай собирался освободить адвоката от обязанности быть его нянькой, так как ему претило пользование наемным трудом, в какой бы форме оно ни выражалось. Но огорченный вид старика и его из души вырвавшиеся слова изменили решение: Гаю не хотелось его огорчать еще больше… Гай спросил, не знает, ли адвокат подробностей гибели судна, но тот как-то странно отвел глаза, буркнул: "Нет", а затем сообщил, что, как выяснилось, один из членов команды, кок, сумел спастись. Правда, при этом он был изувечен, но сейчас жив-здоров и даже процветает. И дал Гаю адрес: бар "Пестрая корова", неподалеку от центрального вокзала в Амстердаме. Фамилия владельца - Манинг. Гая удивило, что бар носил то же название, что и судно. Можно было подумать, что спасшийся моряк хотел придать своему питейному заведению характер мемориала.
Скорее всего именно желание увидеть и услышать свидетеля последних минут отца и заставило Гая в тот же день сесть в поезд на Амстердам.
…Он еще раз пошевелил левым плечом, чтобы ощутить тихую, приглушенную боль, бросил окурок в урну, взял чемодан и не спеша перешел улицу. Шагая по тротуару, он время от времени поднимал голову и разглядывал вывески баров. После множества полногрудых красавиц глазам его предстала вдруг необычная картина, висевшая над входом в большой бар. Она была выполнена мастерской рукой и изображала морскую трагедию: дряхлый пароходик с надписью на борту "Пестрая корова" погружается в пучину, протараненный огромным угольщиком; на мостике в спокойном ожидании гибели одиноко стоит капитан с длинным красным лицом и черными бровями, напоминающими сапожные щетки. Под вывеской надпись:
"Заходите сюда, немцы, здесь вы - дома!"
Гая покоробило, он вновь перевел взгляд на картину и рассмотрел подробности, которых не заметил раньше. Оказывается, картина имела еще и второй, не менее зловещий смысл: на носу тонущего пароходика болтался гюйс голландского военного флота, а на мачте угольщика гордо развевался флаг со свастикой. Все это было, разумеется, выдумкой, так как посудина его отца не имела права носить гюйс, а немецкий угольщик не мог в те годы ходить под фашистским флагом, так как этот флаг тогда не стал еще государственным. К тому же Гай хоть и не очень-то разбирался в морском деле, но все же знал от отца, что гюйс поднимается на кораблях только на якорной стоянке.
Судя по свежести красок, картина была писана совсем недавно, во всяком случае, не раньше весны текущего, 1937 года. Краски были дешевые, но еще не выцвели.
Гай сам не уловил момента, когда раздражение, вызванное картиной, перешло в глухую злобу. Он вспомнил о лежащем в чемодане пистолете, из которого выпустил по нему пулю фашистский офицер и с которым он дал себе клятву никогда не расставаться, и подумал, не переложить ли его в карман. Но тут же подавил эту вздорную мысль и ногой распахнул дверь в бар.
Просторный зал был пуст, лишь за столом в углу сидела компания молодых людей, человек шесть. Они пили пиво и громко разговаривали по-немецки. Высокие табуреты у длинной стойки тоже пустовали. За стойкой сидел толстый старик с кирпично-красным лицом и взъерошенными седыми кудрями. Он курил черную сигару и явно скучал.
Гай подошел к стойке, опустил чемодан на пол.
- Добрый день, - первым приветствовал его краснолицый. Он сказал это по-немецки, его хрипловатый бас звучал ворчливо.
- Здравствуйте, - ответил Гай по-голландски и сел на табурет прямо против него.
- Чего желаете? - краснолицый охотно перешел на голландский и говорил без малейшего акцента.
Гай оглядел полки с разноцветными бутылками за его спиной. Ром, джин, шнапс, виски… Здесь явно отдавали предпочтение крепким напиткам.
- Шнапс, - сказал Гай.
Старик, не поднимаясь, повернулся на своем крутящемся сиденье, взял с буфета откупоренную бутылку, одним быстрым движением, но не пролив ни капли, наполнил рюмку и аккуратно поставил ее перед Гаем. Его толстые красные руки были в синей татуировке - чайки, якорь, штурвал…
Гай рассматривал его, пока он манипулировал бутылкой и рюмкой, и вынужден был заключить, что это отнюдь не старик, как ему показалось поначалу. Пожилой человек - пожалуй, но еще весьма крепкий, и по очертаниям плотно обтянутых белой курткой плеч можно было судить о могучей физической силе.
- Вы здесь хозяин? - спросил Гай таким тоном, словно собирался жаловаться на плохое обслуживание.
- Да. А что? - не слишком-то дружелюбно откликнулся краснолицый.
- Вы Манинг?
- Да, Микаэл Манинг. А в чем дело?
- Вы плавали на "Пестрой корове"? - все тем же тоном допытывался Гай, смутно ощущая, что ведет себя неподобающим, не свойственным его натуре образом. Но тут виновата была злость, возникшая еще на пороге бара и не улегшаяся окончательно.
Манинг поморщился, вынул сигару изо рта и презрительно проворчал:
- Во-первых, не плавал, а ходил. Плавает знаете что?.. - Он сделал короткую паузу и повысил голос: - А во-вторых, если вы шпик, то не туда попали.
- Не шпик, не волнуйтесь, - сказал Гай уже спокойно. - Просто я надеялся услышать, что вы все-таки не Манинг.
- Это почему же я должен быть не Манинг?
- Ведь вы плавали на "Пестрой корове"…
- Ходил, - снова поправил хозяин, страдальчески поморщившись.
- И вы спаслись один из всей команды?
- К сожалению…
- И "Пестрая корова" пошла ко дну после столкновения с немцем?
- Да.
