Через несколько минут они были на пути к загадочной вехе. И лошадь, и верблюд, почувствовав новый перегон в противоположную от стана сторону, шли неохотно. Карий все сбивал влево, к стану, а верблюд кричал протестующе и жалобно.
Луговой почувствовал голод.
- Самит, у нас ничего нет перекусить?
- Только баурсак.
- Угощай.
- Ага, а сам велел ничего не брать! Нельзя слушать тебя, товарищ!
Самит запустил руку в промасленный мешочек и вытащил горсть темных, испеченных на бараньем сале мучных шариков.
- Спасибо, Самит.
И опять путь-дорога. И опять мысли, мысли. Опять сомнения и тревога. Вот если еще веха - пункт Меденцевой! Значит, ошибка у него. Сдвиг на целую сторону. Конечно, он отошел не от проектной точки, гораздо севернее. Проклятые барханы, на двадцать километров ни одного ориентира. Как близнецы! И почему ему никогда не приходило в голову провериться? Вот что значит нет опыта. А он заверил Славина, что справится, настоял у Кузина, чтобы тот дал ему этот ряд. И, собственно, чего ради? Из-за Меденцевой, говорило ему сердце. Но разум протестовал, было мучительно сознаться самому себе, что это было именно так. И Малинину втянул с собою, и Самита, и всех. Вот привезет он радостную весть Санкевичу. "А я вас еще Ильей Муромцем называл", - скажет и отведет по-женски большие, серые свои глаза с неуходящей печалью. А Кузин, Кузин! "Вот она, самонадеянность! Я же говорил, что не справитесь". И заклюет, заклюет носом. А Малинина ужаснется: "Что же теперь делать?.." Луговому казалось, что Люба поймет, должна понять, потому что она... Что она? Как беда, так... Сволочь ты, Луговой. Только теперь, в горький час, увидел то, мимо чего всегда проходил, старался не замечать. И вот теперь надеешься на Любино отзывчивое сердце. Да, она не осудит, придет на помощь, сделает все, что может, без ропота, без возмущения. Надо будет ночи работать - не сомкнет глаз... А вот отряд. Как отряду сказать, объяснить?
Веха все ближе, ближе. Все тяжелее дышит Карий. Все чаще опускается плеть на его впавшие, мокрые бока. В ушах Лугового звон. Дышать нечем. Лицо горит. Позади кто-то кричит. Ах, это Самит. Что ему нужно?
- Не гони так! Не гони так, товарищ!.. Упадет лошадь...
Луговой приходит в себя, опускает поводья. Карий переходит на шаг, с его боков спадают на песок хлопья пены...
К вехе подъехали вместе. Поднялись на бархан. Не слезая с седла, Луговой прочел на свежем затесе
"Н. Меденцева".
- Ее пункт! - прошептал он. Перед глазами поплыли красные круги, они захватили веху и перевернули ее вершиной вниз. И вместе с вехой очень легко перевернулись бархан, Самит и сам Луговой. А затем круги разбежались, и аспидно-черная темь проглотила все...
Когда Луговой открыл глаза, то увидел над собой испуганное лицо Самита и ветки краснотала. И сразу почувствовал, что голова, грудь и лицо его мокры.
- Зачем падаешь, товарищ? - услышал он голос Самита. - Зачем чуть не помирал? Хорошо, рядом худук нашел, воды брал... Выпей-ка!..
Самит поднес к губам теплую флягу. И вода была теплая, с запахом прелого дерева. Но вместе с глотком влаги к Луговому вернулась ясность сознания, и он как-то сразу понял, почему он лежит под кустом краснотала, отчего так сильно стучит в висках.
- Во-от, не слушал... Все скакал... Куда торопился, товарищ? Теперь лежи!
Но лежать Луговой не мог. Пересиливая дрожь и слабость во всем теле, Луговой приподнял налитую свинцом голову и встал на ноги.
- Поддержи, Самит... Черт возьми, не думал, что меня может свалить так...
Опираясь на плечо Самита, он подошел к вехе и снова прочел на ней фамилию Меденцевой. Да, это был ее пункт. И фамилия, и сама Меденцева, и ее веха стали вдруг для Лугового ненавистными.
