- С характером, - подтвердил Яков Белкин. - Насилу его успокоил. Человек, говорит, должен помереть на своей перине. И похоронить его должны возле отца и деда…
- А мамаша как? - спросил Сеня–Сенечка.
Яков не ответил. Он все еще был далеко, на своей Дальницкой. Срок увольнительной истекал. Разве мать посмеет ослушаться отца? Она не проронила ни слова. Она даже не вздохнула, когда Яков уходил.
- А ты тут за Потемкинскую лестницу говоришь. - Яков Белкин посмотрел на Костю Арабаджи. - Для тебя там сто девяносто две ступени, а для меня…
Этими же словами (других он не искал) Яков Белкин рассказывал о своем посещении отчего дома еще много раз, как только заходила речь об Одессе и Косте Арабаджи Удавалось его расшевелить. Ни о чем другом Яков думать не мог.
И Нечаев, слушая его, ловил себя на мысли о том, что ему Одесса тоже дорога не своими достопримечательностями из путеводителя, не Дерибасовской, "Гамбринусом" и кафе Фанкони, о которых постоянно расспрашивают одесситов, и не бронзовыми позеленевшими от старости львами в городском саду. Она была ему близка и зимняя, нордовая, и ласково–весенняя, и слякотная, с почерневшими от копоти виадуками, угольными причалами, пьяными драками на Пересыпи, с открытыми игрушечными вагончиками трамвая, которые знай себе катятся по узкоколейкам Большого фонтана. Разве человек знает, почему он прикипел сердцем к тем камням, на которых не раз расшибался в кровь? Первая любовь пришла к Нечаеву в Севастополе, там он был по–настоящему счастлив, а думал он об Одессе, которая лежала за его спиной. Она была рядом: хлеб на передовую из городских пекарен привозили еще теплым.
- К нему бы еще маслица, - мечтательно произнес Костя Арабаджи. - Или парного молочка. Помню, в детстве…
- Завтра тебе привезут соску, если ты впал в детство, - сказал Гасовский, уплетая кашу. Обычно он жаловался на отсутствие аппетита, а тут в пику Косте он тщательно, хлебной корочкой, прошелся по стенкам котелка и, вздохнув, напоследок даже облизал свою алюминиевую ложку.
Было 23 августа. На этот день Антонеску назначил парад войск на Соборной площади. Но Гасовский, разумеется, знать об этом не мог. Он просто чувствовал: румыны что–то затевают. В окопах противника было подозрительно тихо.
Такая тишина пригибает к земле, в нее вслушиваются до звона в ушах.
Небо было белесым, и земля по ту сторону тоже казалась пустошью - неподвижная, выжженная земля, всхолмленная до самого горизонта.
И тут ударили чужие минометы. Слитно, оглушительно. И поле ожило, пришло в движение, и лица близко опалило чужим огнем, и запахло гарью, и каждый удар, который входил в землю, тотчас отдавался в твоем сердце тупым толчком. Казалось, это твоя земля старается вытолкнуть из себя ненавистное вражеское железо, не принимает его.
Обработав передний край, минометные батареи противника перенесли огонь в глубину, и стена черного дымного пламени отсекла окопы от второго эшелона, от тылов, от всего мира, оставив людей с глазу на глаз с войной.
На этот раз в атаку пошли королевские гвардейцы. Она шли в полный рост под бравурную музыку - впереди, спотыкаясь, семенили аккордеонисты.
- Мне бы такую гармонь, - вздохнул Сеня–Сенечка, ослепленный перламутровым блеском.
- Так в чем же дело? - спросил Гасовский, щелчком обивая с рукава кителя какую–то пылинку. - Не стрелять! Я кому говорю? - Он свирепо посмотрел на Сеню–Сенечку, щелкнувшего затвором винтовки.
А гвардейцы шли, шли… Вот они еще ближе. Как красиво и беспечно они идут! С тросточками, с сигаретами в зубах… Раньше они всегда избегали рукопашной, а теперь перли на рожон.
- На бога берут, сволочи, - сказал Костя Арабаджи, поправляя бескозырку. Разве усидишь в окопе? Сейчас он даст им прикурить!..
