А потом я ложился под какую-нибудь дикую сливу, смотрел, прищурившись, на побелевшее от зноя небо и пытался сочинять стихи. И в этих стихах мелькала косынка тети Василки - как крыло голубя, размахивала мотовилами жнейка, снопы ложились длинными, исчезающими на горизонте рядами. Но душа-то у меня не была поэтической, и ничего из моих стихотворных опытов не получалось. Мне даже становилось стыдно, и я краснел, когда ловил себя на том, что увлекся поисками рифм и звучных словечек. Я был, как отец, человек суровый и деловой.
В полдень я, сидя рядом с тетей Василкой, черпал похлебку из общей миски, и меня мучила совесть: разве имел я право есть хлеб этих людей, когда я им ничем не помог? И я давал себе слово, что сразу после обеда займусь каким-нибудь полезным делом, начну трудиться для общего блага.
Но обед кончался, снова громыхали тракторы, неслись вперед конные жнейки, а мне становилось скучно. Я вспоминал о книжке, которая осталась на чердаке в амбаре, и потихоньку уходил с поля.
До села было далеко, солнце припекало. Идти быстро - ужасно утомительно. Да и какой разумный человек станет в такой солнцепек бежать по полю. Поэтому я выбирал тенистые тропинки, отдыхал под дикими грушами и, поверьте, просто не замечал, как летят эти летние часы.
Говорят, будто летний день долог. Может быть, но всегда получалось как-то так, что, когда я подходил к холмам, солнце уже клонилось к закату. А уйти домой, не посмотрев, как разгорается на западе небо, не послушав, как доносится издалека звон колокольчиков овечьего стада, забиться в комнату, не увидев алмазной звезды, которая первой блеснет над порозовевшим гребнем гор, - это значило бы глупо и жалко закончить день, начавшийся так великолепно, так славно. Отец мой любил говорить: "У хорошего начала должен быть отличный конец". Я уважал отца и дал себе слово следовать его советам, чтобы стать таким же твердым человеком, как он. Поэтому я оставался на холме допоздна, дожидался там вечера и возвращался е последними воловьими упряжками, ехавшими домой с гумна. Иногда кто-нибудь из возчиков приглашал меня сесть в телегу, и я, конечно, не отказывался, хотя мне и было немного стыдно - я ведь ничем не заслуживал внимания этих добрых людей.
Мне хочется спросить вас: выпадало ли вам когда-нибудь счастье проехаться на волах? Да еще вечером! Нет? Жалко. Может быть, вы предпочитаете легковую машину? Ваше дело. А я думаю, что нет ничего приятнее, чем вытянуться на телеге, смотреть, как мерцают на небе звезды, и слушать, как колеса тихо-тихо, еле слышно поскрипывают по мягкой проселочной дороге.
Так я жил когда-то.
Быть может, вы скажете, что я отвлекаюсь, что я забываю о главном - об этой странной берилловой истории? Будьте спокойны, я не забыл о берилле. Я скоро снова вернусь к главной нити повествования, но прежде мне хочется представить вам еще двух действующих лиц. Они играют важную роль в дальнейшем развитии событий, хотя и не становятся первостепенными, главными героями.
Итак, мои каникулярные дни текли мирно, и ничего особенного в моей жизни не происходило. Ничего особенного - пока однажды утром я не сделал чудесного открытия. И, как это всегда бывает с великими открытиями, истина явилась во всем своем блеске неожиданно и совсем просто, без долгих предисловий и лирических введений.
Я шел к дровяному сараю, чтоб наколоть дров, и вдруг услышал, что кто-то из соседей достает воду. Я догадался об этом по резкому скрипу ворота. Бай Димо был вдовец, жил одиноко, и в его доме все скрипело - некому было смазать дегтем даже ворот у колодца. Я давно собирался сделать это для соседа, но все не хватало времени. Услышав, что кто-то вытягивает цепь, я заглянул через плетень. Просто так, без особого любопытства. Бай Димо был человек суровый - мне и в голову не приходило с ним заговаривать. Но я все же заглянул.
У колодца стоял не бай Димо. Воду доставала его дочь Теменужка. У него была только одна дочь.