- Самит, посмотри, может быть, есть записка...
Присев на колени, Самит стал разрывать песок возле основания вехи и вскоре вытащил банку из-под консервов. Отвернув крышку, он достал сложенный в пакетик листок бумаги.
Луговой развернул и сразу узнал почерк Меденцевой.
"Здравствуй, Борис! - писала она. - Увидя этот бархан, я приказала выставить на нем веху. Кажется, здесь будет лучшее место для твоего пункта. Если так, то наши ряды увязываются прекрасно. Смотри на мои пирамиды по азимутам: 5 35′ и 36 45′. Нина".
- Самит, скорее, теодолит. Скорее! - почти закричал он. - Это веха - для нас! Меденцева выставила! Понимаешь, Самит!..
- Зачем кричишь, товарищ? Что я, глухой?..
Не дожидаясь, пока успокоятся уровни, Луговой повернул трубу по первому азимуту и сразу же увидел в трубе пирамиду Меденцевой - зыбкие в мареве очертания. Повернул по второму - и снова в трубе пирамида! Трясущимися руками он наложил азимуты на схему и закричал снова:
- Самит, здесь строим пункт! Здесь!..
- Совсем шальной стал, товарищ, - проговорил Самит, но радость передалась и ему: он понял, что веха означала что-то большое и, может быть, недоступное для него, вначале повергшее Лугового в отчаяние, а теперь в радость. Да, Луговой посветлел. Все его сомнения, все его отчаяние теперь казались уже смешными. И как это он мог потерять веру в себя? Все в порядке, товарищ Кузин! Вам не придется меня укорять. Ни в чем. И тебе, Люба, не придется из-за меня недосыпать ночей. Никто не лишит твоего отряда звания коллектива коммунистического труда. Все в порядке, Самит!
Уже казалось невероятным, что час тому назад он поддался отчаянию. Да только ради того, чтобы стоять вот так на бархане под голубоватым предвечерним небом и дышать настоем разнотравья, брать отсчеты по азимутам и видеть в трубу перевернутые вершинами вниз кусты и сознавать, что ты делаешь что-то полезное людям, - только ради этого можно одолеть самое тяжелое горе, перенести все невзгоды, забыть обиды. На то ты и человек!
Закончив наблюдения и записи, Луговой еще раз прочел записку Меденцевой. И только теперь увидел, что в ней не было ни единого теплого слова к нему. Писал далекий, чужой человек, которому нечего было сообщить, кроме обязательных азимутов.
Он сложил листок, разорвал. Мелкие клочки бумаги полетели по ветру, как живые. Луговой стал снимать теодолит.
- Конец, Самит.
- Очень хорошо, товарищ. Давно пора кончай!
- А если не кончается?
- Тогда вот так надо... - Самит рубанул ладонью перед собою.
- Ты о чем?
- А ты о чем?.. Ой-бай, два пункта в один день делал, а не рад. Вот о чем!
"Хитрый, черт", - сказал про себя Луговой.
Усталые, голодные, они возвращались на стан...
Еще не видя своих палаток, стоявших за барханом, Луговой по встревоженным голосам, донесшимся со стана, догадался, что кто-то приехал. "Наверное, Меденцева", - подумал он и с мыслями о ней, со страстным желанием увидеть ее поднялся на последний бархан и увидел возле палаток незнакомых людей. От них отделился Санкевич и, подняв над собой руки, пошел навстречу к Луговому.
- Несчастье, Борис Викторович! Валентину Шелк укусила змея...
Встречи и проводы
Всадники вскоре затерялись между бархан, но крики верблюдов и погонщиков еще долго доносились до Санкевича. Он стоял на бархане и смотрел в сторону Песчаного - поселка противочумной станции, стараясь представить себе весь путь, который проделает Луговой с больной Шелк на руках. Выдержит ли сам? Не отравится ли он, высасывая из ранки кровь?
Санкевич чувствовал себя прескверно - мучала совесть. Ведь он даже не попытался поехать с Луговым, чтобы помочь в пути. Но пятьдесят лет - это не двадцать пять. И сердце покалывает и перебивает, и одышка бьет по ногам при малейшей нагрузке. Куда ему взять на руки Шелк! А там, в Песчаном, обойдутся без него тем более. Хотя все это было очевидным, но Санкевич не мог успокоиться и еще долго топтался на бархане, как старый беркут с подбитым крылом.