- И в память об этом вы открыли кабак для немцев?
Манинг сощурил свои очень светлые, почти белые глаза и сплюнул на пол. Ему, кажется, надоел этот странный разговор.
- У каждого своя реклама, - сказал он жестко. - А теперь, молодой человек, пришла моя очередь задавать дурацкие вопросы. Кто вы такой? Почему вы приходите в чужое заведение и учиняете допрос? Кто дал вам право пытать честного человека?
- Меня зовут ван Эгмонт.
Седые брови Манинга сошлись на переносице. Такого ответа он не ожидал.
- Вы сын капитана ван Эгмонта? Вы Гай?!
- Да. Показать паспорт?
Но Манинг, сделавшись вдруг еще краснее прежнего, повернулся к полуоткрытой двери на кухню и заорал так, словно его резали:
- Вильма-а-а!
Ему откликнулся тоненький девичий голосок:
- Что-о-о?
- Иди сюда!
Из двери вышла маленькая белокурая девушка с голубыми глазами.
- Обслуживай гостей, - приказал Манинг. - Я ушел в банк. - Он поглядел на Гая, кивнул на дверь: - Идемте, прошу вас.
Гай тоже не ожидал такого поворота беседы, но, не раздумывая, слез с табурета, взял чемодан и последовал за хозяином, уже громыхавшим по длинному узкому коридорчику. Он с некоторым удивлением обнаружил, что вместо левой ноги у Манинга была деревяшка, стесанная от колена книзу на конус, с резиновым набалдашником на конце, простая деревяшка, даже не крашенная. Мелькнула мысль о пиратских историях, читанных в далеком детстве…
Манинг толкнул последнюю дверь и пропустил Гая. Вероятно, это была комната, где хозяин отдыхал, устав от посетителей, а может, он здесь жил. Широкий диван был застелен грубым ворсистым пледом, перед диваном стоял старинный неподъемный стол, у стола - два таких же неподъемных кресла с прямыми высокими спинками. Над диваном стену украшал пробковый спасательный круг с надписью "Пестрая корова".
- Садись! - сказал Манинг, хлопнув ладонью по спинке кресла, а сам, крутанувшись на деревяшке с неожиданной для своей комплекции ловкостью, метнулся обратно к двери и снова заорал: - Вильма-а-а!
Вильма явилась незамедлительно.
- Принеси нам бутылку джина.
Она убежала. Манинг сел на диван, упер руки в колени, широко расставив локти, и посмотрел в глаза Гаю:
- Где же ты пропадал, парень?
Гай сунул руку во внутренний карман пиджака.
- Извини, я по-свойски, - продолжал, не оправдываясь, а просто объясняя, краснолицый Микаэл Манинг. - Мы и с твоим отцом были на "ты"… Он звал меня Мик… Можешь звать так же…
Гай вертел в пальцах пулю, желто-серую, с чуть сплющенной закругленной головкой. Повертел, поставил ее на стол.
- Это что? - сбившись и переведя дыхание, довольно наивно спросил Манинг.
- Пуля. - Гай криво усмехнулся.
- Какая пуля? При чем здесь пуля?
- Фашистская пуля.
- Зачем ты ее таскаешь в кармане? - продолжал недоумевать Манинг.
- Чтобы не таскать вот здесь. - Гай дернул левым плечом, ощутив тихую боль.
- Где получил?
- В Испании.
- Ты был в Испании? - раздельно произнеся по слогам, изумился Манинг.
Гай убрал пулю в карман и сказал с издевкой:
- Вполне возможно, стрелял в меня один из ваших клиентов. Вроде тех, что кутят там сейчас.
- О-о-о! - Манинг воздел руки горе́ и не то застонал, не то зарычал.
Тут вошла Вильма, поставила на стол бутылку и две рюмки. Вероятно, только ее появление не дало Микаэлу Манингу произнести, а Гаю услышать те страшные проклятия, что знакомы лишь морякам. Она вышла, а Манинг сказал угрюмо:
- Эх, сынок, не надо обижать человека, если ты его плохо знаешь…
Гай почувствовал себя неловко. Похоже было, он и впрямь сказал несправедливые слова.
- Я не хотел вас обидеть… Простите…
Хозяин налил ему и себе, опрокинул свою рюмку в рот, посидел с закрытыми глазами, тихо покачивая головой. Гаю показалось, что он сейчас заплачет.
- Все правильно, - с горечью заговорил Манинг, глядя в пустую рюмку. - Сначала фашистская сволочь топит старого марсофлота и отгрызает ему ногу, а потом этот марсофлот открывает питейное заведение для фашистов и рассыпается перед ними, как грошовая шлюха…
Гай молчал, не зная, что тут можно сказать.
Манинг поставил рюмку на стол и продолжал как бы для себя одного:
- Но это не все… Надо знать еще кое-что… Надо знать, почему и как потопили эту старую калошу, и двадцать душ команды, и капитана, которого не любил только тот, кто не любил сам себя… Ты ничего не знаешь?
- Абсолютно ничего.
- Тогда слушай… Один темный тип организовал тут компанию по страхованию и затоплению судов… Они так все обстряпали, что "Пестрая корова" была застрахована на очень большую сумму… А на борту имела будто бы ценный груз… А потом наняли угольщик, и он пустил нашу "Пеструю" ко дну. Хапнули денежки и закрыли контору. Между прочим, тот тип и сейчас жирует в Германии.
- Он немец?
- Он фашист… Отпетая гадина…
- Тогда я вас совсем не понимаю… Зачем же вы открыли бар специально для фашистов?
Микаэл Манинг посмотрел на него, как показалось Гаю, со скрытой усмешкой.
- Ладно, оставим этот вопрос в покое. Скажи лучше, как твои дела?