Я, конечно, знал Теменужку, мы ведь с ней соседи. Она была на год моложе меня. Девочка как девочка. Тетка мне говорила, что отец записал ее в земледельческое училище. Ну что ж, пусть учится в земледельческом училище - хозяйству нужны подготовленные специалисты, не так ли?
Но у меня были свои заботы, и я ее не замечал. Да и к агротехнике я никогда не испытывал особого влечения. Я вам уже рассказывал, что я плохо переношу запах горючего.
Отец мой часто употребляет слово "совокупность". Я тоже люблю это слово. Так вот, по совокупности всех этих причин я не обращал внимания на Теменужку.
Но в тот миг, когда я увидел ее через плетень, совокупность обратилась в пустой звук, и все мое внимание, как птичка, вырвавшаяся из клетки, устремилось к девушке. Девушка стояла у колодца; солнце, только что поднявшееся над персиковым деревом, освещало ее светло-русые волосы, и они блестели, как шелковая пряжа, сияли в мягких утренних лучах, словно посыпанные каким-то золотым порошком.
Видно было, что она только что встала - по рубашке, смявшейся около шеи, по ситцевой юбчонке, из которой она давно уже выросла. Теменужка показалась мне тоненькой-тоненькой, а кожа на коленях у нее была молочно-белая, как будто на загорелые икры она надела чистые, не знавшие прикосновений белые наколенники.
Я смотрел на нее и знал, что это Теменужка, но мне казалось, что я вижу ее в первый раз. Я забыл, что собирался колоть дрова, даже не чувствовал тяжести топора, который я держал в руках. И как тогда, когда я стоял наверху, на холме, и смотрел вдаль, а что-то пело у меня в душе, так и теперь в ушах у меня зазвенела радостная песня, все вокруг запело, зазвучало, а я только радовался - так мне было хорошо.
Но это продолжалось какой-то миг. Она, должно быть, почувствовала мой взгляд, повернулась ко мне, и глаза ее встретились с моими. Я и теперь думаю, что у женщин в каждой клетке спрятано по глазу, хитрому, наблюдательному глазу. Она слегка кивнула мне и снова занялась цепью - колодец у них был глубокий, и надо было долго вертеть ручку, чтобы вытащить ведро. Почему только он не был бездонным, этот колодец? Тогда бы я насмотрелся на нее досыта.
- Помочь тебе? - спросил я. Колючий плетень доходил мне до шеи, но я ловко вскарабкался на него и, честное слово, никаких колючек не заметил.
Она покачала головой.
- Я и сама наберу.
Еще одно усилие, и я оказался бы по ту сторону плетня.
- Не нужно, - повторила она. - Мне не впервой, - и она засмеялась.
Я замолчал, но продолжал висеть на плетне, как пришитый.
- Знаешь, - сказала она и наклонилась, чтобы наполнить ведро, - папа купил мне двух коз. Я завтра начну их пасти. Хочешь посмотреть на козочек? Обе беленькие.
Она выпрямилась и снова посмотрела мне в глаза.
- Папа забыл спросить, как их зовут. Придется теперь мне их окрестить.
- Сейчас приду, - не удержался я.
- Нет, приходи немножко позже, - сказала она и улыбнулась. - Я сначала отнесу ведро. Папа ждет, ему умываться. Я дам ему полотенце и свистну тебе.
Я подождал несколько минут, и она действительно мне свистнула. Я соскочил с плетня и подбежал к их дому.
Бай Димо, раскрасневшись от холодной воды, опускал закатанные рукава рубашки.
- Смотри-ка, горожане тоже умеют через плетни сигать! - улыбнулся он. И протянул мне огромную, тяжелую руку. - Ну, заходи, заходи, милости просим.
И хотя рука была еще влажная, я почувствовал на ней мозоли, большие и твердые, как узлы на веревке. - Когда ко мне на мельницу придешь? Я тебе машины покажу, - предложил он мне.
Бай Димо был механиком на мельнице.
- Приду как-нибудь, - сказал я.
- Ты на инженера будешь учиться?
Вы знаете, что у меня не было слабости к машинам.