Следом за Костей и Нечаев перемахнул через бруствер. Но Гасовский не спешил. Достав флягу, он прополоскал горло и только тогда уже рванул из кобуры пистолет.
- За мной!.. - крикнул Гасовский, в два прыжка опередив Нечаева. Он даже не оглянулся. Знал: за ним катится волна бело–голубых тельняшек.
Но гвардейцы не приняли боя. И не побежали. Черт бы их побрал! Они просто плюхнулись на землю, залегли, и тогда из балки, которая шла поперек поля, хищно, урча моторами, поползли танки.
Нечаев остановился в растерянности. Как же так? И другие остановились тоже. И кто знает, что бы с ними случилось, если бы кто–то, опомнившись, не крикнул:
- Назад!..
Нечаев не помнил, как снова очутился в окопе. Сердцу было жарко и тесно. Выходит, их обманули, выманили ил окопов. Он посмотрел на Гасовского. Как же так?
Лицо Гасовского было белым. Он смотрел вперед, и Нечаев, проследив за его взглядом, увидел, что не всем удалось вернуться назад. Тут и там посреди поля мелькали черные бескозырка, и по ним, и по беретам королевские гвардейцев, не разбирая, где свои, а где чужие, длинными пулеметными очередями хлестали танки.
- Та–а–нки!.. - кто–то захлебнулся собственным криком.
- Ну и что? Танков не видел, что ли? - спросил Гасовский.
Он уже пришел в себя. К нему вернулось прежнее спокойствие. Одернув китель, он вылез на бруствер и уселся на нем, словно на пригорке, свесив по ту сторону свои длинные ноги. Затем, театрально щелкнув крышкой портсигара, он небрежно бросил в рот папиросу и попросил, обращаясь к тому самому матросу, который минуту назад истошно орал "Та–а–нки!..", а теперь держался руками за голову:
- Подай мне спички, мой юный друг!..
Несколько секунд матрос оторопело смотрел на Гасовского, а потом, вздрогнув, полез в карман за спичками. Он вынул коробок и замахнулся, чтобы бросить его лейтенанту. Но не успел. Гасовский сказал насмешливо:
- А ты их подай. Нечего спичками кидаться, это тебе не гранаты.
Матрос покорно полез на бруствер.
- Садись, покурим. Чтоб дома не журились, как говорят в красавице Одессе, - произнес Гасовский и протянул матросу раскрытый портсигар, под крышкой которого белела какая–то фотография. - Нравится?
- Хороша… - пробормотал матрос.
- И я так думаю, - сказал Гасовский, затягиваясь "Северной Пальмирой". - Между прочим, это Любовь Орлова. Слышал про такую? Она играет в кинофильме "Цирк".
Казалось, он не прочь потравить. Но он продолжал следить за танками. Ползут, проклятые… Так просто их не остановить. И тут он увидел, что за танками идет пехота. Только это были уже не королевские гвардейцы. Солдаты, которые шли, были в рогатых касках и серо–зеленых мундирах с высоко, до локтя закатанными рукавами, в широких, раструбами кверху, сапогах… Автоматы они прижимали к животам.
- Фрицы пожаловали, - сказал Гасовский с недоброй усмешкой.
Он положил рядом с собой две "лимонки" и длинную гранату РГД. Затем выплюнул недокуренную папиросу.
- Кончай перекур!..
Нечаев вместе с Белкиным бросились к нему. У них тоже были гранаты. Стоит выдернуть чеку и…
- Спокойно, мальчики, спокойно… - остудил их Гасовский.
Танков было штук пятнадцать. Они рассыпались веером, стреляя из пулеметов и пушек.
Но вот перед одним из них словно из–под земли вырос матрос в тельняшке, и Нечаев узнал Костю Арабаджи, которого раньше потерял из виду. На какую–то долю секунды Костя застыл. "Задавит же, черт полосатый!" - с тоской подумал Нечаев. Но Костя уже пригнулся и прыгнул, провалившись под землю, а танк, споткнувшись о что–то невидимое, вздрогнул и окутался дымом. Он еще попробовал приподняться на задних траках, чтобы прыгнуть вслед за Костей, но так и застыл. Из него вырвались языки пламени.