Время свернуло с полудня. С пестрого разлива степи сошли миражи, ветер развеял марево. Воздух становился настолько прозрачным, что и невооруженным глазом можно было рассмотреть ближайшие пирамиды на вершинах самых высоких барханов. Вот-вот должна была установиться видимость. Санкевич распрямился, поднял голову. Стать бы возле теодолита и, не отходя до конца видимости, отсчитывать по лимбу углы, сверять невязки с допусками и всякий раз чувствовать щемящую радость удовлетворенности собой, инструментом, погодой, тем, что сумел простоять в напряжении и не потерял ни одной минуты ценного для наблюдения времени. Сколько таких счастливых минут было в жизни Санкевича! Сколько было взято отсчетов, каких только не замерено углов! На каких землях и где только не стоял Санкевич и не щурился, глядя в окуляр универсала!.. Кому только, на какие стройки не сдавал планшетов!.. Он никогда не щадил себя и любил людей, сполна отдающихся делу. И с этой неизменной и давнишней своей меркой подходил и к оценке людей своей экспедиции.
Санкевич не мог представить себе, чем окончится этот нелепый случай с Валентиной Шелк. Но он уже не сомневался, что она надолго вышла из строя, что продвижение ее отряда под большой угрозой.
Вернувшись к палатке, он взял привезенные Шелк материалы, раскрыл схему, журналы. Прикинул, сколько сделано ею, и свистнул: даже пол нормы не было. Поэтому-то Луговой и не видел ни пирамид, ни вешек Валентины. Санкевич нанес на схему отрекогносцированные пункты, сделал проект привязки к ряду Лугового и остался доволен: только бы выдержать так. Но сумеет ли Шелк? И когда?.. И опять неотвратимость зимних работ испугала Санкевича. Придется расплачиваться неделями непогоды за каждый летний день, упущенный безрезультатно.
Покончив с журналами Шелк, Санкевич принялся теперь за материалы Лугового. У него было достаточно времени до полных сумерек, чтобы разобраться с работой отряда Лугового. Да он уже и горел нетерпением узнать, что сделал этот Илья Муромец и как. И когда подсчеты были завершены, Санкевич не поверил результатам: триста процентов! Он присократил время на организационный период, снизил коэффициент на трудность рельефа (барханы, в километре - уже горизонт), повысил норму Малининой и опять - двести сорок! Это был самый высокий процент выработки в экспедиции. А качество? Что же!.. Он не знал, к чему можно придраться. Санкевич улыбнулся. Ему доставит удовольствие доложить Кузину о работе Лугового и Малининой. Он ведь был недоволен их приездом, чуть не откомандировал обратно. А теперь, пожалуй, придется ему писать приказ о награждении. А как же! Нужно добиться. Особенно для Малининой. По всему видно, что девчонка выросла в недостатке. Второй оклад ей будет вовсе не лишним. Кузин, нужно полагать, упрямиться не станет, в целом по экспедиции норма перевыполнена. Впрочем, если не брать под сомнение ход нивелировки Виднова, то... А может быть, промолчать про эти журналы и не портить настроение Кузину? Ведь у него только подозрения.
К молодежи Санкевич всегда был неравнодушен, он слишком близко к сердцу принимал их удачи и промахи. Вот эта Шелк. Санкевич взял схему и еще раз сердито посмотрел на небрежно вычерченные треугольники. Разве в них было заложено хоть сколько-нибудь любви к делу?.. А ведь эта девушка не глупа и могла быть красивой не только внешне. Но она будто нарочно мазала дегтем свою душу. Ее поведение в поселке не было примерным. Гибкая и тонкая, она по вечерам вытанцовывала с Видновым какой-то скверный танец, и рабочие, глядя на них, удивленно покачивали головами: "Ой-бай, кто научил?"
Санкевич отложил в сторону схему, распрямил уставшую спину и тут увидел Малинину, спускающуюся на лошади с бархана. Она ловко и непринужденно сидела на небольшой, упитанной кобылице. В одной руке держала повод, в другой - камчу.