- Может быть, на инженера, - соврал я.
- Анастас пришел посмотреть моих козочек, - вмешалась в разговор Теменужка. - Я сказала ему, что ты купил мне двух козочек.
Когда она успела накинуть на плечи блузку и переменить юбку, осталось для меня загадкой.
- Ну вот, дело большое! - махнул рукой механик. - Купил ей, чтоб не скучала. - И добавил тише, как будто сообщал мне тайну: - Ведь одна-одинешенька весь день сиротинка, нелегко ей.
Теменужка положила на столик под развесистым орехом хлеб и брынзу, налила в мисочку меду и позвала нас завтракать. Она позвала нас к столу и хлопотала, как гостеприимная хозяйка, которая делает все, чтобы гости ее были довольны. Бай Димо смотрел, как она старается, молча качал головой, и я чувствовал, что ему совсем не до еды.
- Хозяюшка моя! - сказал он со вздохом. Но тут же спохватился, будто невольно выдал свою слабость, и заговорил о мельнице, о мельничных валах и о том, как он изобрел приспособление для тройного просеивания белой муки.
- Хлеб должен быть сладок человеку, - медленно говорил он. - Раньше только порода Печеняшких белый хлеб ела. Я и тогда на мельнице работал, знаю, кто какую муку молол. Теменужка у нас на просяном хлебе выросла. А первую кашку ей из кукурузной муки замешали. Вот я теперь и хочу, чтобы хлеб был белый и сладкий, как пряник. Я тебе покажу, какое устройство я для просеивания-то придумал. Не бог весть что, а работает. Ты приходи как-нибудь. Раз в инженеры собираешься - приходи посмотреть. У меня образования нет. Я вот таким сопляком в чужие дома стал наниматься. А ты, как выучишься, похитрее что-нибудь придумаешь. Люди должны сладкий хлеб есть. От сладкого хлеба и в поле работать легче и детишки веселее становятся.
Бай Димо все нанизывал слова, но я плохо слушал его: я никогда не проявлял интереса к технике. Я думал о Теменужке. Слепой я был раньше, что ли, раз не замечал ее красоты? Какая еще девушка могла бы похвастаться такими золотыми косами, такими темными глазами - глазами, в которые уходишь с головой, будто бросаешься в глубокий омут?
Бай Димо ушел на мельницу, и мы остались одни.
Теменужка убрала со стола, смела крошки, потом побежала в курятник, чтобы поудобнее устроить гнездышко для наседки.
- Сейчас я покажу тебе коз, - сказала она. - Подожди только, я почищу фасоль. Всего две пригоршни.
Она вынесла сковородку, на ней белела горка фасоли. Взяла сковородку на колени и стала чистить.
- Поставлю фасоль вариться и выведу коз. Они очень послушные.
Меня ничуть не интересовали ее козы, но я сказал:
- Правда? Я очень рад.
Потом, чтобы чем-нибудь заняться, я тоже стал перебирать фасоль.
Теменужка помолчала, потом вдруг так и прыснула.
- Как же ты чистишь? - смеялась она. - То, что я уже отобрала, ты опять с мусором смешиваешь. Разве можно так?
Все-таки мы почистили фасоль. Она высыпала ее в горшок, поставила его на таган и присела на корточки, чтобы раздуть огонь.
И мне стало жаль, что я не художник. Какой сюжет для жанровой картины! И еще мне было совестно. Стою с девушкой и пальцем не могу шевельнуть, чтобы ей помочь. Разве так должен держаться молодой человек?
Мне было совестно, но, сказать по правде, меня никогда не привлекала домашняя работа. Не то чтоб я был ленив, а просто я как-то не чувствовал потребности что-нибудь делать. Это вопрос вкуса, характера, если хотите, не так ли?
Но вы спросите: что общего имеет все это с зелеными изумрудами? Увидите.
На следующий день после того, как я открыл, какая Теменужка интересная девушка, из города приехал мой одноклассник Радан.