- Так, один уже готов… - констатировал Гасовский. И вдруг радостно крикнул: - Гляди, живой!..
Бескозырка Кости Арабаджи вынырнула из дыма. Костя бежал, размахивая руками, бежал зигзагами, низко пригибаясь к земле, а за ним, угрожающе урча, гнался другой танк, который обошел подбитую машину, ставшую грудой железа. Длинными очередями танк старался отрезать Костю от окопов, он гнался за ним, чтобы раздавить его своими гусеницами.
- За мной! - крикнул Гасовский.
Нечаев вскочил. У него была только одна граната, и он швырнул ее под левую гусеницу, и вдруг увидел, что танк завертелся на месте, стараясь развернуться и отыскать обидчика, чтобы рассчитаться с ним за все. И Нечаев подумал: "Амба!.." Он был один перед этим танком, видел только его и, чувствуя свое бессилие, заплакал от обиды и отчаяния, размазывая по лицу грязные слезы. Откуда было знать ему, что еще кто–то считает этот танк "своим" и что этот кто–то уже швыряет в него гранату за гранатой? А тут еще другие матросы, установив треногу "дегтяря" на бруствере, принялись хлестать короткими очередями по смотровым щелям железного чудовища. Но Нечаев не видел этого. В бою всегда бывают минуты, когда человек остается один.
Но уже в следующее мгновение Нечаев увидел Якова Белкина и скорее почувствовал, чем понял, что спасен, что танк уже мертв, а он, Нечаев, жив и будет жить всегда, вечно, до тех пор, пока рядом с ним будут Гасовский и Белкин, Сеня–Сенечка и Костя Арабаджи, будут потные, возбужденные люди в бушлатах, фланелевках и грязных Тельняшках. И когда он почувствовал это, его глаза стали сухими и он увидел еще один танк, который подминая под себя землю.
- Утюжит, гад! - крикнул Сеня–Сенечка. - Ложись!..
Столкнув Нечаева в окоп, он прыгнул на него и придавил к земле. И в ту же минуту небо над ними потемнело, стало железным и черным, а потом, когда танк перевалился через окоп, опустело, и в этой пустоте прозвучал голос Гасовского:
- Вперед, морячки! Полундра!..
Нечаев и Сеня–Сенечка вскочили. Немцы!.. Нечаев размахнулся, опустил приклад на зеленую каску, снова размахнулся и снова ударил. Его тоже ударили чем–то тяжелым, огрели по спине, но он даже не почувствовал боли. Это была работа. Тяжкая военная работа. Так валят деревья, хекая от натуги, вкладывая в каждый удар обиду и отчаяние, надежду и злость. Работа, которую делают молча.
И вдруг раздался дикий вопль:
- Schwarze Teufeln! Teufeln!..
Немцы дрогнули, побежали, стараясь догнать уходящие вспять танки, и Нечаев почувствовал, как что–то оборвалось в нем.
- Нечай! - Костя Арабаджи встряхнул его. - Слышь, Нечай! Это наша четыреста двенадцатая бьет. Что ты, браток? Наша, говорю, батарея бьет. Дает жизни!..
Из Чебанки били тяжелые 180–миллиметровые орудия. Били по уходящим танкам, по немецкой пехоте, и в степи выросли черные султаны разрывов. Над кукурузным полем лохматился дым.
- Почему замолчали "дегтяри"? - спросил Гасовский.
- Диск меняют, - ответил Костя Арабаджи.
- А второй?
- Ивана убило.
- Давай туда, - приказал Гасовский.
В атаках и контратаках прошло еще несколько дней. А потом получили приказ отойти. Положение на фронте осложнилось. Боеприпасов было в обрез. Навсегда замолкла и басовая 412–я батарея. Ее пришлось взорвать, чтобы она не досталась врагу. Комендоры прощались с ней молча. С опущенными головами ушли они на Крыжановку, прихватив с собой "сорокапятки".
Один из них, губастый парень с рукой на перевязи по прозвищу Кореш, рассказывал потом Нечаеву и Косте Арабаджи:
- Кто я теперь? Пехота… То ли было на батарее! Житуха… Железобетон, электричество, библиотека… Подача из погребов производилась автоматически, как на линкоре, только поспевай заряжать. И такую красавицу подорвали. Эх!..