Пружинисто спрыгнув на землю, Малинина подвела лошадь к коновязи, отпустила подпруги и пошла навстречу Санкевичу, приветливая и сияющая. Он в радостном порыве схватил ее за руки, притянул к себе.
- Здравствуйте, волшебница! Здравствуйте!
- Почему же волшебница? - Люба рассмеялась. Она сняла с головы соломенную шляпу, обнажив коротко подстриженные с каштановым отливом волосы. - Самые прозаические дела совершаем: строим, наблюдаем, измеряем.
- Прозаические-то, прозаические, а вот куда косу дела?
- А-а! За это мне уже досталось...
- От Лугового?
Люба взглянула в глаза Санкевичу и вдруг спросила:
- Что случилось, Валерьян Иванович?.. и где Луговой?
Санкевичу пришлось рассказать о происшествии с Шелк, но о том, что Луговой высасывал из ранки кровь, он не решался сказать.
- Как жаль, что я свернула с дороги! Ведь мы встретились бы! А теперь...
Она не сказала, что́ теперь, но Санкевич видел, что она встревожена и озабочена.
- А где же ваши люди?
- Скоро прибудут. Я обогнала их. Верблюды еле тащатся. Мы так нагрузили их: и продуктами, и материалами.
- Кузина видели?
- Да, уже ждет вас. Просил не задерживаться... И в Песчаном была, ночевали там.
- Это хорошо, что делали там привал... А знаете, Люба, я ведь не сказал вам всего: Луговой высосал кровь. Он мог...
- Что вы говорите!.. Валерьян Иванович, милый, отпустите меня. Завтра я прискачу. Может быть, ему плохо... Я должна знать...
Санкевич растерялся.
- Собственно, я...
Но Малинина уже не слушала его и бежала к лошади.
...Едва Люба скрылась за барханом, как с противоположной стороны к стану приблизился новый всадник. Это была Меденцева.
- Что за день! - воскликнул Санкевич. - Я как диспетчер...
Меденцева подъехала, озаренная неярким светом заката, на породистой тонконогой лошади. Натянув поводья, спросила:
- Я в отряде Лугового?
Голос был грудной, сочный. Взглянув на смуглое лицо Меденцевой, на тяжелые кольца темных волос ее, спадающих на плечи, Санкевич про себя ахнул: "Еще красавица!"
- Вы Валерьян Иванович Санкевич? - спросила Меденцева, будто забыла его. Санкевич ответил на оба вопроса сразу:
- Да... Прошу...
Санкевич опоздал ей помочь сойти с седла. Она спрыгнула легко и грациозно, стройная, статная.
- Простите, я не подаю руки... - проговорила она певуче и вывернула ладонями вверх свои небольшие руки. На ее недлинных красивых пальцах Санкевич увидел темные полосы от поводьев.
- У вас сейчас возьмут лошадь, - сказал Санкевич и позвал Кумара.
- Не беспокойтесь, со мною подводчик. - Она оглянулась и воскликнула: - А вот и он!
Санкевич увидел приближающегося к стану верблюда. На вьюке сидел старик в фетровой шляпе и покрикивал: - Хоч! Хоч!
- Я так рада, что мы успели добраться засветло. А то пришлось бы коротать ночь одним. Где прикажете располагаться?
- Выбирайте любую, - сказал Санкевич, показывая на палатки.
- Благодарю вас. Мы расставим свою. У меня юрта, маленькая. В ней не так жарко.
"Черт возьми, у нее даже юрта! Наверное, не зря говорят, что Дубков ей помогает всем". И Санкевич, добрый Санкевич, подумал о Меденцевой нехорошо, подумал так против воли.
Все рабочие, какие были на стане, бросились помогать устанавливать юрту. Пока возились с ней и развязывали вьюк, Санкевич успел рассказать Меденцевой о Валентине Шелк.
Меденцева выслушала пространный рассказ Санкевича терпеливо, но с болезненной гримасой на лице. Когда он умолк, она возмутилась:
- Как это глупо!.. А сколько километров до Песчаного?
"Вот и эта сорвется туда", - подумал Санкевич и нарочно увеличил расстояние вдвое.