Я лежал на своем чердаке, где была ссыпана прошлогодняя кукуруза, и размышлял. Надо было выбрать одно из двух: или вскарабкаться на крутизну в поисках Теменужки и двух ее коз, или спуститься в поле, посмотреть, как работает звено тети Василии. Выбор был нелегкий. Я понимал, что в душе у меня борются два начала: общественное и личное. Общественное влекло меня туда, где кипел коллективный труд. Поверьте мне, я искренне хотел быть среди тех, кто трудится. Искать Теменужку я не решался. Что это за индивидуализм - пренебречь трудом и дать волю какому-то там личному чувству. Хороший десенемист никогда бы так не поступил. Хороший десенемист всегда должен ставить на первый план общественное.
Вот в таком состоянии душевного раздвоения застал меня Радан.
Это был мой одноклассник и друг, мы с ним сидели на одной парте. Он приехал в гости к своему дяде, очень любезному человеку, зубному врачу нашего участка. Дядя Радана рвал коренные зубы со сноровкой виртуоза.
Хотя мы с Раданом были закадычными друзьями, характеры наши отличались один от другого, как ночь ото дня. В противоположность мне натура у него была поэтическая, вы сами скоро в этом убедитесь. Он был высокого роста, лицо у него было грубоватое или, как некоторые выражаются, "мужественное". По-моему, он не был красив, но в городе говорили, что девочкам он очень нравится. Что уж там нравилось этим девочкам, я никогда не мог понять. Видимо, у них не было вкуса к настоящей, одухотворенной, утонченной красоте.
Мы поздоровались, похлопали друг друга по плечу, как это принято в таких случаях, и я предложил ему сесть рядом, чтобы поболтать о том о сем.
- Что ты забился в эту сушилку! Как не стыдно. Пойдем побродим по горам! - засмеялся он и потянул меня за руку.
Прогулка в горы - это значило, что я встречу Теменужку. Правда, люди трудятся в поле, а мы их сторонимся, но, когда грешат сразу двое, грех как-то легче переносится.
Я надел трикотажную рубашку, причесался на пробор.
- Ты что так наряжаешься? - удивился Радан. - Может, на свидание собрался?
- Нет, - сказал я. - Что это тебе в голову пришло? Просто в трикотажной прохладнее.
Он был в холщовых брюках, в цветной ситцевой рубашке, заметно выгоревшей на солнце, и в резиновых тапочках на босу ногу. Чтобы отвлечь его внимание от своей особы, я спросил:
- К отцу ездил? Как он?
- Старик! Чудо. Силушка так и играет. Назначили его начальником самой трудной лавы.
Отец Радана был шахтером, работал на шахте "Черное море".
- Мне у него хотелось остаться, - продолжал Радан. - Знаешь, какая это чудесная штука - подземный комбайн? Глотает уголь, как халву. Просто смотришь и глазам своим не веришь. Знаешь, как мне остаться хотелось, да старик заупрямился: "Тебе, - говорит, - нужны солнце и воздух, лучше поживи в селе, там поработаешь!" Отцы никогда сыновей не понимают.
- Будто мы что-нибудь смыслим в агротехнике! - вздохнул я.
- Ну, это положим! - Он показал мне свои ладони. - Видишь? Я, друг, сегодня утром уже снопы вязал. Прямо с автобуса соскочил. Увидел поле, жнецов, и сердце не выдержало. А снопы вязать - для этого дела академических знаний не требуется.
Он обнял меня за плечи и засмеялся.
- Эх ты, книжная душа!
В сущности, я отлично знал, что это он книжная душа, а не я, но промолчал. Увидел жнецов и выскочил из автобуса! Это ли не доказательство поэтического, книжного восприятия общественных явлений! Я бы никогда в жизни не позволил себе такого литературного жеста.
- Так или иначе, но здесь тебе будет скучно, - сказал я.
- Скучно? - Он наклонился, поднял с дороги камешек, замахнулся, и камешек просвистел в воздухе. - Слушай! Я так думаю: скучать могут только пропащие люди. Мало ли дел? Пойду, например, в бухгалтерию и буду на арифмометре трудодни подсчитывать. Или в библиотеку заберусь - порядок наводить. Я еще с прошлого лета помню, что там творится! Как так - будет скучно? Глупости!