Он отвернулся, чтобы не расчувствоваться, и встретился взглядом с Гасовским.
- Ладно, хватит тебе разводить сырость, - сказал Гасовский, у которого тоже было муторно на душе. - А мы, думаешь, даром едим хлеб? - Он принялся считать, загибая непокорные пальцы. - Кого мы только не били! Охотничий полк третьей румынской дивизии - в дребезги, - раз. Шестой гвардейский - два. Стрелковый полк "Михаил Витязу" - три. А ты говоришь - пехота! Да мы тут все с кораблей. Сами пошли в пехоту, добровольно.
- Истинно, - поддержал его Костя Арабаджи. - Не дрейфь, браток. И в пехоте воевать не грех. Ты вот на меня посмотри. Знаешь, кто я такой? Ты "Листригоны" товарища Куприна читал? Так это же про меня, я тоже балаклавский…
- Так–таки про тебя, - усмехнулся Нечаев. - Тебя тогда еще на свете не было.
- Ну и что? Мой батя тоже рыбачил. И дед. И это все мое, - он широко повел рукой. - Земля, лиманы, море… И что про них написано, то, стало быть, и про меня. Уразумел?
- С нами не пропадешь, браток.
- Не пожалеешь, - сказал Сеня–Сенечка.
- Слыхал? - Костя Арабаджи снова повернулся к комендору. - Спасибо скажешь…
Он слегка шепелявил - в рукопашной ему выбили передний зуб - и говорил мягко, как настоящий одессит: "слушяй", "рюка", "шюба"… И картинно сплевывал в сторону. Коль скоро их отвели на отдых, то он, Костя Арабаджи, имеет законное право делать и говорить все, что ему заблагорассудится.
Было жарко, Нечаев сгреб руками охапку сена и понес ее под навес. В затишке на лемехе ржавого плута сидел петух. Гасовский брился перед осколком зеркала. Скоро должны были привезти в термосах обед. Благодать! Вот только письма не приходили и писать было незачем.
Глава третья
Это только на штабных картах, утыканных разноцветными флажками, фронт четко обозначен синими и красными линиями, тогда как на самом деле он пунктирен, прерывист, и то пропадает в непролазной чаще лесов, то теряется в кустарниках, над которыми роятся болотные комары, то, словно невод, тонет в глубоких озерах и реках. Так называемая линия фронта не всегда видна глазу, и бывалому солдату ничего не стоит через нее перейти.
Нечаев вскоре получил возможность убедиться в этом на собственном опыте.
Случилось так, что с легкой руки лейтенанта Гасовского все они неожиданно для себя стали разведчиками. Это только в мирное время люди редко меняют профессию. Токарь на всю жизнь остается токарем, а тракторист - трактористом, если, разумеется, любит свое дело. А на войне не так. У войны своя логика. Недаром же говорится, что война всему научит.
Как бы там ни было, а они вскоре из пехотинцев превратились в разведчиков, и это рискованное дело стало для них привычным, будничным, словно они были для него рождены и всю жизнь только то и делали, что ползали по–пластунски, преодолевали минные поля и проволочные заграждения, чутко вслушиваясь в привычные и незнакомые звуки войны.
Но именно потому, что они стали разведчиками, им теперь приходилось воевать уже не столько днем, сколько ночью. "Дело ото темное", - как сказал однажды Костя Арабаджи.
А началось все в тот душный августовский вечер, когда южные звезды были низкими п спелыми, как вишни, - казалось, достаточно протянуть руку, чтобы сорвать их, а темнота бархатно–мягкой. Стоя навытяжку перед командиром полка, который пришел к ним, Гасовский тогда мечтательно произнес:
- Нам бы парочку пулеметов!..
- Еще чего захотел, - хмуро ответил полковник, - И не проси. Нет у меня для тебя пулеметов. Нету!..
- А я не прошу… - Гасовский обиделся. За кого его принимают? Он тоже с понятием. Есть пулеметы.
- Где?
- У них, - Гасовский кивнул в темноту.
- Это другое дело, - полковник сразу оживился. - Бели ты считаешь, что у них есть лишние пулеметы, то… - он хитро прищурился. - Но мне почему–то кажется, что они свои пулеметы тебе добровольно не отдадут. Сначала разведать надо.