Но инженер ошибся. Меденцева была не из тех, которые, сломя голову, летят за любимым. Слова Санкевича ее не удивили.
- Да, да... На Бориса это так похоже. Он неисправим...
Меденцева свела широкие каштановые брови, будто ей было крайне неприятно, что Луговой остался таким, каким она его знала.
- Надеюсь, что к утру мы получим сведения... Малинина поскакала туда.
- Я хотела бы увидеть Малинину. Про нее ходят легенды. В аулах ее называют Любаш-кыз.
- Это чудесная девушка! - воскликнул Санкевич. - Луговому везет на хороших людей.
- Вы думаете?
- Чего стоит одна Любаш-кыз!
- Ну что же, юрта готова... Разрешите мне покинуть вас. Ненадолго. Видите, я какая с дороги...
- Да, да... Поговорить о деле у нас будет время. Я надеюсь, все благополучно?
Меденцева не ответила, будто не расслышала вопроса, и пошла к юрте, волоча за собой еще не снятую с руки камчу. Шла она легко, держалась прямо и независимо.
Санкевич остался сидеть у своей палатки и от нечего делать наблюдал за всем, что совершалось возле юрты Меденцевой. Он рассчитывал, что гостья быстро приведет себя в порядок и они сразу засядут с нею за журналы, но Меденцева не торопилась. Подводчик вскипятил ведро воды и отнес в юрту, затем развернул кошму на вьюке и достал большой чемодан и еще сверток в брезенте. Было похоже, что Меденцева приехала надолго и собиралась расположиться со всеми удобствами. Взяв к себе чемодан и сверток, Меденцева закрылась в юрте, а подводчик продолжал колдовать у костра, подвесив на таган чайник и ведерко. Они были такими чистыми, будто еще ни разу не висели над костром.
Санкевич опять подумал о Меденцевой нехорошо: о ее кокетливой юрте, о чистом чайнике и ведерке. Он не хотел думать плохо, но мысли набегали сами, и от них нельзя было отделаться.
Наконец полог юрты откинулся.
- Валерьян Иванович, прошу вас...
Санкевич поднялся сердитый и нехотя, больше обычного прихрамывая, направился к гостье.
В юрте уже ярко светила крохотная электрическая лампочка. Ее свет первым приласкал и успокоил Санкевича и напомнил ему о том, что людям светят не только дымные костры да далекие звезды.
- А вы неплохо устроились! - воскликнул он, оказавшись перед столом, на котором уже стоял приготовленный ужин. И тут Санкевич убедился, что, кроме сливных галушек и лепешек, испеченных в горячей золе, на свете существуют более вкусные вещи. Он глядел на бутылку вина, сыр, шпроты, яичницу с ветчиной и еще раз подумал о Меденцевой не лестно, но уже и не сердито.
- Да, я не могу обижаться, - проговорила Меденцева, приглашая садиться. - В совхозе ко мне относятся хорошо. Юрту дали, аккумулятор... Да и я полюбила совхоз. Впору остаться в нем... работать.
Меденцева сменила дорожный костюм и теперь сидела перед Санкевичем в светлом платье и сандалетах, как олицетворение красоты и свежести. Она казалась Санкевичу еще прекраснее, чем при встрече, и он терялся, как всегда, когда видел перед собою очень красивую женщину.
- Валерьян Иванович, мы будем пить чай и говорить. Хорошо?.. Жаль, что с нами нет наших друзей. Я так надеялась, что мы посидим этот вечер вместе...
- В самом деле, как было бы хорошо!
Раздражение у Санкевича проходило, и он уже дружелюбнее смотрел на Меденцеву.
- Я не представляю себе, как все это могло произойти!
Меденцева сделала ударение на слове "это" и скривила полные, резко очерченные губы, двинула широкими каштановыми бровями, будто давала этим понять, что она больше не желает возвращаться ко всему тому, что было связано с Шелк, с этой скачкой Лугового в Песчаный.
- Выпьем, Валерьян Иванович!
Она взяла бутылку, налила рюмки. И выпила первая, не предложив никакого тоста.
- Я ведь собирался к вам, Нина Михайловна, - проговорил Санкевич. - Хотелось и совхоз посмотреть. Говорят, в нем много хорошего.