"Какой романтик! - думал я про себя. - Все мечется, бросается из стороны в сторону, а что толку? Один шум. Беспокойная, поэтическая душа. Как будто учетчица в кооперативном хозяйстве без него трудодни не подсчитает. А в библиотеке есть библиотекарь. Что ты лезешь, куда тебя не просят? Другое дело, если бы сказали: нам нужны помощники. Тогда и я бы пошел".
Так я думал, но возражать Радану не стал. Я вообще не люблю возражать. Уже тогда я был человеком уравновешенным и спокойным. Шагая рядом с приятелем, я поглядывал по сторонам: не видно ли где-нибудь Теменужки с ее двумя козами. Я был уверен, что она очень обрадуется, когда увидит меня.
- А знаешь, что самое интересное? - спросил меня Радан.
Я попытался угадать, что для него самое интересное, и тут же отказался от этой попытки. Он интересовался всем. Мне пришлось бы перечислять не меньше тысячи разных вещей.
- На днях сюда приезжает геологическая экспедиция. Понял? Со мной в автобусе ехали двое инженеров с медного рудника. Я от них узнал.
- Это хорошо, - сказал я. - Будут искать новые месторождения. А ты-то что волнуешься?
- Как - что? - Он так и уставился на меня. - Ты еще спрашиваешь? Чудак! Пойду к начальнику экспедиции и попрошусь в подсобные рабочие. Знаешь, как интересно в исследовательской экспедиции участвовать? Воду буду носить, грязь с инструмента счищать, все что угодно делать, на все согласен. Эх, только бы взяли!
Я слушал его и думал: "Вот он любой ценой хочет стать геологом. А я? Куда мне поступать на будущий год? На юридический? Но как же я поступлю на юридический, если я не испытываю никакого влечения к этим наукам? И правда, куда же мне идти, кем я стану?" Я посмотрел на приятеля и первый раз в жизни ему позавидовал.
Мы шли по узкой тропинке, петлявшей в кустарнике. Слева за глубоким, с обрывистыми берегами оврагом начинался бесконечный мрачный лес. А перед нами поднималась плешивая макушка низкого холма, заросшего орешником, ежевикой и папоротником.
И здесь, на повороте, мы встретились с Теменужкой.
Как описать вам эту встречу? Если бы я не был человеком сухим и прозаическим, я тронул бы ваши сердца какими-нибудь лирическими словами. Я знаю эти слова, но мне не пристало заниматься поэтическими излияниями.
Увидев нас, она остановилась. Остановились и две ее козы. В одной руке она держала тонкую веточку, в другой - корзинку из ивовых прутьев. Волосы она украсила ромашками, и это очень шло к ее смуглому личику, белой блузке и к ее глазам, усеянным золотыми точечками.
Несколько секунд мы стояли молча и смотрели друг на друга.
- Это что ж, Теменужка? - завопил Радан. Он уперся руками в бока и от удивления прищелкнул языком. - Ты смотри-ка, смотри! Какая красавица выросла, ух ты!
И я увидел, как он подошел к ней и самым бесцеремонным образом вытащил у нее из волос одну ромашку. Да, да, он так и сделал, а потом воткнул цветок в петельку своей выгоревшей рубашки.
В этом проявилась его поэтическая натура, и я не должен был на него сердиться. Да к тому же мы были приятелями, сидели с ним на одной парте.
- Ну, здравствуй, - сказал он девушке, залившейся горячей краской. - А эти две красотки - твои?
- Мои, - прошептала Теменужка.
Он наклонился, пощупал вымя у одной из коз, как будто был знатоком в этих делах, и покачал головой.
- Полно молока, - сказал он. - Браво! Скажи баю Димо, что сегодня вечером я приду к нему в гости. Мисочку молока выдашь?
- Почему же нет? - засмеялась Теменужка.
- Тогда давай свою корзинку и пошли.
Я стоял в стороне. Я был уверен, что она мне улыбнется. Но она прошла мимо, даже не взглянув на меня. Наклонив голову, с улыбкой, притаившейся в уголках губ, она внимательно слушала болтовню Радана.
Я пошел за ними.