- Ясно! - Гасовский красивым, выверенным движением поднес руку к лакированному козырьку и резко опустил ее. - Разрешите действовать?
Его никто не тянул за язык. Но отступать было поздно. И он принялся обмозговывать предстоящую операцию. Кто пойдет с ним? На добровольных началах. Неволить он никого не будет.
- Лейтенант… - Костя Арабаджи покачал головой.
- Вижу, вижу… - Гасовский усмехнулся. - Итак, все согласны? В таком случае…
Луны, к счастью, не было. Над румынскими окопами изредка взмывали ракеты и, отяжелев, заваливались в темноту. Осыпаясь, сухо шуршала земля. Ползти приходилось медленно, осторожно, задерживая дыхание. Их было пятеро: Гасовский, Белкин, Сеня–Сенечка, Костя Арабаджи и он, Нечаев. Они рассчитывали только на себя.
По прямой до румынских окопов было метров шестьсот - за три минуты добежать можно, а ползти пришлось больше часа. И еще столько же времени ушло на то, чтобы вдоль проволочных заграждений добраться до отдельно стоящего дерева, которое виднелось слева. По словам наблюдателей именно оттуда, из кустарника, румынские пулеметы вели кинжальный огонь.
Но в тот раз им не повезло.
Нечего было и думать о том, чтобы преодолеть проволочные заграждения без ножниц. К тому же румыны бодрствовали. В одном из окопов играл патефон и ходили по кругу солдатские фляги. Солдаты, должно быть, справляли какой–то праздник.
Хриплый патефонный голос лихо, с придыханием, выкрикивал: "Эх, Марусечка, моя ты куколка…" Песня была задушевная, русская. И потому, что это была русская песня, на которую румыны, казалось, не обращали внимания, - были слышны громкие голоса и смех, - сердцу становилось больно.
А веселью не было видно конца. И Гасовский, приподнявшись на локте, взмахнул фуражкой: "Давай назад!.." Когда же Костя Арабаджи вытащил гранату, лейтенант на него зашипел: "Ты что? Всю кашу испортишь".
И они поползли назад несолоно хлебавши. Метров через двести скатились в снарядную воронку и перевели дух. Ничего, визит придется повторить, только и всего. Быть может, даже завтра.
- Зашмеют хлопцы… - прошепелявил Костя Арабаджи.
- Ничего, хорошо смеется тот, кто смеется последним, - парировал Гасовский. - Надо уметь смеяться, мой юный друг.
Еще через ночь им повезло. Ничейную землю они преодолели без приключений. Местность была знакома, все отрепетировано… Перевернувшись на спину, Нечаев защелкал ножницами. В проход, извиваясь, полезли Костя Арабаджи и Сеня–Сенечка, не отстававший от него ни на шаг, а позади сопел Яков Белкин.
Патефон уже не играл. Солдаты спали. Часовой сидел на натронном ящике и, стараясь разогнать сон, что–то бормотал под нос. Когда Костя Арабаджи прыгнул ему на спину, тот только вскрикнул и захрипел.
- Давай! - Гасовский метнулся в темноту. - Быстрее…
Пулеметы торчали над бруствером. Возле них никого не было. Нечаев схватил пулемет и поволок его по земле. Оглянувшись, он увидел, что Сенька–Сенечка возится со вторым пулеметом.
- Тяжелый…
- Яков, помоги ребенку, - шепотом сказал Гасовский.
И тут из окопа высунулась чья–то голова. И оцепенела. Румын смотрел на Гасовского. Опомнившись, он потянулся к пистолету. Но выстрелить не успел. Прежде чем он поднял руку с пистолетом, Яков Белкин обрушил на него свой пудовый кулак.
Все это произошло в одно мгновение.
- Этого прихватим с собой, - Гасовский жарко задышал в лицо Белкину. - Давай я прикрою отход…
Сняв ремень, Белкин связал румыну ноги. Носовых платков у Белкина отродясь не было, и он засунул пленному в рот свою бескозырку. Невелика птица, потерпит. А цацкаться с ним нечего.
Обратный путь они проделали вдвое быстрее.